Юд А. Бог — судия человека

PARIS

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

А. ЮД

БОГ — СУДИЯ ЧЕЛОВЕКА

В богословии устанавливается различие между частным судом и судом всеобщим. Богословы пытаются раскрыть характер связи между ними. Мы не будем входить в подробности ученых дискуссий, посвященных этой проблеме. Наша задача — прояснить смысл следующего простого речения: Бог будет меня судить. И здесь основное внимание мы уделим Божьему суду, на котором выносится обвинительный приговор человеку.

Во-первых, мы постараемся выявить диалектическую связь между судом человеческим и судом Божьим, а во-вторых — гармоническое соответствие между истиной, познаваемой через веру, то есть существованием суда Божьего, и неким философским понятием, а именно свободой.

Какой бы резкой ни была диспропорция между Богом и тварным миром, именно «через рассматривание творений», то есть объектов материального мира, мы постигаем то, что скрыто в Боге (см. Посл. к римлянам, гл. 1, ст. 20). Так что, основываясь на этом, мы можем сказать: какой бы значительной ни была диспропорция между человеческим судом и судом Божьим, все же Божий суд мы пожем постичь через суд человеческий. В эпоху до Второго Ватиканского Собора представление о Боге и о нашем общении с ним носило чрезмерно юридический характер. По крайней мере многие в то время говорили об этом. Возможно, так оно и было на самом деле. И мы вполне согласны с теми, кто считает, что христианство, в котором милосердие не раскрывается как наиболее возвышенный атрибут Бога, лишено полноты. Однако достаточно трудно утверждать, что понятия права, суда, закона, наказания и осуждения не имеют в Боге некоего архетипа. Трудно прежде всего потому, что Священное Писание обилует такого

57

рода понятиями. Конечно, следует правильно понимать их. Многие исследователи утверждают, что, помимо буквального, слова Священного Писания содержат иной, скрытый, смысл. Однако такой подход сопряжен с известной опасностью, ибо в результате книга жизни христианского народа может стать исключительной собственностью филологов. Наши юридические понятия охватывают основные стороны человеческого судопроизводства. Существование такого судопроизводства, по крайней мере в плане его карательной функции, определяется наличием грехов — правонарушений и преступлений. Судопроизводство наказывает виновных и таким образом защищает общество.

В Боге нет идеи, или архетипа, зла или греха, ибо зло не обладает самостоятельным бытием. (Глубокое учение об этом дается в «Исповеди» Блаженного Августина.) Все же наказание преступлений может стать благом, некой позитивной реальностью, образ которой по необходимости должен присутствовать в Боге. Так что карающая справедливость должна представлять собой своего рода божественный атрибут, ибо она есть как бы следствие вечного предузнания греха. (Разумеется, справедливость эта не является абсолютным атрибутом Божества и находится на ином уровне по сравнению, например, с божественной вечностью или радостью.) На это можно было бы возразить, сказав, что функция наказания в человеческом обществе различается от таковой в Боге. Сущность проблемы ясно раскрывается Тертуллианом, который, впрочем, вполне ясно сознавал всю непроницаемость тайны: Deus de suo optimus, de nostro justus. Другими словами, в плане абсолютном Бог — благ, в плане относительном или человеческом (в смысле карательной справедливости) он — праведен. Необходимо ясно различать между человеческой справедливостью и Божьей праведностью. Земные судьи подвержены ошибкам и слабостям, зачастую недобросовестны и человеконенавистники. Верховный Судия свободен от подобных несовершенств. С другой стороны, земные судьи должны защищать целостность общества. Иначе говоря, они равно защищают как существенное благо человеческого общества, так и терпимые или узаконенные несправедливости, наносящие урон обществу. Именно это и наносит ущерб человеческому правосудию. Истинны слова Сенеки: «Карают малейшую кражу и прославляют великие хищения». Божьи суды свободны от такого рода несправедливостей. В Священном Писании недвусмысленно говорится, что сильные мира сего будут судимы самым строгим судом.

