Глава 2. Брачный идеализм и наука

• Данные естествознания: антагонизм между совершенством и размножением

• Бергсон о значении пола в растительном цар­стве. Данные психологии: антагонизм между размножением и половой любовью 

• Примеры и свидетельства из философии, Биб­лии, церковной и изящной литературы

• Ошибки Шопенгауэра

• Неразрешимость вопроса о цели брака для науки и обра­щение к интуиции

Многовековой спор между идеалистической и реалистической теориями о цели брака нужно ре-

15

шить в пользу первой, идеалистической теории, то есть в том смысле, что главная цель брака заключается в самих брачующихся, а не вне их и состоит в достижении «плиромы», блаженной полноты бытия, тогда как рождение имеет в нем второстепенное и подчиненное значение. К такому выводу приводит и наука, и интуиция. В частности, из научных дисциплин в особенности убедительно говорят в пользу идеали­стической теории данные естествознания и психологии.

В пользу реалистического воззрения, что главная цель брака – рождение, говорит, по-видимому, здравый разум, ежедневный опыт, даже самоочевидность. С одной стороны, рождение, насколько мы знаем, невозможно без соединения полов, с другой стороны – сое­динение полов в громадном большинстве случаев ведет к дето­рождению. Бездетный брак есть что-то ненормальное, какое-то печальное исключение.

Но стоит лишь, отрешившись от узких рамок повседневного опыта, стать на точку зрения опыта широкого, научного, прини­мающего во внимание общую картину жизни и развития всего ор­ганического мира, и окажется, что взгляд этот, по существу, неве­рен, что между половой и родовой жизнью1 не только нет нераз­рывной связи, но замечается даже антагонизм. Эту мысль, в кор­не подрывающую католическое учение о цели брака, блестяще развил не кто иной, как Владимир Соловьев, труды которого охот­но издаются католическими пропагандистами и которого называ­ли тайным униатом.

В своем труде «Смысл любви»2 он выясняет ложность модно­го взгляда, по которому смысл полового влечения заключается в размножении, и выясняет не на основании каких-то отвлеченных общих соображений, а на основании естественно-истори-

16

ческих фактов. Что размножение живых существ может обходиться без половой любви, это видно уже из того, что оно обходится без са­мого разделения на полы. Значительная часть организмов, как растительного, так и животного царства, размножается бесполым способом3: делением, почкованием, прививкой. Правда, высшие формы обоих органических царств размножаются половым спосо­бом, но, во-первых, размножающиеся таким способом организмы, как растительные, так отчасти и животные, могут также размно­жаться и бесполовым образом (прививка у растений, партеноге­незис у высших насекомых), а во-вторых, оставляя это в стороне и принимая как общее правило, что высшие организмы размножа­ются при посредстве полового соединения, мы должны заключить, что этот половой фактор связан не с размножением вообще (ко­торое может происходить и помимо этого), а с размножением высших организмов. Следовательно, смысл половой дифференциа­ции (и полового единения) следует искать не в идее родовой жиз­ни, не в размножении, а лишь в идее высшего организма.

Разительным подтверждением этого является тот великий факт, что в животном мире половая любовь или, вернее, половое притя­жение находятся в обратном отношении с размножением: чем сильнее одно, тем слабее другое. В низших организмах огромная сила размножения при полном отсутствии полового притяжения4 за отсутствием са­мого деления на полы. Далее, у более совершенных организмов появляется половая дифференциация и соответственно ей некото­рое половое притяжение – сначала крайне слабое, затем оно по­степенно усиливается на дальнейших ступенях органического развития, по мере того, как убывает сила размножения (то есть в прямом отношении к совершенству органи-

17

зации и в обратном от­ношении к силе размножения), пока, наконец, на самом верху, у человека, является возможной сильнейшая половая любовь даже с полным исключением размножения. Но ес­ли, таким образом, на двух концах животной жизни мы находим, с одной стороны, раз­множение без всякой половой любви, а с другой стороны, половую любовь без всякого размножения, то совершенно ясно, что оба эти явления не могут быть поставлены в неразрывную связь друг с другом; ясно, что каждая из них имеет свое самостоятельное значение и что в конце концов, даже с точки зрения естественно-научной, размножение не является основной целью половой жизни.

Сходные мысли мы встречаем у французского философа Анри Бергсона в его «Творческой Эволюции».

