Введение

ВВЕДЕНИЕ

Ты создал нас для Себя, и мятет­ся

сердце наше, доколе не успоко­ится

в Тебе.

Августин

Вдумчивому наблюдателю трудно найти в духовной жизни людей фактор, который на протяжении веков играл бы большую роль, чем религия. От каменного века до термоядерной эры, пре­терпевая удивительные изменения и метаморфозы, живет она не­разрывно с человеческим духом, с мировой культурой. Египетские храмы и вавилонские гимны, Библия и Парфенон, готические вит­ражи и русские иконы, «Божественная комедия» Данте и творе­ния Достоевского, мысль Платона и Кьеркегора, музыка Баха и Бриттена, социальные идеи Савонаролы и Мюнцера — все это коренится в религии, которая вносит в земную жизнь высший смысл, связуя ее с Непреходящим.

Религия была решающим импульсом во многих историчес­ких движениях. Принятие Азией буддизма, проповедь Еванге­лия в античном мире, экспансия ислама, Реформация Западной Церкви стали подлинными вехами в жизни человечества. Даже сама борьба против религии есть косвенное признание ее значения.

Влияние религиозной веры простирается от грандиозных социальных потрясений до интимнейших глубин человеческого сердца. И именно последнее составляет ее главную силу.

Обращаясь к религиям минувших веков, мы сможем убедить­ся, что они имеют не только исторический интерес, но в них есть нечто вечное, актуальное в любую эпоху.

Однако многие, соглашаясь признать важную роль религии в прошлом, уверяют, что для людей XX столетия она умерла или

13

умрет в ближайшем будущем. Говорят, что мир окончательно входит в период безверия.

Справедливо ли это? Не кроется ли именно за борьбой про­тив религии, которая ведется на протяжении почти всего нашего века, бессознательный страх перед ней и неуверенность ее врагов в своей правоте?

* * *

Еще в античные времена считалось, что нет ни одного на­рода, который был бы совершенно лишен веры. Это утверждение сохраняет силу и поныне. Как верно заметил Н. Бердяев, даже атеистов нельзя считать людьми по-настоящему неверующими. В их воззрениях проявляется смутное религиозное чувство, хотя и направленное на земные объекты, личности и идеи. Ан­тирелигиозные доктрины нередко бывают связаны с внутрен­ними порывами мистического характера; идеологические мифы, принимаемые на веру, есть по существу перелицованная ре­лигия 1).

Одним из немногих атеистов, рискнувших довести свое богоотрицание действительно до логического конца, был Фридрих Ницше.

«Бог умер!» — восклицал он и лихорадочно спешил изгнать из жизни людей все, что о Нем напоминает. Бог умер, и, следо­вательно, Вселенная — не более чем игра слепых стихий. Небо пусто, мир пуст, все повторяется в бесконечном течении време­ни. Смысла нет, цели нет, нет ничего, что имело бы цену. И как смешны поэтому притязания человека на величие! Он вышел из небытия и уйдет туда же вместе со своей жалкой цивилизацией и планетой. Естественно, что Ницше отверг все нравственные принципы христианства, ибо закон природы — это торжество сильнейшего. Он с презрением говорил и о возможности любых социальных преобразований: что такое общество, как не проявле­ние все той же мировой бессмыслицы?

Тем не менее лишь редкие люди решались на столь радикальные выводы. Большинство атеистов отшатывались от мрачной кар­тины обесцененного бытия и прибегали к тому, что Ницше назы­вал «тенью Бога». В мертвой пустыне безверия они разбрасыва­ли между камнями цветы, принесенные из далеких садов, ста­раясь смягчить зловещее впечатление от ее ландшафта. (Сам Ницше в конце концов не устоял и попытался найти прибежище в идее сверхчеловека.) В результате возникали верования атеизма, украдкой привносящие смысл в бессмыслицу, предназначенные примирить человека с тем, что он по самой природе своей не может принять. Вот почему многие непоследовательные ате­исты говорят о величии добра, о том, что людей непременно ждет высочайший расцвет, ради которого нужно быть готовым к самым

14

большим жертвам. Они ценят самоотверженность, героизм, спра­ведливость.