58

Человеческое правосудие, наказывающее тех, кто нанес тяжкий урон общественному достоянию, есть милосердие, оказываемое нашим согражданам и обществу, ибо суд отсекает погибший член, дабы обеспечить общественное здравие и безопасность. Однако правосудие должно быть сопряжено с милосердием. Земной судья должен быть свободным от духа ненависти и мести. Справедливое и необходимое наказание должно носить исправительный характер, должно быть орудием Божественного милосердия по отношению к преступнику. В противном случае оно само становится в глазах Божьих подсудным: «Суд без милости тем, у кого нет милосердия!» Следовательно, существует способ воздаяния справедливости, ненавистный Богу. «Любите врагов ваших» — это старая заповедь, без которой невозможно спастись. Об этом говорит сам Иисус: «...говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царствие небесное» (Еванг. от Матфея, гл. 5, ст. 20). В этом именно и заключается различие между судом человеческим и судом Божьим. Человеческий суд вершится во времени, то есть в эпоху, когда Бог своей любовью покрывает блудных детей земли. Суд Божий вершится в вечности; такой суд есть окончательное и неотменяемое утверждение святой правды.

Зачастую наши поступки определяются неким странным помутнением нравственного сознания, и мы принимаем за истину нечто такое, что ей совершенно противоположно. Действительно, нас приводит в возмущение любое послабление при осуществлении человеческого правосудия, и вместе с тем мы не выносим даже малейшего упоминания о Божественном суде. Более подробно мы рассмотрим это во второй части нашей статьи. Однако уже теперь отметим следующее. Предположим, что не существует окончательного Божьего наказания. В этом случае можно вообразить человека, жизнь которого олицетворяет святотатство и отступничество от Бога, крайнюю жестокость к ближнему, а душа еще более ожесточается и озлобляется при мысли о будущей всеобщей и полной амнистии. Решительно опровергая учение Маркиона и тех, кто учил о Боге, при котором «благо есть творить зло», Тертуллиан сказал: «Они называет его [Бога] благим, потому что он делает человека злым, давая ему уверенность в будущем прощении». И разве не обвиняют иногда Бога за непростительную снисходительность? Ведь здесь на земле его правосудие прощает и освобождает виновного, если он покается и выкажет твердое намерение исправиться. К тому же, как он должен каяться? Приникнув

59

к уху некоего человека, которого затем, может быть, никогда не увидит и который обязан неукоснительно хранить вверенную ему тайну? И тем не менее эти строгие порицатели Божественного милосердия ошибаются совершенно так же, как тот, кто творит зло в полной уверенности, что рано или поздно будет прощен: «Не обманывайтесь. Бог поругаем не бывает» (Посл. к Галатам, гл. 6, ст. 7); и «...будьте же и вы готовы, ибо, в который час не думаете, приидет Сын человеческий» (Еванг. от Луки, гл. 12, ст. 40). Яснее быть не может. Именно поэтому говорится в одном из псалмов: «Да войдет страх твой, Господи, в плоть мою». С трудом верится, что в вечности Бог наградит лукавого человека. Сущность Бога — святость. Таким он раскрылся в Иерусалимском храме пророку Исайе. Своим уничижением и распятием Христос ниспроверг мишурное человеческое величие, дабы мы узрели великолепие Божественной славы. По слову Блаженного Августина, Крест — это трон Христа. Иисус из Назарета — Царь. Бог — свят. В его милосердии нет слабости, а в его уничижении нет унижения.

