Зелинский В., свящ. Свиток свободы

Свящ. Владимир Зелинский

СВИТОК СВОБОДЫ

I

Вот уже сто лет — заметил ли кто? — мы живем под роковой или благословенной тенью царского указа 1905 года о веротерпимости, даровавшего также, пусть и не в полном объеме, гражданские свободы Российской империи. Однако именно этот дар стал через 12 лет и одной из причин ее развала. Точно также попытка несколько очеловечить воздвигнутый на ее месте идеологически спаянный монолит быстро привела к тому, что монолит треснул, и система перестала существовать. Многие оплакали этот конец, понять их можно и нужно, однако ни для кого не секрет, что империя и свобода не уживаются под одной крышей; либо первой рухнуть, либо второй не жить. И если кому-то

221

придет в голову посадить свободу на скамью подсудимых, то какой простор откроется обвинителю: одни (их миллионы) были разорены освобождением цен и диким рынком, не поддержаны вдруг обессилевшим государством, выброшены из родных гнезд, другие втянуты в ненужные им национальные конфликты и оказались их жертвами, возникли новые и укрепились старые формы рабства, такие как рэкет и проституция, умножилась безнаказанность, выше гор Кавказских вознесся криминальный бизнес, окружающая среда отравляется физически и духовно, только доллар, наглость и ловкость чувствуют себя привольно и говорят, что им жить хорошо. Каждый, понятно, может добавить к этому списку что-нибудь из собственного опыта.

Что сказать в ответ адвокату свободы? Что все это было заморожено задолго до краха, и вот, вынесенное из ледника, стало разом разлагаться и смердеть. Что ж, в принципе верно, только для пострадавших

222

как-то... неубедительно. Можно было бы добавить, что коль скоро земля вращается, а время движется, никакой лед нельзя было хранить вечно, что держава советская была так сколочена, что все равно должна была когда-нибудь расшататься и рухнуть, и кому-то непременно суждено было оказаться под обломками. И это для тех оказавшихся столь же неубедительно, сколь на сегодняшний взгляд неопровержимо. Свиток свободы — если вспомнить пророчество Иезекииля, в устах его был сладок как мед, но было написано на нем «плач, и стон, и горе». Свобода обернулась врагом слабых и честных, а вместе со своими расколами, сектами, духом сребролюбия и всяческого распутства — в конце концов и самой Церкви.

Однако если мы вспомним апостольский завет молиться о властях, коему Церковь и в худшие годы скрепя зубы следовала, то люди, церковно мыслящие, в принципе должны были бы прославлять в храмовой молитве,

223

не только «власти и воинство», но — при расширительном толковании — и то, на чем зиждется всякая законная власть — ее демократическую легитимность, утвержденную большинством голосов, как и право народа эти голоса подавать. Всякий знает: при любой, мало-мальски действующей демократии полномочия главы государства ограничены сроком, законом, конституцией, протоколом, но прежде всего независимым судом и собранием депутатов законодателей. Однако трудно вообразить, чтобы кто-то стал молиться за богоданное царствование права самого по себе или славить разделение властей. Скорее мы слышим насмешки и обличения в их адрес, где прямые, где завуалированные, или сухое брезгливое презрение, которому и слов-то незачем ронять. Люди бывалые, знающие, объяснят вам, что «демократия» (никогда не появляющаяся на публике без кавычек) есть лживый, подлый псевдоним Мировой Закулисы, плетущей и насылающей заговоры на последний оплот,

224

что настоящее имя ей — «демонократия», бесоправство в переводе, если без экивоков. А с нею — и политическая, и всякая иная внешняя свобода, неизменно «так называемая», открывающая карнавал бесов, на который они являются в респектабельных масках, но глаз опытный тотчас приметит за ними свиные их рыла числом в легион. Да и само понятие абстрактного права, которое при последнем анализе оказывается лишь маской человеческой гордыни под барской римской тогой, не могущей, однако, скрыть под тогой копыт.