Ссылаясь на работы новейших естествоиспытателей Мебиуса5 и Гартога6, Бергсон высказывает мысль, что для всего растительного мира, являющегося типом роста и размножения, разде­ление на полы является «по меньшей мере роскошью, без которой природа могла бы обойтись». И самое стремление к возрастаю­щей сложности, к более полному и совершенному бытию, прояв­лением которого служит деление организма на полы, по мысли Бергсона, существенно только для животного царства в силу пот­ребности в действиях более широких и сильных, но не для расте­ний, обреченных на нечувствительность и неподвижность. И стремление к совершенствованию и связанное с ним половое де­ление существует в растительном мире лишь в силу связи его с лучше выражающим основное направление развития жизни миром животных, в силу того, что основное первоначальное стремление, приведшее к половому размножению, существовало в органиче­с­-

18

ком мире раньше разделения его на два царства7. Короче говоря, для растений половая жизнь – это только пережиток.

Хотя пол и находит себе надлежащую почву для своего раз­вития лишь в животном мире, но и здесь он не достигает своей цели. Дело в том, что основное стремление органического мира к совершенствованию не везде «выбилось» на надлежащий путь. В громадном большинстве случаев, во всех почти видах животно­го мира оно зашло в тупик и остановилось, не достигнув цели, и только в одном-единственном случае, только в человеке, в его сознательной жизни, оно вышло на надлежащую дорогу, почему человек и является пределом и целью развития. А если так, то и пол как частное выражение стремления к совершенству только в человеке, его сознательной и интуитивной психической жизни, на­ходит свой смысл и свою цель. И как бы подтверждением этой мысли Бергсона является тот факт, что библейское повествование о творении не говорит о поле у животных, а только у человека, показывая, что пол у животных не имеет метафизического значения.

От естествознания переходим к психологии. Если смысл пола заключается в идее высшего бытия, а не в размножении, то уже a priori мы вправе ожидать, что именно в человеке, и притом в той стороне его бытия, в которой наиболее проявляется его превос­ходство – в его психической жизни, – скажется наиболее ярко эта самостоятельность полового начала от начала родового, и ска­жется именно в тех индивидуумах, у которых душевная жизнь стоит на высшей степени развития. И действительно, в человече­стве половая любовь часто стоит в прямом противоречии с целями размножения. Прежде всего любовь принимает здесь чисто инди­виду­альный характер, в силу которого именно это лицо

19

другого пола имеет для любящего безусловное значение как единственное и неизменное, как цель сама в себе. Поэтому здесь сильная лю­бовь сопровождается деторождением только в тех редких слу­ча­ях, когда нет внешних непреодолимых препятствий к тому, а очень часто такая любовь ведет к отрицанию родовой жизни, к мона­шеству, к самоубийству. Замена одного объекта любви другим, необходимая иногда в целях размножения (например, в случае его смерти, бесплодия, болезни и т. д.), всегда ощущается как из­мена этой любви. Описать идеальную любовь к одному лицу, а после его смерти – к другому – задача непосильная для рома­ниста, невозможная по существу и вряд ли во всемирной литера­туре можно указать подобное произведение, которое можно бы назвать действительно художественным.

Но не потому только, что половая любовь, в си­лу своего инди­видуального характера, так сказать, уменьшает шансы размноже­ния, она стоит с ним в противоречии, а и по самому своему су­ществу. Об этом говорят философы, говорит и изящная литера­тура. «Любовь сама по себе, без присоединения аскетических принципов, враждебна всему тому, что ведет к половому акту, более того – ощущает все это как свое отрицание, – пишет Вейнингер. – Любовь и вожделение настолько различные, исключаю­щие друг друга, даже противоположные состояния, что в те мо­менты, когда человек действительно любит, для него совершенно невозможна мысль о телесном единении с любимым существом»8.

Но, быть может, здесь мы имеем дело с близкой к ненормаль­ности утонченностью модного философа половой любви? Откинем тогда пятнадцать веков и найдем у христианского философа – бла­женного Августина – следующие строки:

20

«Мы знаем, что многие наши братья по взаимному согласию воздерживаются от плотской похоти, но не супружеской любви. Чем более подавляется первая, тем более усиливается вторая»9.

Опять можно возразить, что и Августин подчиняется здесь ду­ху чрезмерного аскетизма. В таком случае откинем еще семь ве­ков и найдем ту же мысль у философа, которого было бы странно обвинять в аскетических тенденциях, у самого главы евдемонизма – Эпикура: «Плотское соединение никому не принесло поль­зы, а любящего может и оскорбить»10.

Те же мысли встречаем мы у Плутарха, Цицерона, Галена, Порфирия.

От философов старого и нового времени обратимся к Библии и к святоотеческой изящной литературе.