Рассмотрим теперь человеческое судопроизводство, для чего абстрагируем его от ошибок и несправедливости, от жестокости и подлости, от всего того, что вносят в него наши несовершенство и лукавство. Кроме того, необходимо освободить наше представление о суде от тех или иных преходящих исторических наслоений, таких, например, как разделение законодательной, исполнительной и судебной функций власти. В древности царствование и управление сводилось прежде всего к вершению суда. «Итак, вразумитесь цари, научитесь судьи земли» (Псалом 2, ст. 10). Царь — это судья. Суд был атрибутом господства. К кому обращались в последней инстанции? К императору Цезарю, к афинскому народу, то есть к тому, кто господствует. Судьи — это лишь представители того, кто господствует и кто вместе с тем является высшим судией здесь на земле. Рассмотрение особенностей человеческой природы приводит к выводу, что, может быть, лучшее решение заключается в следующем: судопроизводство должно быть профессиональным и достаточно независимым. Однако не следует забывать, что при всех обстоятельствах подлинным судьей остается господин. Именно в этом и состоит все величие судопроизводства. Бог — Господь и Царь, поэтому он — судия. Тайна его суда сопряжена с тайной его господства. В наши дни часто утверждают, что подобные выражения утеряли смысл с тех пор, как исчезли монархии. Но подобное суждение как бы

60

унижает демократию, так как народ, ставший господином, обрел то достоинство, которое возвышало самодержавные монархии прошлого. Кроме того, судья осуществляет не только карательную функцию. Также он судит тяжбы и воздает каждому по его делам. Судья применяет закон для того, чтобы каждый мог получить справедливое воздаяние. И хотя в этом случае судья не осуществляет в собственном смысле законодательную власть, все же он напоминает нам о самой сути закона и законодательной власти. Ибо установление закона есть в конечном счете постановление о том, что то или иное благо — предмет, свобода, власть, место и т. д. — в силу справедливого требования или какой-либо необходимости с определенного момента становится правом того или иного человека. Таким образом, установление закона относится к общему судопроизводству, тогда как вершение суда — к частному законодательству. Каким бы ни было разделение власти, судья причастен к высшему атрибуту господства, то есть к власти устанавливать законы. Бог — законодатель. Об этом свидетельствует как библейское повествование о восхождении Моисея на гору Синай, так и Нагорная проповедь Иисуса. Следовательно, Бог — это судья. Царь, законодатель, судья — эти наименования указывают не столько на отдельные служения или исторические персонажи, сколько на саму сущность владычества, господства, царствования. В Древнем Риме судьей называли того, кто оглашал текст закона. По крайней мере в начале истории закон был неким религиозным установлением, представлял собой своего рода божественную заповедь. Понятие праведности относилось к области религиозного, священного. Судья оглашал повеление высшей, божественной, власти, поэтому его суждение было в некотором смысле пророческим. В религиозном отношении даже языческие юридические понятия были исполнены глубокого смысла. Так, договор был клятвой и сопровождался обрядом, в котором священные слова, произносимые по воле и в присутствии божества, устанавливали некое обязательство, или реальную и священную связь, между лицами или лицами и вещами. Охранение этой связи определяло саму сущность древнеримской верности слову и древнеримской религии. (Иногда указывают на тот факт, что древнеримское право было слишком рассудочным, рациональным. Но кто может доказать, что рациональность обязательно приводит к десакрализации?)

Судья ходит перед законом, олицетворяющим мудрость и трансцендентную волю. Именно на нем «почивает» закон, гласом

61

и служителем которого он является. Таков исполненный величия Судия-Христос, грядущий судить народы земли.

Тем не менее одного лишь внешнего рассмотрения человеческого правосудия недостаточно для того, чтобы составить истинное представление о божественной справедливости и божественном суде. Такое рассмотрение является лишь первой степенью той лествицы, что ведет к созерцанию суда Божьего. Бесспорно, высший суд человек обретает в глубине собственного существа; это и есть наша совесть. Именно здесь находится наш закон, наш судья, наши свидетели, виновный и палач. В диалоге Горгий Платон показывает, что лучше претерпеть несправедливость, чем ее совершить, ибо преступник лишает жизни свою душу, обрекает себя на жестокие нравственные страдания. В четвертой главе Бытия повествуется о судьбе Каина, который убил своего брата Авеля. Он стал «изгнанником и скитальцем на земле»; свершилось предсказанное Богом: «...если не делаешь добро, то у дверей грех лежит». И сам Каин говорит: «Наказание мое больше, нежели снести можно. Вот, ты теперь сгоняешь меня с лица земли, от лица твоего я скроюсь и буду изгнанником и скитальцем на земле» (гл. 4, ст. 1-13). Подобное скитание и бегство не имеют конца, ибо Каин ищет место, где нет Бога. Но «где я могу укрыться от Твоего взора?» Такого места не существует. Он скитается, ибо сбился с дороги и потерял цель. Он обратился в бегство. Совершенный им грех стоит перед его глазами. И он бежит от собственного греха, от своей совести, от воспоминаний, но стоит ему на мгновение приостановить свой бег, как они вновь его настигают.