В наши дни этот разлад между атеистическим взглядом на мир и жаждой идеала особенно ярко проявился у Альбера Камю. Настаивая на «абсурдности» бытия, он тем не менее стремился опереться хотя бы на нравственную волю человека. Он боролся за права людей, против тирании, спорил, обличал, проповедовал. Между тем подобная позиция едва ли вытекала из его теории абсурда. Камю сам признавался в этом своим оппонентам. «Ска­зать по чести, — писал он им, — я с трудом находил для спора с вами другие доводы, кроме властной тяги к справедливости, которая, в конце концов, столь же мало разумна, как и самая не­ожиданная страсть» 2).

Есть что-то трагическое и волнующее в этом стремлении атеистов укрыться от бездны равнодушной Вселенной, от пустого холодного неба. Тут — не просто страх и тревога, но неосознанное тяготение к тому, что догматика атеизма отрицает: к Смыслу, Цели, разумному Началу мира. И никакие доктрины не в состоя­нии искоренить это присущее человеку таинственное тяготение. Его признает реальным фактом даже такой атеист, как известный психоаналитик Эрих Фромм. «Тезис о том, что потребность в системе ориентации и объекте для служения коренится в условиях человеческого существования, — пишет он, — видимо, достаточно подтверждается фактом универсального присутствия ре­лигии в истории» 3).

Откуда же подобная потребность могла возникнуть? Ведь все в мире имеет какие-то реальные корни. В частности, никто не станет оспаривать того, что потребностям нашего тела соот­ветствует объективная жизненная необходимость. Если же дух человека веками стремится к красоте, добру и чему-то Высшему, достойному преклонения, правильно ли будет видеть в этом лишь пустой самообман? Не естественнее ли признать, что подобно тому как тело связано с объективным миром природы, так и дух тяготеет к родственной ему и в то же время превышающей его незримой Реальности? И разве не показательно, что, когда чело­век отворачивается от этой Реальности, вместо нее возникают суеверия и секулярные «культы»? Иными словами, если люди ухо­дят от Бога, они неизбежно приходят к идолам.

* * *

Создатель психоанализа Зигмунд Фрейд пытался вывести идею Бога из подавленных желаний человека, вытесненных в под­сознательную сферу души. Но нет ли у нас права поставить воп­рос иначе? Не являются ли атеистические суррогаты религии — такие как культ Сталина или Мао — результатом вытеснения чувства Бога, которое тем не менее дает о себе знать? Легко убе-

15

диться, что отрицание Высшего само находит пищу в подспуд­ной стихии веры.

Так в эпоху, предшествовавшую Французской революции, философия энциклопедистов стала источником энтузиазма, очень близкого к религиозным переживаниям. Барон Гольбах, патри­арх «просветительного» безбожия, после своего обращения в «но­вую веру» упал, как рассказывают, на колени перед Дидро в по­рыве какого-то атеистического экстаза 4). А его последователи в дни революции клялись «не иметь иной религии, кроме религии Природы, иного храма, кроме храма Разума». Вера в человека, в скорое осуществление «свободы, равенства и братства», вера в науку, разум, прогресс — все это время от времени вну­шало людям благоговение и даже порождало своеобразные формы культа. Напомним хотя бы об основателе позитивизма Огюсте Конте и почитании им «Великого Существа» — чело­вечества.

Немецкий биолог Эрнст Геккель в конце прошлого века соз­дал монистическую религию природы, продолжением которой стало учение другого биолога, Джулиана Хаксли. Отрицая лич­ного Бога, Хаксли считал, что предметом поклонения можно сделать жизненную силу космоса, созидательную энергию эво­люции 5).