Так, принцип свободы совести в Основах социальной концепции Русской Православной Церкви, принятых в 2000 году, практически приравнивается к массовой апостасии и победе над грехом. Из чего следует, что лучше силой оградить человека от искушения выбора, ибо он слаб и греховен и выбирает всегда то, что ему подстать. Vox же populi бывает порой еще более суров и непреклонен, ибо пронизан отвращением

225

ко всякому продукту, импортированному с Запада, а на Запад явившемуся прямо из-под земли (как бы по присказке: «демократия в аду, а на небе Царство»). Отвращение это не целиком отрицательно, оно развивает себя творчески, отталкиваясь от преисподних картин, оно восходит к видениям горним, к чаемой теократии, какими бы там руками она ни утверждалась. Икона сакрального царства, вернувшего свою славу и мощь, если еще не вписалась в наши догматы, то уже начала свою осаду их, обросла своими святыми, признанными и непризнанными, и среди последних первыми кандидатами все еще маячат у нас Распутин и Грозный. Дело приняло такой оборот, что и Церковь не смогла промолчать и на последнем соборе довольно решительно захлопнула дверь перед обоими кандидатами, назвав провокацией саму идею подобной святости. И все же, если подумать, откуда могла явиться такого рода идея? В каких таких трепетных душах зародилась, на какой психологической почве созрела и,

226

боюсь, от соборного запрета не умерла до сих пор? Никто ведь не помышляет о том, что хорошо было бы канонизировать, скажем, императора Калигулу вместе с графом Калиостро, которые обладали хотя бы той заслугой, что не пародировали христианскую веру. Из какого же истока проистекает «обаяние» святости тех двоих? Не от одного ли из тех племенных или имперских истуканов, о которых с такой яростию говорит Библия? И если бы дверь для них оставалась чуть приоткрытой, то за Грозным и Распутиным вскоре бы выросла фигура Сталина, непревзойденного борца с демократическим адом, победителя в страшной войне с внешним врагом и крамолой, послужившего тем «жезлом железным», коим неумолимо пасут людские стада. Разве не принял ли сей пастырь однажды — так скажут нам — тайное державное помазание от какого-нибудь старца-странника Федор Кузьмича из заповедных лесов, дабы в строгости пасти ему Третий Рим, хранить

227

его от злых бояр, от гнили да ересей, а пуще всего от волков с Запада, только в смирении своем вынужденного до смерти прятать под солдатской шинелью славную шапку Мономаха? Никаким сказаниям не удивлюсь, даже и слухам о чудесах. Только одно должно быть всем нам ясно: через ту же дверь, приоткрывшуюся для прославления старых ли, новых Иродов, если нам с самим собой не хитрить, придется выпроводить Иисуса из Назарета.

II

Конечно, все это пока фантазии, хотя один акафист Сталину, как я слышал, кем-то уже написан. Вслед за Грозным и Сталиным Аттила и Чингисхан, и другие созидатели крепких империй и потрошители

228

народов должны были бы подать из могил свой голос: почему забыли о нас? Ведь и нас не заподозришь в борьбе за права человека! Густым роем вьются духи империи над ее поверженным телом и находят для себя унавоженную почву некой замкнутой в себе, националистической по форме, нарцистической по содержанию, обрядово-полуязыческой религиозности. Вот уже где-то отсутствие царепоклонства вменяется в грех, требующий покаяния на исповеди, и эта царебожническая вера расходится как бы пока еще полушепотом, предлагается из-под полы как некое подлинное, самое церковное тайноведение, до времени сохраняемое в полусекрете, доступное лишь понимающим, твердым в убеждении, что у Бога на земле может быть только лишь одна родина — наша. И неудивительно; коль скоро границы истины у нас всегда совпадают с границами царства земного, тень такой веры должна обязательно освящать и всякого кесаря, пусть даже и Навуходоносора той земли, но как бы

229

уже слившегося с ней, вне зависимости от числа снесенных им голов, исповедуемых убеждений или приватной биографии. Так что «калач на царстве тертый и многих жен супруг» (Алексей К. Толстой), так и семинарист-отступник (самое мирное, что можно о них сказать) непременно должны быть прославлены возрожденной или гальванизированной монархией, как Аттила — грядущей гуннской.