Преступление влечет за собой наказание, ибо невозможно предать забвению свершенное; и невозможно быть счастливым, если тебя обвиняет собственная совесть. И как ни старайся успокоить совесть, как ни старайся обвинить тех, кто «пред нами — обвинение помыслов наших» (Кн. Премудрости Соломона, гл. 2, ст. 14), душевная рана продолжает кровоточить и душа не способна обрести мир, ибо человек не в силах оправдать самого себя. Внутренний суд совести есть некое подобие суда Божьего. Благодаря этому мы можем лучше познать его. Суду совести свойственны неизбежность, непрерывность, неотвратимость, непреложность, одним словом все то, что отсутствует в человеческом судопроизодстве. Эти черты в высочайшей степени свойственны и суду Божьему: «Человеколюбивый Дух — Премудрость, но не оставит безнаказанным богохульствующего устами, потому что Бог есть свидетель внутренних чувств его, и истинный зритель сердца

62

его, и слышитель языка его» (Кн. Премудрости Соломона, гл. 1, ст. 6). Человек, стоящий перед судом Божьим, как бы проникается божественным всеведением: «Господи, Ты испытал меня и знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали. ..еще нет слова на языке моем, — Ты, Господи, уже знаешь его совершенно... дивно для меня ведение Твое, высоко, не могу постичь его» (Псалом 139Л38/ст. 1-2, 4 и 6). В этом всепроникающем свете мы созерцаем глубину нашего сердца, начинаем постигать смысл бытия, всего, что соделали, желали и любили. На протяжении своей жизни человек не раз испытывает желание как бы подвести итог прожитому, философски осознать свое индивидуальное существование. В Божественном свете раскрывается смысл жизни, и единым всепроникающим и всеразличающим взором человек охватывает все свое существо: «Вот сердце твое и любовь твоя, это — ты». Наша самооценка становится тогда плодом интуиции, а не рассуждения. Такая самооценка сопричастна той абсолютной интуиции, посредством которой и в которой созерцает и судит нас Бог. Таинственно присутствующий в глубине души, которая совершает свой путь, облеченная в тело, Он явно предстанет перед ней. Отныне Он будет обращаться прямо к ней, не прибегая к посредству своего закона и человеческой совести. И если иногда мы с трудом выносим суд нашей совести, то сможем ли вынести взгляд и слово Бога Живого? «Если ты, Господи, будешь замечать беззаконие, — Господи, кто устоит?» Но «у Господа — милость... и многое у него избавление» (Псалом 130429^ ст. 3 и 7). Впрочем, здесь перед нами тайна. В Боге все едино, за исключением всего того, что касается противопоставления внутритроичных отношений. Следовательно, когда Бог любит, управляет миром и судит, Он совершает единое делание. Судия Бог — одновременно Владыка, Святой, Живой. Не будем забывать об этом, когда говорим о Боге, который вершит суд. Поистине суд Божий есть тайна самого Бога, пребывающего в человеке.

Вечная жизнь уже началась. Благодаря своей сопряженности с телом и вселенной, душа связана с временем; в силу своей изначальной и сущностной устремленности к благу и любви она живет непреложностью Вечного, который пребывает в основе ее существа. Суд Божий уже начался, ибо он составляет часть жизни души, укорененной в Боге.