У русской интеллигенции служение народу носило явно рели­гиозные черты. В народе видели соль земли, якорь спасения, источник высшей мудрости. Этот культ породил немало своих ге­роев и мучеников 6). История гражданской войны в России двадцатых годов — яркий пример того, как вера в будущее, в справедливость, в своего рода Царство Божие на земле побеждала все преграды. Хорошо обученному и вооруженно­му противнику противостояли главным образом убежденность и энтузиазм, перед которыми должна была отступить внешняя сила.

Не случайно материалисты, хотя в теории и признают примат экономики, на практике предпочитают апеллировать к «созна­нию», «идеям», «вере». Мао Цзе-дун, например, признался однаж­ды, что намеренно поощрял культ своей личности, чтобы «вдох­новить» массы. Именно это поклонение псевдобогу, а вовсе не обещание материальных благ сделал он главным рычагом своей борьбы и политики.

Многие атеисты, как мы видим, отнюдь не считают зазорным именовать свои взгляды религиозными. «Мы, — писал в начале века один из них, — тем более имеем право отвергать «небо», чем более уверены в силе и красоте земной религии» 7). И впоследствии эта «религия» создала свои непререкаемые авторитеты, догмы, писание, обряды и святых 8).

На другом общественном полюсе мы также находим нечто подобное. «Ныне, — писал идеолог национал-социализма Альфред Розенберг, — пробуждается новая вера: миф крови». Он и его еди-

16

номышленники превратили биологический расизм в лжемисти­ческое вероучение, увлекшее народ, у которого в те годы были подорваны христианские корни.

Можно привести немало других примеров того, как изгнанная из сознания мысль о Боге все же возвращается к человеку, хотя и в искаженном, едва узнаваемом виде. Это свидетельствует о не­истребимой потребности людей связывать свою жизнь с чем-то высшим и священным.

Апологеты атеизма силятся изобразить свою идеологию как результат умственного прогресса, как самую современную идео­логию. В действительности же, как мы увидим, она существовала задолго до возникновения главных мировых религий и во все времена являлась симптомом духовного оскудения, упадка и кризиса *).

«Массовый атеизм» нашего трагического века — факт не слу­чайный. И дело совсем не в том, что у народов европейского кру­га исчерпала себя вера в Бога. Отход от нее имеет три главные причины.

Первая заключается в том, что христианство оказалось в эпицентре урбанизации, которая нанесла тяжелый урон духовным ценностям и нравственному состоянию общества. Этот ураган не достиг в полной мере народов, исповедующих ислам и другие религии. Основная тяжесть удара пришлась на христиан. Вто­рая причина связана с ошибками руководителей Церквей, с извра­щением некоторыми из них подлинного духа религии. Третья ко­ренится в плоской «духовной буржуазности», о которой говорил Николай Бердяев, в идеях секуляризма и Человекобожия. Эти идеи впервые зародились в древнем мире; наиболее же яркое выражение они нашли в эпоху Ренессанса. Тогда, около 400 лет назад, западный мир оказался перед соблазном языческого гума­низма и в значительной своей части не устоял перед ним. Человек как «мера всех вещей» был возведен в ранг божества, его разум объявлен высшим судьей в глубочайших вопросах бытия, его при­рода провозглашена гармоничной и прекрасной в самих своих основаниях.

Идеологи «просветительства» и рационализма, создали теоре­тическую платформу для подобных притязаний. Возник настоя­щий культ науки: социальные преобразования стали казаться единственным лекарством от всех недугов мира, а идея не­уклонного прогресса, расцветшая в XIX веке, укрепила эти позиции.

Атеистический гуманизм, отвергнув гуманизм христианский, не уставал предсказывать гибель религиозной веры. Однако она не только выстояла, но и продолжала жить полной жизнью. Пе­риод от XVI до XIX века дал Церкви множество святых, подвиж­ников, богословов; расцвела деятельность миссионеров, которые

*).  См. ниже, гл. III.

17

вывели христианство за пределы Европы; возникли новые духов­ные движения.

В ответ на это были предприняты прямые попытки унич­тожить христианство силой.