Впрочем, оставим черный юмор; разумеется, не в самой монархической форме суть. Что плохого в «укрощенном» — скандинавском, английском, испанском — ее варианте, где король скрепляет и увенчивает собой независимые от него и выборные органы власти? Конституционный монарх вносит — по крайней мере, призван вносить — не только украшающее, но и нравственное начало в скрипучую государственную машину. Бельгийский король Бодуэн даже ушел со своего поста, чтобы не подписывать закон о легализации абортов и был восстановлен

230

через три дня парламентским голосованием. Президент-чиновник скорее всего бы так не сделал. Суть не в форме правления, суть — в той доле религиозной энергии, которая обращена к фигуре харизматического хозяина, вольно или невольно забирающего себе немалую часть нашей души, на которую никакой Помазанник притязать не вправе. Суть — в той душной мистике трона, которая, по сути, обкрадывает нас, уводя от созерцания живущей в нас тайны Лика Воплощенного Слова. Суть — в якобы благочестивой фантазии о симфоническом союзе двух отсутствующих самодержавий, небесного и земного, в «преданности без лести» книжной мечте и вырастающего из нее неогностического мифа о белых, чистых, праведных царствах.

Не говорю о том государственном устройстве, которое существовало много веков, пропиталось богословием, благословением, благочестием; все это было для тех веков и нужно, и благодатно, однако когда-то

231

высившиеся монаршие вершины снесены, их больше нет, и едва ли когда они снова вырастут (разве что в виде наспех сколоченных декораций недолгого несмешного спектакля), но облака над ними клубятся, курятся вновь разожженные, раздуваемые алтари, и от дымного их курения словно образуется какое-то затвердение в мечтательной цареславной душе. Эта адорация фантома, этот страстный культ грозной, но пока что гипотетической личности — как опухоль, поначалу вроде бы доброкачественная, еще не очень злая, грозит незаметно переродиться во что-то убийственное для самой сути христианства, принудив его поклониться вместо Агнца, закланного за спасение мира, семиглавому дракону Апокалипсиса. И поклонение, как мы видим, исподволь началось, оно уже, можно сказать, дышит дымом своим в затылок.

Прежде всего — коль скоро мы исходим из презумпции свободы сердца и совести — мы никак не посягаем на чей-то личный

232

«монархический выбор», на чужое право мечтать, воспевать, богословствовать, рыцарствовать у ног идеала и т.п. Но если мы верим по слову Апостола, что Иисус есть Христос, и что Господь воскресил Его из мертвых, если принимаем все богатейшее наследие своей Церкви, ее догматику, литургику, иерархию, духовную дисциплину, то чтобы спастись, обязан ли каждый из нас проглатывать еще и соленую от пролитых слез монархическую идею и писать царя и всех его родственников как Бога с заглавной буквы? Бывшая когда-то частью православного Предания — что неоспоримо — монархическая идея более к нему не относится, ибо Предание — не камень, но организм, оно растет, оно дышит, оно движется в истории. То, что было когда-то живо, теперь — отсохшая ветвь, ставшая сновидением наяву о твердом порядке, якобы удерживаемым рукою свыше. Православие же, ставящее в центр своей духовной жизни трезвение, по-моему, никогда не было

233

большим другом игры ностальгического воображения, ни впереди нас, ни позади.

Именно трезвение требует от нас повернуться наконец к тому миру, в котором мы живем, прекрасному, грешному, хаотическому, наконец отпущенному на свободу. При самом горячем желании мы не загоним его назад в большую позолоченную клетку, но легко окажемся сами в гетто «золотого века». Я, по правде говоря, не очень верю в его историческое существование, а на то, что «не плоть, а дух растлился в наши дни» по-своему жаловался каждый век. Трезвение требует от нас различения духов, а не одних лишь легких проклятий «веку сему», выросших из неодолимого притяжения старины. Магнит ее действует особенно сильно в кризисные эпохи, на развалинах будущего, от которого, по сути, никто ничего не ждет. В близком будущем нам обещают только Антихриста собственной персоной, возможно, уже явившегося; сюжет, который я, не будучи ни пророком, ни духовидцем,

234

отказываюсь обсуждать. Обсуждать можно то, что происходит сегодня: растущая глобализация, броуново движение информационных потоков, соперничество многих верований, стирание национальных границ в культуре, господство анонимных, враждебных человеку сил — и в ответ на все это рождение всяких больших и малых фундаментализмов, только себя слышащих, мстительных, ненавидящих, презирающих всех, кто не с ними и хранящих где-то свои религиозные сокровища рядом с порохом в прямом или пока переносном смысле. И бывает «последнее хуже первого».