Книга Бытия повествует, что Иаков любил не плодовитую Лию, а бесплодную Рахиль. Во Второй Книге Царств с обычной биб­лейской прямотой излагается история трагической любви Амнона к красивой Фамари. ...И полюбил ее Амнон, сын Давида. И скорбел Амнон до того, что заболел из-за Фамари. Но вот у Амнона любовь побеждена похотью. Хитростью и насилием он до­бился падения Фамари, и ...потом возненавидел ее Амнон величай­шею ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней... И позвал отрока сво­его, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон и запри дверь за нею (2 Цар. 13, 1–2, 15, 17).

И в древней церковной письменности мы постоянно встречаем мысль об антагонизме между половой и родовой жизнью. Кли­мент Александрийский замечает, что «от пресыщения любовь часто обращается в ненависть»11.

«Когда хранится чистота, – пишет Астерий Амасийский, – хранится мир и взаимное влечение, а

21

когда душа объята незакон­ной и чувственной по­хотью, она теряет законную и справедливую любовь»12.

Златоуст доказывает, что «от целомудрия рождается лю­бовь»13, что «любовь делает людей целомудренными» и что, нао­борот, «распутство бывает ни от чего другого, как от недостатка любви»14.

«Minuitur autem cupiditas caritate crescente» («С ростом любви уменьшается похоть»)15, – пишет бла­женный Августин.

Переходим к изящной литературе и опять видим, что самые яркие образы половой любви не мирятся с размножением. Ни Филимон и Бавкида, ни Ромео и Юлия, ни Данте и Беатриче, ни Тристан и Изольда, ни даже Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна не оставляют потомства.

О чувстве противоречия между половой и родовой жизнью не раз говорил Ж.-Ж. Руссо в своей «Исповеди»:

«Никогда я не любил ее нежнее, как в то время, когда так мало желал обладать ею»... «Я люблю ее слишком сильно для того, чтобы желать ее: вот что сознаю яснее всего»... «В первый раз в жизни я увидел себя в объятиях женщины... но не знаю, какая непобедимая грусть отравляла все блаженство этой минуты. Два или три раза я обливал ее грудь слезами»16.

«Все так делают», – успокаивает в «Воскресении» Нехлюдов тяжелое чувство противоречия между любовью к Катюше и физи­ческим сближением с нею.

«Я убежден, что это неестественно», – заявляет Познышев в «Крейцеровой сонате». Даже в «Анне Карениной», этом гимне в честь семейной жизни, чувство художественной правды заставило Толстого написать: «Он (Вронский) чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им

22

жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценою стыда».

«Какое значение (в половой любви) имеет тело? – спрашивает герой одного имевшего успех нового романа. – Разве я думал об этом? Разве я стремлюсь к этому? Напротив, чем более люблю, тем менее думаю»17. Итак, далеко не один Надсон думает, что «только утро любви хорошо».

Вообще подобных выдержек можно привести много, но их всякий может найти сам, если только не смешивать литературу с порнографией. Ни один писатель «Божией милостью» не соблазнился идеей описать плодородие как выражение идеальной любви.

«Fécondité» Золя, конечно, не порнография, но это и не художественное произведение. Это всего лишь публицистика патриота, испугавшегося за будущность Французской Республики.

Этот отмечаемый и в философии, и в литературе всех времен и народов факт противоречия между чувствами, связанными с половой в узком смысле слова и с родовой жизнью, доказывает самостоятельность того и другого начала, доказывает, что брачная любовь есть сама по себе цель, а не средство продолжения рода.

И ни саркастический смех Мефистофеля18, ни блестящая аргументация Шопенгауэра не могут поколебать этого вывода. И Дон Жуан и Фауст чувствуют глубокое противоречие между любовью и физическим сближением, на которое их наталкивает посторонняя злая сила. Не нужно становиться и на точку зрения Шопенгауэра.

По мысли последнего, все возвышенное и патетическое в любви есть только обман природы, есть

23

только приманка, посредством которой природа заставляет влюбленных достигать ее великой цели – продолжения рода, причем он подробно выясняет, что влюбленным друг в друге нравится именно то, что нужно для здорового и красивого потомства.