Еще в годы Конвента вспыхнули массовые гонения на Цер­ковь. Казнили епископов и священников, храмы превращали в клу­бы, оскверняли гробницы святых (в частности, св. короля Людови­ка). Собор Нотр-Дам стал местом, где поклонялись разуму 9). По улицам Парижа провезли катафалк, нагруженный священными предметами, что должно было знаменовать «похороны Бога». Но вскоре стало очевидно, что «похоронили» атеисты отнюдь не Бо­га, а всего лишь кучу церковной утвари.

С Французской революцией «штурм Небес» не кончился. Вновь и вновь продолжался он то под знаком эволюционизма или биб­лейской критики, то под предлогом борьбы с реакцией. Бисмарк и французские министры, немецкие социал-демократы и русские революционеры с разных сторон вели упорные атаки на христи­анство. Однако на рубеже XX века опрос, проведенный среди деятелей культуры, показал, что, по мнению большинства из них, религия далека от упадка. Известный американский фи­лософ Уильям Хокинг писал в те годы: «Не следует спешить с суждениями о том, что наш век нерелигиозен. Потенциаль­но люди становятся более религиозными. Это развитие ре­лигии еще скрытый факт» 10). А поскольку факт этот посте­пенно становился все менее скрытым, атеизм снова прибегнул к насилию.

В первой трети XX столетия социальные перевороты в Рос­сии, Мексике, Германии и Италии привели к настоящей войне против христианства и других религий, войне, которая в КНР и Албании приняла впоследствии тотальный характер. Весь возмож­ный арсенал средств — от пропаганды через печать и радио, три­буны и кафедры до жестоких массовых расправ — был пущен в ход, чтобы покончить с религией. Рука об руку с воинствую­щим богоборчеством против нее шли индифферентизм и пошлая рассудочность, обывательский материализм и «новый» гума­низм — эпигон ренессансного. Но победа, на которую так надея­лись гонители, не наступала.

* * *

Эти битвы, которые были предсказаны еще в Библии, христи­анство предвидело давно, и в той же Библии Церковь черпала уве­ренность в своей неодолимости.

Правда, находились и среди христиан такие, чья воля оказа­лась парализованной натиском секуляризма 11). Их мучил вопрос: имеет ли Церковь будущее? Но задавали они его себе так, будто она есть только человеческий институт, забывая о словах

18

Христа, сказанных апостолу Петру: «Создам Церковь Мою, и вра­та адовы не одолеют ее».

Разумеется, это обетование — не призыв к пассивности. Что было бы, если бы ученики Иисусовы вместо того, чтобы «пропо­ведовать Евангелие всей твари», заперлись в своих домах? Впро­чем, даже и тогда дело Христово продолжалось бы в мире. Умолк­ли бы апостолы — «возопили бы камни». Христос нашел бы Себе иных служителей...

С другой стороны, законен вопрос: не потерял ли сегодня сам мир потребность в вере? Разве не довольствуется он тем, что дает ему светская культура?

Некоторые признаки этого есть: длительный натиск антире­лигиозных сил не мог пройти бесследно. Но в то же время лишь предвзятый человек может отрицать, что жажда веры постоянно возрождается даже в атмосфере гонений, секуляризма и утилитар­ной бездуховности.

Современная ситуация позволяет более отчетливо увидеть и самую душу, подлинную сущность религии. Оттого, что в наши дни уже не ходят на ипподром с пением молитв, как в Визан­тии, и не топят еретиков в Волхове, как в древнем Новгороде, вера не пострадала, а только выиграла. Теряя связь с государ­ством, она освобождается от балласта номинальных последова­телей. Превращение христианства в официальную идеологию чаще всего приводило к уродливым явлениям, отравляющим цер­ковную жизнь. Гораздо лучше, когда «язычник» любой форма­ции исповедует себя таковым, чем когда он в угоду обществу называется христианином 12).