Как жить именно под этой властью, уж не знаю, можно ли назвать ее богоданной, но ведь в жесткой ее реальности, отчасти даже диктаторстве, ей никак нельзя отказать? Однако, простите за банальность, ее диктатура не затыкает вам рот. Она позволяет проповедовать, открывать храмы, нести свидетельство о нашей вере многой или малой силою нашей жизни. Но теперь

235

всякое наше слово и свидетельство становится в нескончаемый ряд других, часто враждебных нашему, оно имеет только ту власть, которую мы сумели принять от Иисуса. Полагаю, что никакой иной власти у Церкви уже не будет; и потому именно не вижу духовного смысла в вызывании призраков прошлого. Так неужели у нашей веры не найдется иного ответа на эту свалившуюся на нас диктатуру свободы, кроме как «воплощенной укоризны», в каковой пребывал один из героев «Бесов», приправленной горько-сладкими вздохами — по слову Цветаевой — «об Эдеме, в котором вас не было»?

«И не участвуйте в бесплодных делах тьмы, но и обличайте», — сказано у ап. Павла. Но перед тем: «Испытывайте, что благоугодно Богу» (Еф. 5:10).

236

III

Так испытаем свободу, благоугодна ли она?

То, что она происхождения божественного, по Писанию, несомненно.

В Новом Завете, кстати, нельзя найти никакой словесной иконы земной монархии, скорее напротив: «Цари господствуют над народами, и владеющие ими благодетелями называются. А вы не так...», — говорит Христос ученикам на Тайной Вечере (Лк. 22:25). «Вы не так» — не в господстве, не в в фимиамских мифах, облекающих земных владык и благодетелей, строятся отношения тех, кто откликнулся на призыв Христов, но в их дружестве («Я назвал вас друзьями» — Ин. 15:15), в свободном принятии общего сыновства («Итак, сыны свободны» — Мф 17:26), в отказе поклониться царствам мира сего («Ибо

237

написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» — Мф. 4:10). В Библии можно найти несколько подлинных благословений свободы, уложившихся в немногих словах. Да и без этих слов, при всяком непредубежденном чтении Евангелия поражает, насколько свободен сам Христос в Его взаимоотношениях с окружающим миром. Прощение женщины, взятой в прелюбодеянии, исцеления в субботу, хотя Он пришел не нарушить закон, но исполнить, «постыдные», с точки зрения благочестивых людей, трапезы с мытарями и блудницами, вольная смерть, сами «глаголы вечной жизни», — все это дышит воздухом свободы, облечено благодатью ее. И нигде мы не найдем ни в словах, ни в делах Христа и следа «осознанной необходимости», обусловленности средой, обычаями, религией, «преданиями старцев». «Мир мой даю вам, не так как мир дает...», ибо мир дает по нужде, а Христос — свободно, из глубины «стояния в свободе», как говорит Апостол.

238

Когда возникает тема «Православие и Свобода» — (первое теперь принято писать с заглавной буквы, но, чтобы не обижать вторую, подарим ту же букву и ей) — «образа» свободы пишутся, благословляются и выставляются как нечто глубоко интимное, годное лишь для домашнего, для «внутреннего потребления». Мы вспоминаем, что свобода есть дар Божий, что она дана нам для победы над страстями ветхого человека и облечения в нового, что осуществляется она лишь во Христе Духом Святым — и все это принадлежит самим основам нашей веры. Но почему-то всегда подразумевается, что это «стояние в свободе» относится только к нашей жизни, «сокрытой во Христе», и почти никак не относится к сфере культуры, общества, гражданского действия, политики. Почему-то считается, что «открыть во Христе» такую свободу никак невозможно, что ей бывает привольно только взаперти, в строгом молитвенном делании, но отнюдь не там, где мы трудимся, где строим свой дом и растим

239

детей, ни в каком из деланий гражданских, от которых — пусть в самой малой мере — зависят судьбы твоей страны и истории, в которой тебе предложено жить. Что все это, мол, соблазн, томление духа, суета сует.