Вероятно, было бы ошибкой полагать, что Бог судит нас в каждое мгновение нашей жизни, подобно тому как мы судим

63

самих себя. Своим взором он охватывает все годы нашей жизни, так что речь может идти лишь о едином и единственном суде, охватывающем все наше время, которое мы мысленно разделяем и умножаем, сопоставляя его с разными совершенными нами поступками и разными этапами нашего существования. В час смерти, когда душа человеческая наконец приобщится к вечноности, во всей полноте раскроется Божий суд, который неизменно присутствовал и действовал на протяжении всей жизни человека. Суд Божий — это «от начала мира» скрытая в Боге неисследимая тайна — тайна предопределения.

До сих пор мы пытались найти в сотворенном мире подобие Божьего Суда. Теперь постараемся ответить на вопрос, который, хотя и неявно, с самого начала присутствовал во всех наших рассуждениях. Бытует представление, притом истинное, что человек есть существо свободное и что к нему следует относиться как к свободному существу. Однако можно ли утверждать, что Бог относится к человеку как к свободному существу, если он его осуждает и наказывает? В этом заключается вся суть проблемы. Почему Бог налагает всю тяжесть строгого суда на свое творение, которое желает видеть свободным, которое наделил свободой и которое, как полагают, принуждает к повиновению?

Прежде всего отметим следующее.

Знаменитый христианский проповедник семнадцатого века священник Бурдалу в одной из своих проповедей, посвященных предопределению, сказал: «Возрастающее предвосхищение благости Божьей — вот то дарованное Духом Святым основное мерило, каким я пользуюсь, созерцая ту или иную сторону мироздания. Если же мое помышление о предопределении, или суде, не согласуется с таковым предвосхищением, то я должен заключить, что мое представление ложно и я не могу более задерживаться на нем». Эти совершенно справедливые слова имеют самое непосредственное отношение к затронутой нами теме.

В ходе развертывания культурного прогресса человек все более наполняется сознанием собственного благородства и силы. И зачастую он склонен размышлять подобно некой герцогини, жившей в эпоху Короля-Солнца, которая сказала однажды некому благочестивому епископу: «Будьте уверены, Ваше Преосвященство, прежде чем осудить на вечные муки людей нашего благородного сословия, Бог крепко подумает».

Не следует превращать христианство в религию запугивания. Тот, кто пытается сделать это, извращает саму суть учения

64

Христова. Ясное, основанное на Священном Писании церковное учение о существовании ада и вечных мук было сформулировано еще на заре христианства (см., например, Символ веры Афанасия Великого). Конечно, Христос «трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит» (Исаия, гл. 42, ст. 3). И все же «отвечал Господь Иову из бури и сказал: ...ты хочешь ниспровергнуть суд мой, обвинить меня, чтобы оправдать себя?» (Иов, гл. 40, ст. 1 и 3). Иов ответил ему: «Я искажал твои советы бессмысленными суждениями... Ты повествовал о великих делах, смысл которых ускользал от меня, о чудесах, которые превосходят меня и о которых я даже не подозревал... Я слышал о тебе от других, а теперь собственными глазами я увидел тебя. Поэтому я отрекаюсь от прежних слов моих и в раскаянии посыпаю главу мою прахом и пеплом» (там же, гл. 42, ст. 3-6). Поэтому человек, исповедующий «религию страуса», подвергает себя великой опасности, ибо однажды на опыте познает горькую истину. Лишь благодаря вере и смирению мы способны принять церковное учение об этих предметах. Отбрасывая же это учение, мы теряем из виду сопряженные с ним истины: святость Бога, его бесконечное величие, божественное право; иначе говоря, мы забываем о наших обязанностях по отношению к нему и более не сознаем тяжести греха и абсолютной необходимости искупления. И тогда исчезает внутреннее равновесие веры, а делание Бога, как и делание человека, неизбежно превращается в нечто бесцельное и бессмысленное.

Вероятно, трудности, связанные с принятием такого учения, проистекают из-за того, что до сих пор не был достаточно ясно раскрыт некий аспект духовной реальности. Действительно, можно задать следующий вопрос: разве не противоречит представлению о Боге, уважающем человеческую свободу, представление о Господе, который, верша свой суд, жестоко подавляет эту свободу, грубо ее насилует? При более внимательном рассмотрении мы убеждаемся, что подобное «насилие» весьма отличается от нашего обычного представления о принуждении. Остановимся на этом подробнее.