Но для объяснения всех этих фактов вовсе нет нужды в ан­тропоморфическом представлении природы, как какой-то не то мышеловки, не то мошеннической лавочки, какое дает нам Шопенгауэр. Учение о координации и гетерогении (разнородности) целей в природе, имеющей единое начало, вполне объясняет основную гармонию жизни пола и жизни рода, вовсе не требуя отрицания са­мо­ценно­сти половой любви, как это делает Шопенгауэр. Правда, он ста­рается доказать, что продолжение рода есть задача более важ­ная, чем все личные любовные переживания, но такая высокая оценка родовых целей совершенно не вяжется с его пессимизмом, по которому продолжение рода есть лишь продолжение обмана человека природой.

Ведь если жизнь индивидуума не имеет ни смысла, ни значе­ния, то не имеет значения и жизнь рода, ибо и бесконечная цепь нулей равняется одному нулю.

Как мы видели, истинная любовь всегда имеет индивидуаль­ный характер, вследствие которого только известное лицо, и толь­ко оно одно, имеет для любящего абсолютное значение как цель в себе. Шопенгауэр говорит, что это необходимо для точного оп­ределения индивидуальности потомка. Но для чего нужно такое определение? Ведь если индивидуальность сама по себе не имеет никакого значения в одном поколении, то не может она иметь какого-либо значения и в следующем. Шопенгауэр говорит, что лю­бовная страсть между родителями существует для ребенка, так как она слу-

24

жит залогом гармоничности и красоты ребенка, его совер­шенства. Но ведь это уже совсем другой принцип. Красота и со­вершенство, как мы видим, вовсе не необходимы в борьбе за су­ществование, а часто даже служат препятствием успеху этой борьбы и никоим образом не выводимы из воли к жизни. И если Шопенгауэр для объяснения половой любви вынужден прибег­нуть к понятию красоты и совершенства, хотя и в следующем по­колении, это доказывает несостоятельность его теории, что поло­вая любовь есть выражение воли к жизни, так как яс­но, что здесь мы имеем дело не с волей к жизни, а с волей к определен­ному характеру этой жизни, причем часто этот характер ставится дороже самой жизни, почему иногда, «полюбив, мы умираем», как поет Азра. И нисколько не спасает теорию Шопенгауэра пере­кладывание неудобных для его теории понятий красоты и совер­шенства из одного ящика в другой, из нынешнего поколения в следующее. Откройте оба ящика одновременно, и будет ясно, что неудобные для философа понятия от этого перекладывания не прекращают своего непрерывного бытия, ибо и нынешнее поколе­ние есть следующее в отношении к прошлому.

Вообще рассуждения Шопенгауэра о любви – это рассужде­ния слепого физика о цветах, и какой-нибудь бульварный роман или цыганский романс может дать более для понимания любви и брака, чем вся «метафизика половой любви» немецкого песси­миста, у которого совершенно отсутствует то, что Данте называет «intelletto d`amore».

Таким образом, и естествознание и психология говорят нам, что цель половой жизни вовсе не состоит в размножении, что пол в человеке имеет какую-то свою самостоятельную цель. Но ведь это еще не ответ. Наука говорит только о том, что не

25

есть цель брака, но не говорит о том, в чем именно состоит эта цель и ка­ково нормальное отношение пола и рода.

Наука говорит нам здесь только ignoramus – et ignorabimus – не знаем – и знать не будем, пока будем стоять лишь на почве науки. И причина бессилия науки лежит в характере само­го вопроса. Наука вообще имеет дело с причинами и теряется, когда стоит вопрос о целях в будущем. С другой стороны, вопрос об отношении рода и пола связан с вопросом об отношении инстинк­та и сознания, а наука, как один из видов сознания, не в силах охватить сущность инстинкта и выразить его в терминах сознания.

Однако мы имеем другой выход, мы имеем другой источник знания кроме интеллекта. Этот другой источник есть интуиция, непосредственное сознание истины. Сознание ны­нешнего человечества, по справедливому утверждению Бергсона, имеет преимущественно интеллектуальный характер, оно не откры­вает нам тайн жизни, а лишь говорит нам о внешних взаимоот­ношениях носителей жизни. Но не исчезла в человечестве и ин­туиция, не исчезло со­знание, идущее в направлении самой жизни. Прав­да, эта интуиция имеет смутный и отрывочный характер. Бергсон сравнивает ее с потухающей лампой, которая вспыхива­ет время от времени всего на несколько мгновений. Но «она вспы­хивает именно тогда, когда дело идет о наших наиболее сущест­венных, жизненных интересах, и ее свет освещает наше «я», нашу свободу, то место, которое мы занимаем в целом во вселенной, наше происхождение, а также, быть может, и нашу судьбу»19. О том, где искать нам эту интуицию и как раскрывает она тайны пола и брака, будем говорить в следующей главе.

26