Но: «всему свое время», — продолжим словами Экклезиаста, когда «цари господствуют», время покоряться ярму, воспевать покорность, говорить о тщете «прав и свобод», но бывает, приходит время именно их поднять на свои плечи. Мы не можем только проклинать, от кого-то отмежевываться, обещать Антихриста на следующей неделе, такая позиция в чистом виде приводит к тому, что замыкаемся мы в духовно бесплодном любовании собственной ортодоксией. Никого она не обратит, не отвратит, не вразумит, не спасет, умнее не сделает. Напомню, что некоторые из старообрядческих общин по сей день остаются в незыблемом убеждении, что с три с половиной века уже земля наша бедствует под властью Антихриста, что Церковь Христова разорена вконец, что

240

никакие таинства, кроме крещения, невозможны, и потому нельзя более причащаться и грех иметь жен и потомство. Мало кто достоин большего уважения за вековую проявленную стойкость, как старообрядцы, но все же спросим себя, куда завел этот путь? В музейную старину, на затерянный где-то островок спасения для последних немногих святых, на дно града Китежа? Хотим ли мы тоже оказаться в этом почтенном благоуханном музее, на 95% посещаемом по большей части старушками, искателями треб, любителями древностей, монархическими кружками, и губернаторами по великим праздникам? Собирается ли Православие совсем уйти из истории, коль скоро эта история «глобальна», закулисна, неправославна, опуститься на то же дно со всеми нашими золотом горящими куполами?

Испытать свободу — значит наконец повернуться к реальности лицом, к такой, какова она есть, и стать для нее неиссякающим, неустанным свидетельством любви

241

Божией. Любовь говорит с нами на языке творения: неба, воды, трав, птиц, деревьев, всего видимого и невидимого, но лишь изредка — на языке человеческом. Любовь изъясняется языком таинств, но не часто языком наших сердец. Она обращается к нам в Слове Божием, — и лишь в словах наших праздничных проповедей. Любовь кажется бессильной, и вместе с тем только она способна быть тем загадочным «Удерживающим» мир от зла, каким не способен быть ни один единодержавный кесарь, по большей части лишь зло умножающий. Там, где нельзя удержать свободой во Христе, никого не удержишь в вере и верности законом, угрозой кары временной или вечной.

Испытать свободу — значит просто пойти на риск жизни по этой вере, не осуждая тех, кто живет иначе, ибо сказано: «Милости хочу, а не жертвы» — и уж менее всего слепого жесткого принуждения. Все словесные наши войны, которые мы готовы вести направо и налево — против иноверных, инакомыслящих,

242

консерваторов, обновленцев, раскольников, не на той стороне стоящих, не с нами идущих, всех прочих, как этот мытарь, — кого победили, кого оградили, кого «полонили» Христу?

Испытать свободу — значит явить делом, словом, жизнечувствием свободу иную, не ту, которая дана для служения и угождения своему «я», в каких бы формах, плотских или возвышенных, это служение ни протекало, но ту свободу Божию, в которой жил, мыслил, исцелял, странствовал, молился и умер Христос.

IV

Легко сказать, — возразят нам, ну, — а конкретно?

Конкретно же свобода непрограммируема. Она —не одна из идеологий в ряду других,

243

которая хочет наставить на путь, размежеваться с неверными, а затем избранных своих повести к вершинам. Она — воздух, которым пора научиться дышать, полнота, которую можно открыть в себе. Или, если угодно, призвание, на которое можно откликнуться. Но вступить с ней в контакт, разумнее следовать совсем немногим правилам. Например, для начала расстаться с мечтой, что Церковь когда-нибудь вновь обрастет государственным панцирем. Не жить, как узники в знаменитой Платоновой пещере, взирающие на отражения неких истинных, где-то сияющих сущностей на грязной стене. Не ждать, что Святая Русь вот-вот соберет свои земли, призовет рати и построит аналог Царства Небесного в отдельно взятой стране. Не мечтать о полиции нравов, не метать громы без молний, но для начала овладеть хотя бы азбукой современного общения. Так, например, в ответ на пошлость и грязь, которая обступает нас, почему не научиться требовать свободы от

244

них, не заставить слышать свой голос? Не столько грозить вечной мукой за умерщвление младенцев во чреве, сколько настаивать на правах эмбриона, проповедуя удивление перед даром сотворения человека. И не только проповедуя, но и по силам устрояя гостеприимный дом для тех детей, коих родители все равно не собираются воспитывать, но могли бы допустить в жизнь. Если хотя бы один такой приют был создан церковными руками, он бы перевесил все обличительные проповеди и брошюры, которые до несостоявшихся матерей все равно не доходят. Все те камни и очаги, которые разбросало новое, демократическое, рыночное, разгульное время, кому-то ведь можно и начать собирать. Свобода дана не только для умножения слов, но и для внимания тишине, а тишина — «лето благоприятное» для вразумления душ, для спасения жизней.