От каждого сотворенного им существа Бог ждет любви, свободно исходящей из глубины сердца человеческого: «Каждый уделяй по расположению сердца, не с огорчением и не с принуждением, ибо доброхотно даюшего любит Бог» (2 Посл. к Коринфянам, гл. 9, ст. 7). Да и возможно ли действовать по-иному? Бог скрывает себя именно для того, чтобы явное, ощутимое раскрытие его

65

благости не оказывало принудительного воздействия ни на наше сочувствие, ни на наше согласие. После смерти человек подчинится этой явно и ощутимо раскрывшейся Божьей благости, потому что согласие на это дал еще тогда, когда эта благость не была ему непосредственно явлена. При этом человек сохранит сознание того, что он желал этого, то есть не просто пожелал, но пожелал на веки вечные и для вечности. Так что смерть и вечность не упраздняют сознание и положительный смысл свободы, и здесь имеет место уже не развертывание свободы, но ее триумф. Когда смерть настигает человека, у него уже нет времени выбирать, ибо он должен принять то, что сам свободно избрал. У него было достаточно времени (все время жизни), чтобы сказать Богу: «Да будет воля твоя». И Бог ответит ему из своей вечности: «Возлюбленный, да будет тебе по слову твоему». «Твоими устами буду судить тебя...» (Еванг. от Луки, гл. 19, ст. 22). Человек не в состоянии лишить жизнь присущего ей глубокого духовного смысла. Наш выбор обязывает нас на всю вечность не в силу некого божественного произвола, но потому, что, в сущности, мы уже живем как бы в вечности. Таким образом, в суде Божьем раскрывается уважение к человеку и справедливая оценка человеческой свободы. При этом, однако, Бог относится к этой свободе с большим уважением, чем люди. Ведь мы, как дети, тщеславимся обладанием никчемных побрякушек, фантиков и брелоков. Свобода выбора имеет для нас смысл лишь постольку, поскольку она может оправдать нашу страстную привязанность к забавам и наслаждениям. По окончании же земной жизни, во время которой мы с пренебрежением относились к собственной свободе, желаем, чтобы Бог оказал нам снисхождение и не относился к нам как к взрослым людям. Человек превращает свою жизнь в некий грандиозный фарс, зачастую оканчивающийся настоящей трагедией, и затем требует вечного покоя, как если бы это было его законным правом. Какое великое наслаждение и привилегия — лицезреть Бога, обращенного в бесчувственную подставу бытия ! Нет более грустного зрелища, чем религия, в которой нет места для Абсолюта и бесконечной свободы. Поэтому-то суд есть торжество смысла, а Судный день — день прославления свободы и полного раскрытия ее истинного смысла. «Восстань, истина, и прорви плотину терпения» (Тертуллиан).

Бог чтит не только свободу выбора, но и все связанные с ней последствия. Ведь любящий образует единое тело и единый духе тем, кого любит. Предположим, что один из римских императоров

66

был осужден на вечные муки. (Сразу же оговоримся: разумеется, мы ничего не знаем и можем лишь «предполагать».) К чему он был привязан? К чему стремился? К власти, к венцу, к славе? И все это он возлюбил вечной любовью. Может быть, кто-нибудь воскликнет: какое безумие — любить и желать в вечности то, что само по себе не вечно! Он получил в вечное обладание то, к чему стремился и чего так страстно желал; однако получил не в том состоянии, в каком оно пребывало тогда, когда он возлюбил, но в том виде, какой оно приняло в силу преходящего характера времени и изменения условий исторического существования. Быстро «проходит образ мира сего»! Цезарь, уныло блуждающий в развалинах древнего Рима, олицетворяет собой вечное осуждение.