Нынешний атеизм не какая-то принципиально новая ступень сознания, но вскрытие реального соотношения духовных уров­ней в обществе. На Западе многие представители Церкви жалу­ются на то, что «храмы пустуют», однако при этом они забывают, что куда хуже, если храмы полны, но пустуют сердца. Внешнее исполнение обрядов далеко не всегда показатель благополучия веры, и, напротив, слабая посещаемость храмов отнюдь не дока­зывает ее упадка. К тому же внешние формы церковной жизни всегда менялись в прошлом, будут меняться они и в дальнейшем. Поэтому неизбежны периоды, когда необходимость перемен сказывается на числе людей, систематически ходящих в церковь.

Но ключ к проблеме нужно искать глубже: в запросах са­мого человеческого духа. Не говорит ли мятеж «новых левых» — этих современных нигилистов — о том, что, даже потеряв Бога, люди страстно ищут абсолютного, что они не могут довольст­воваться наличной действительностью? Сегодня вновь повторяется драма Фауста — человек открывает в себе вечное стремление ввысь и неудовлетворенность тем, чего он достиг. Показатель­но, что это стремление особенно сильно проявляется в развитых странах, пришедших к материальному благополучию. Чем сильнее

19

становится власть «массовой культуры», техники и урбанизации, тем острее чувствует индивидуум тяжесть новых оков, возложен­ных на него; религия же, по верному замечанию одного совре­менного исследователя, «остается наиболее личностной из всех форм человеческой деятельности» 13). Поэтому именно в ней дух, затерянный в лабиринтах цивилизации, вновь и вновь обретает для себя прочную основу и внутреннюю свободу. Личность, то есть высшее проявление человеческого, всегда будет находить оплот в Святыне.

* * *

Разумеется, прогресс веры нельзя измерять одной статисти­кой. «Если и впрямь началось христианское возрождение — го­ворит английский писатель К. Льюис, — развиваться оно будет медленно, тихо, в очень маленьких группах людей». И это неза­метное возрождение действительно происходит повсюду, даже там, где его меньше всего могли ожидать.

Не следует, однако, игнорировать и те явления, которые обна­руживаются на поверхности. После всего, что выпало на долю религии в эпоху секуляризации, верующими в наши дни счита­ют себя почти 90 % населения Земли 14). Автор, приводящий эту цифру, правда, оговаривается, что среди формально религиозных людей есть немало равнодушных; но ведь и среди тех, кого отно­сят к атеистам, — множество скрыто верующих или близких к вере.

Есть основания утверждать, что в XX веке религия вопреки прогнозам скептиков стала играть роль в чем-то даже большую, чем в минувшие века. Это можно проследить в самых разных сфе­рах культуры. Например, если двести или триста лет назад мно­гие художники, обращаясь к евангельским темам, видели в них главным образом сюжетную канву, то теперь в основе творчества таких выдающихся мастеров, как М. Шагал и Н. Рерих, Ж. Руо и С. Дали, мы находим подлинно мистическое мироощущение. Ре­лигиозные и мистические проблемы волнуют в наши дни писа­телей так, как не волновали сто лет назад, за исключением, пожалуй, России 15). В защиту высших духовных ценностей вы­ступали: Ш. Пеги, Л. Блуа, П. Клодель, Ф. Мориак, Ж. Грин и А. Сент-Экзюпери во Франции; Г. Честертон, К. Льюис, Т. Эли­от, И. Во и Г. Грин — в Англии; Т. Манн, Г. Гессе и Г. Бёлль — в Германии; М. Булгаков, Б. Пастернак и А. Солженицын — в России; Д. Сэлинджер, Р. Брэдбери, Дж. Апдайк — в Америке; Д. Папини — в Италии. Драматизм духовных исканий и кризисов с необыкновенной силой изображен в творчестве Ф. Кафки и Р. Рильке. И даже критикуя религиозную жизнь своих совре­менников, многие писатели делают это во имя очищения и обновления веры. Таков же был смысл и обличительных речей древних пророков и Отцов Церкви, которых всегда от-

20

личала непримиримость к любым искажениям подлинной рели­гиозности.