Думаю, что тишина, спешащая делать добро, деятельная и творческая, могла бы стать ответом Церкви на то стремительное

245

падение курса идей, речей, платформ и позиций, которое неизбежно при всяком свободном их рынке. Не всегда на торжище сем мы являем лучшие духовные качества, а часто предстаем хоть и задиристыми, но, правду сказать, не самыми удачными вояками. Там, где слова столь часто служат переносчиками насилия и лукавства, можно и помолчать. Перед Пилатом, перед Иродом-младшим Иисус, как говорит Евангелие, «не отвечал ничего». Или, возможно, Его ответом на допросе стало безмолвие, исходящее из тайны Его Богочеловечества? Пусть мир засасывается воронками производимой им липкой словесной жижи, тайна веры не должна быть слишком многоречива. «Так да светит свет ваш пред людьми...» (Мф. 5:16). Сегодняшняя проповедь, чтобы ее услышали, должна облечься человеческим светом жестов, взглядов, помышлений и дел. Все иные языки, которыми мы владеем, догматики, мистики, полемики, морали, подвергаются неотвратимой инфляции

246

и становятся внятны немногим, доступны лишь кругу «своих». Но именно такой «приватизации» своей вести христианство в силу ее универсальности не может принять: унести в потаенные пещеры чудный свой свет, сделать его достоянием лишь посвященных, единомысленных. Потому что свет Христов просвещает всех, и наших, и не наших, и антинаших; он кафоличен, он доступен на всех языках неба и земли, но он таится всегда под спудом, он погребен под страстями, повседневностью, «археологическим слоем» в человеке, его нужно разбудить. Да, сегодня душа человека быстрее, чем раньше, заливается, размывается мутными струями информации, она с трудом выдерживает тяжесть «культурного слоя», для которого больше нет и не будет плотин. Но чем ощутительней давит она, чем болезненней мы ее ощущаем, тем больше дух человека или свет, заложенный в нем, хочет вырваться на свободу. «Из глубины воззвах...», — говорит Псалом, и сегодня этот зов, как бы ни

247

старались его заглушить, слышен сильнее, светлее, вольнее, чем в иные эпохи. И потому наше время вновь может стать пророческим для христианской вести.

«Скажи им таинство свободы», — призывал когда-то Алексей Хомяков. «Таинство свободы» в Духе Божием есть само существование Благой, радостной Вести на земле. Как таинство можно «сказать», каким языком его выразить? Для Хомякова это был язык обличительного богословия, и мы сохраняем тот язык в нашей памяти, однако память Предания не только хранит, но и открыта тому, что Дух говорит Церквам. А во всякую эпоху язык Его при существенной верности всему наследию веры может быть иным. Предание — не только позади, но и впереди нас, как я пытался выразить здесь в прошлогоднем своем докладе, оно — в словах благовествующих Ангелов, которые Приснодева Мария безмолвно сохраняет в сердце Своем, по изумительной догадке Вл. Лосского. Разве Дух не говорит сегодня Церквам о достоинстве всякого

248

человека? Разве Ангелы не приносят нам весть, что Слово Божие рождается повсюду, во всем, что подлинно живо, ибо «в Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков». И если хотя бы три этих первых слова, которые приходят на память — таинство, жизнь, достоинство — мы возьмем для нашего церковного словаря свободы, то от них и с ними мы построим мосты к другим. Мы немало найдем таких слов, мы встретим их повсюду, мы возьмем старые слова и изобретем новые, мы дадим их услышать другим. Здесь должны звучать не одни слова, но слова-действия, слова-решения, слова-безмолвия, целый долгий свиток слов, приоткрывающих дар свободы Христа в мире, которая должна осуществиться через нас. Жизнь творения Божия, которое мы призваны защищать, достоинство труда, языка, мысли, общения, взгляда, того, что связует нас в человеческое общество, таинство человека, которое может совершаться, как в затворе, так и в семье, и даже, простите, в политике — каждый

249

из нас отпущен на волю и вправе искать и обретать себя во Христе. Горек он или сладок, наш сегодняшний свиток свободы, но его, как я верую, посылает нам Господь, чтобы по слову Иезекииля, «наполнить внутренность свою».

250