Человек навечно соединится с тем, к чему однажды привязался всем сердцем. Люди, которые пренебрегли благодатью божественной любви и возлюбили «мир и то, что в мире», станут одно с миром (см. 1 Посл. Иоанна, гл. 2, ст. 15). Человек же, который однажды все отверг и возлюбил Бога от всего сердца и ближнего, как самого себя, станет одно с Богом и святыми. Что станет с этим миром, когда времена прейдут? В Писании говорится: «...а нынешние небеса и земля... сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков» (2 Посл. Петра, гл. 3, ст. 7). Чем обернется вечная жизнь для того, кто возлюбил мир сей? Поэт уподобляет ее «трупу, распростертому около другого трупа».

Само по себе наказание не является чем-то внешним по отношению к свободе. Необходимо ясно понимать, что единство с падшим миром — это и есть само грехопадение, а не последствие греха. Поистине наказание уже составляет часть греха, и даже в этой жизни, ибо стоит только человеку совершить зло, как он теряет душевный мир и соединяется со всем тем, что неизбежно приносит ему страдание. Отчаяние осужденного коренится в печали и унынии греха, тогда как вечное блаженство утверждается на радости и мире, что даруются Духом Святым.

Все это открывается человеку уже здесь на земле: «Обрушились народы в яму, которую выкопали; в сети, которую скрыли они, запуталась нога их. Познан был Господь по суду, который он совершил; нечестивый уловлен делами рук своих» (Псалом, 9, ст. 16-17), Данный библейский отрывок можно понимать и в том смысле, что человек является не только преступником, достойным наказания, но и творцом орудия собственного наказания. Для грешника грех — это одновременно яма, сеть и оковы.

67

А может быть, суд заключается только в том, что Бог принуждает нас сохранять верность нашей свободе? Однако из этого вытекает, что в потустороннем мире человек якобы способен совершать качественно иные поступки и, следовательно, еще может обратиться. Все же весьма сомнительно, чтобы на деле все происходило именно так, ибо это заставляет предполагать, что после смерти сохраняются условия временного существования и соответствующие этому условия проявления человеческой свободы. Вполне возможно внутреннее обращение к Богу в момент смерти. Святой Ж.-М. Виане сказал одной женщине, муж которой покончил с собой, что можно принести покаяние, «пока падаешь с моста в воду». Но куда труднее поверить в то, что, благодаря полному раскрытию благости Божьей, обращение возможно и после смерти.

Действительно, в этом случае упраздняется свобода любви, соучастие человека в деле своего спасения, и в конечном счете мы вновь сталкиваемся с той абсолютной бессмыслицей, речь о которой шла выше. Что же, Бог не принуждает человека оставаться свободным? Ответ: если после смерти невозможна совокупность поступков, последствия которых могли бы уничтожить значение содеянного прежде, то нет необходимости и в каком-либо принуждении, препятствующем осуществлению иных человеческих волеизъявлений. Можно ли представить человека, который не прилагал бы никаких усилий к тому, чтобы избежать страданий? Такое немыслимо, скажут некоторые. С этим мы совершенно согласны. Однако в грехе мы сталкиваемся именно с подобного рода явлением; другими словами, в условиях временного существования мы наблюдаем некое подобие того, что будет происходить в вечности. Ибо грешник сознает, что творит зло. (В противном случае речь шла бы не о сознательном, но о невольном грехе.) Конечно, он не желает принимать страдания, порождаемого греховной тоской и унынием. Он желает получить нечто такое, что невозможно получить без греха, и вместе с тем не желает взваливать на себя греховную тяжесть. И все же человек грешит и всем сердцем привязывается к объекту своего необузданного желания. Таким образом, вполне возможно, что в потустороннем существовании осужденный будет вечно стремиться к тому, что избрал в своей земной жизни, не оставляя, к тому же, бесплодных, как и прежде, попыток уклониться от страдания, от вечных мук, заменивших печаль и уныние греха. Муки эти представляют собой некую законченную форму греховной печали и отчаяния.