Среди представителей науки и в прошлом подавляющее боль­шинство не видело противоречия между религией и естествозна­нием. Напомним хотя бы имена Кеплера, Ньютона, Пастера *). В наши же дни среди ученых речь идет уже о синтезе веры и знания. На это указывает лауреат Нобелевской премии Чарлз Таунс, создатель лазеров. «Цель науки, — говорит он, — открыть порядок во Вселенной и благодаря этому понять суть вещей, кото­рые мы видим вокруг себя, в том числе понять жизнь человека. Цель религии может быть определена, мне кажется, как пости­жение (и, следовательно, принятие) цели и смысла Вселенной, а также того, каким образом мы связаны с нею. Эту высшую це­лесообразную силу мы и назовем Богом» 16). Приведенные слова — не случайное, частное мнение. Его разделяют люди, которым принадлежит создание современной картины мира. А. Эйнш­тейн говорит о значении веры для ученого, М. Планк, Н. Бор и Э. Шредингер — о связи науки и религии, А. Эддингтон, Д. Джинс и П. Иордан считают познание мира путем к Бого- познанию.

Во многих отраслях науки ведущие специалисты XX века сто­ят на позициях, противоположных материализму. В физике это — В. Гейзенберг, в математике — Г. Кантор, в биологии — Р. Шовен, в нейрофизиологии — Д. Экклс, в антропологии — П. Тейяр де Шарден, в палеоархеологии — А. . Брейль, в этнографии — В. Шмидт, в историографии — А. Тойнби, в психологии — К. Юнг **).

Показательно и положение в философии. Крупнейшие мысли­тели нашего столетия — будь то интуитивист А. Бергсон, томист Ж. Маритен, органицист А. Уайтхед, экзистенциалист К. Ясперс или «рыцарь свободы» Н. Бердяев — провозглашают высшую духовную ценность религии.

Наступило время и небывалого расцвета богословия, который представлен в православии такими именами, как С. Булгаков, П. Флоренский, В. Лосский, в католичестве — Р. Гвардини, И. Конгар, К. Ранер, в протестантизме — К. Барт, П. Тиллих, Р. Нибур. Развивается религиозная мысль и в иудаизме (М. Бу­бер), и в индуизме (Ауробиндо Гхош) 17).

Растет интерес Запада к мистическим учениям йоги и дзен, возникают новые направления не только в христианстве, но и в исламе, буддизме и даже язычестве. Характерно, что некоторые представители общественно-политической жизни нашего столетия, например М. Ганди и М. Кинг, исходили в своей деятельности из религиозных принципов.

Значение всех этих явлений отнюдь не умаляется тем, что

*).  См. ниже, гл.  III, V.

**). См. приложение 2.

21

порой в них обнаруживается много незрелого и противоречивого. Само многообразие идей и поисков (от крайней левизны до край­ней ортодоксии) показывает, насколько полноводной становится река религии.

* * *

Подъем ощущается, естественно, и в самой церковной жизни. Ни одно из минувших четырех столетий не знало столь популяр­ного папы, каким был Иоанн XXIII. Созванный им Второй Ва­тиканский Собор открыл новые перспективы в диалоге между Церковью и миром, проложил новые пути в богословии, эку­менизме, апостолате, богослужении и понимании Библии 18). То, что Собор вызвал волну дискуссий и кризисов, которые по своему накалу напоминают о временах ранних Соборов, лишь доказывает силу и жизненность христианства. Смелая и сво­бодная критика религиозных институтов со стороны самих верующих и теологов есть также признак полнокровной жизни Церкви.

Новых путей ищет и протестантизм. Огромный успех еван­гелического проповедника Билли Грема показал, как сильно в людях стремление к Слову Божиему. Протестантская инициа­тива, приведшая к созданию Всемирного Совета Церквей, го­ворит о такой жажде общехристианского единства, какой еще не знала история. И замечательно, что экуменизм зародился и живет именно тогда, когда в мире усилилась расовая нетер­пимость и шовинизм.

Поразительной оказалась жизнеспособность Православной Церкви, которая за последние десятилетия выдержала в России ни с чем не сравнимые внешние и внутренние испытания. Прав­да, английский теолог Дж. Робинсон в своей нашумевшей кни­ге пытается умалить значение этого факта, связывая его с так называемой «вторичной религиозностью», то есть усилением веры в исторически угасающих обществах 19). Однако причислять Рос­сию к такого рода обществам — значит плохо понимать динамику современного мира.

В США, этом классическом образце «общества потребления», где погоня за комфортом уже стала угрозой для духовных цен­ностей, неожиданно возникло широкое движение обратившейся к Евангелию молодежи, движение, получившее название «Иисусовой революции». В Европе христианская община Тэзе привлекает к себе сотни тысяч молодых людей из разных стран, членов раз­личных церквей 20). В Африке и Азии множится число новых те­чений и проповедников.

О многом свидетельствует и судьба Библии в современном мире. Не только астрономические цифры ее тиражей, комменти­рованные и иллюстрированные издания, не только популярность

22

библейских тем в музыке, на экране и на телевидении говорят о ее неумирающей притягательности, об этом говорят сотни новых исследований и книг, появившихся в результате небывалого преж­де расцвета библейской науки.

В XX веке впервые возникает серьезный диалог как между церквами, так и между религиями, между верующими и неверу­ющими. Даже коммунисты вынуждены активно включаться в этот диалог 21). Одновременно в ряде стран, например, в Латинской Аме­рике, епископат и духовенство становятся в ряды борцов за сво­боду и социальные преобразования 22).

Если прежде коммунисты говорили о религии как о своем непримиримом враге, то теперь многие из них вынуждены изме­нить отношение к ней. Член ЦК чилийской компартии О. Мильяс, говоря о социальной борьбе христиан, подчеркивает, что они «ви­дят смысл своей религиозности в горячей любви к ближнему и в безоговорочной вере в человека. Католикам такого рода их верования нисколько не мешают быть революционерами, но, напротив, помогают им в их борьбе». Учитывая именно это, Фидель Кастро писал, что его революция «никогда и ни в какой форме не была антирелигиозной».

Подобные же голоса раздаются и в Европе. Так, Жорж Марше открыто утверждает, что «у христиан есть основания, чтобы уча­ствовать в движении за демократические перемены и содейство­вать построению более свободного общества» 23). Это уже очень далеко от третирования религии как «опиума».

Нередко приходится слышать, что религия существует до сих пор лишь потому, что «приспосабливается» к нуждам и запросам любой эпохи. Но, признавая это, атеизм невольно свидетель­ствует в пользу религии. Ведь хорошо известно, что именно свойство приспособляемости означает жизнеспособность ор­ганизма.

Говорят также, что обращение к религии есть «дань моде». Быть может, в отношении многих поверхностных умов это и спра­ведливо. Но «мода» далеко не всегда играет только отрицатель­ную роль. Разве не она помогла огромному числу людей понять и оценить иконопись и древнюю церковную архитектуру? И вооб­ще, не примечательно ли, что «мода» возникла именно на то, что старались уничтожить так долго и упорно? А ведь мода часто есть не что иное, как упрощенное отражение глубинных процессов, про­текающих в недрах общественного сознания.

Знаменитый физик Макс Борн, говоря о пропасти, в которую катится цивилизация, подчеркивал, что только религиозные идеи могут вернуть здоровье обществу. «В настоящее время, — писал он, — только один страх вынуждает людей сохранять мир. Однако такое положение неустойчиво и должно быть заменено чем-либо лучшим. Нет необходимости искать где-то далеко принцип, который мог бы стать более прочной основой для устройства наших дел... В нашей части мира этот принцип содержится

23

в христианской доктрине, Мохандасу Ганди удалось воплотить его в жизнь» 24).

Итак, можно считать очевидным, что люди, говорящие о «ги­бели религии», либо близоруки, либо намеренно закрывают гла­за на действительность, либо, наконец, являются жертвой дезин­формации.

Сегодня как никогда актуально звучат слова апостола Павла, сказанные две тысячи лет назад: «Нас почитали умершими, но вот — мы живы».

24