68

Итак, нет насилия в смысле нарушения свободы и, вероятнее всего, Бог сохраняет основные условия человеческого существования, то есть свободу и « преходя щесть» мира сего. Против этого и восстает осужденный человек, волевые усилия которого бесплодны в стремлении уничтожить эти условия. Нам кажется, что об этом говорится в притче о Лазаре и жестоком богаче. В этой притче Авраам утверждает, что «между нами простирается великая пропасть» (см. Еванг. от Луки, гл. 16, ст. 19-30). Обращенное к человеку довлеющее делание благодати вечно пребывает неизменным, и суд Божий есть «да будет тебе по слову твоему».

Однако из этого не следует заключать, что в суде Божьем нет ясно выраженного обвинительного приговора. Сам Христос — сладчайший Иисус — объявил отверженным: «Идите от меня, проклятые, в огонь вечный...» (Еванг. от Матфея, гл. 25, ст. 41). Поистине Бог способен наказывать. У него на это есть все права. Как сказали бы во времена схоластики, у того, кто вершит суд, «есть основания для обвинительного приговора». И такой приговор выносится на суде Божьем. Вместе с тем, в силу некой парадоксальной гармонии, свойственной всем деяниям Бога, такой приговор никак и ни в чем не нарушает волю человека и свободу его духа.

Одновременно в таком осуждении раскрывается и любовь Божья. Действительно, можно было бы ожидать, что Бог осудит виновных за их несправедливость по отношению к нему, ибо они осквернили его славу, предали осмеянию его справедливую власть, обезобразили его творение. На деле же единственной причиной осуждения, по словам Христа Иисуса, грядущего во славе, является жестокосердное отношение к бедным: «...алкал я, и вы не дали мне есть...» (Еванг. от Матфея, гл. 25, ст. 42). В Царстве Небесном Христос желает поселиться вместе со своими братьями. Жестокий богач захотел отделиться от своих братьев. Соединившийся со своими братьями Христос отбрасывает его, как иссохшую и отсеченную ветвь. Многие люди с большим трудом согдашаются с мыслью о том, что Бог создал ад. Все же следует напомнить таким людям, что все, относящееся к Богу, превосходит разум человеческий, и нам, живущим во времени, трудно представить условия потустороннего существования. По нашему мнению, человек достоин любви не в силу того, что обладает человеческой природой, но потому, что во благо пользуется своей свободой. Следовательно, разумно и справедливо отказывать в любви человеку, который использует эту свободу для того,

69

чтобы творить зло. Нам заповедано любить и врагов наших. В этом — вся суть евангельской морали. Заповедь эта коренится в благодати божественного милосердия. В потустороннем же мире у злого, падшего, человека нет никаких оснований требовать любви от Бога и людей. Праведны слова Псалмопевца: «Я, — глаголет Господь, — возненавидел ненавистью совершенной». Но и в этой ненависти проявляется любовь, ибо чаще всего ненависть эта представляет собой взрыв Божьего гнева, негодование Бога, видящего угнетение и насилие, жертвой которого становятся бедняки. Так, в пятом псалме говорится: «Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь; кровожадного и коварного гнушается Господь» (ст. 6-7). Согласно апостолу Павлу, Бог накажет всех оскорбителей, а люди, претерпевшие скорбь, обретут покой, который будут вкушать вместе с апостолами и святыми, когда раскроется в силе и славе Господь Иисус Христос. Именно через это и будет явлена человеку праведность Божья (см. 2 Посл. к Фессалоникийцам, гл. 1, ст. 6). В Откровении Иоанна Богослова говорится: «Аллилуйя! Спасение и слава и честь и сила Господу нашему, ибо честны и праведны суды его» (гл. 19, ст. 1-2). В прошлом экзегеты старались показать, что на суде Божьем праведность Божья, так сказать, борется с Божественным милосердием. Со своей стороны, мы попытались показать, каким образом на суде Божьем, в самой глубине Божественной любви, Божье уважение к свободе человеческой борется с чувством Божественного сострадания.

В конечном счете можно сделать следующий вывод: надежда достойна доверия, ибо «.. .Бог свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками» (Посл. к римлянам, гл. 5 ст. 8). И в сердце нашем должен укорениться страх Божий — страх не рабский, а сыновний, ибо Бог — свят.

70