Трубецкой С.Н., кн. Вера в бессмертие (посвящается памяти Н. Я. Грота)

Трубецкой, С. Н. Вера в бессмертие (посвящается памяти Н. Я. Грота) / С. Н. Трубецкой // Вопросы философии и психологии. - М., 1902. - Год XIII, кн. 63 (III). - С. 1195-1220.

Вера в бессмертие.

(Посвящается памяти Н. Я. Грота).

Я часто вспоминаю один из тех веселых, оживленных ужинов, какие обыкновенно происходили в былые годы в тесном товарищеском кружке после заседаний психологического общества,—ужинов, где споры получали самый непринужденный, свободный характер, где всех горячее спорили, всего громче смеялись, всего более оживления вносили усопшие ныне друзья наши. Их было много еще так недавно, целый кружок людей бодрых, даровитых, в самом расцвете сил. Без преувеличения, без страха вызвать чье-либо хотя скрытое несогласие можно сказать, что смерть взяла самых лучших из нас: Грот, Соловьев, Преображенский, Корсаков, Токарский, чтобы не называть многих других почивших сочленов наших, которых мы поминали чуть не в каждой книжке „Вопросов Философии”.

На ужине, о котором я вспоминаю, речь шла о бессмертии души. Спорили много и долго; под конец кто-то предложил поставить вопрос на баллотировку: голоса разделились и бессмертие прошло большинством одного голоса. Это, разумеется, не мешало спору возобновляться, и как-то раз Николай Яковлевич предложил даже устроить конкурс на эту тему. „Когда меня не будет,— говорит он, горячась,—если захотите почтить мою память, назначьте премию моего имени за философскую работу о бессмертии!”

1195

Увы, теперь как и тогда мы все еще не могли бы исполнить этого желания: пока наши противники лишены возможности высказывать свои мнения с такою же свободой, как мы, пока существуют ограничения, мешающие вести философский спор при равных условиях, до тех пор какая же может быть речь о подобного рода конкурсе? Дорогой Николай Яковлевич! С тех пор, как тебя нет, бессмертие в числе многих других высших и чистых идеалов все еще продолжает пользоваться обидной, непрошенной привилегией „кустодии” фарисейской! С тех пор, как тебя нет, русская философская мысль все еще подвергается санитарно-полицейскому надзору, который производит на умы все то же ассенизирующее действие, что и прежде, и с прежним успехом борется со всякого рода тлетворными веяниями. Мы все еще пытаемся делать консервы из идеалов и закупорить истину в квасной бутылке. Мы все еще не понимаем, какое это кощунство и безумие, как это бесполезно и вредно, как это постыдно и грустно. Помнишь как ты горевал обо всем этом? Прости же нас, если не можем буквально исполнить твоего желания. Как твой душеприказчик, однако, сделаю здесь, что могу во исполнение этого неписанного пункта твоего завещания. Для тебя, как и для многих собеседников твоих, как, для другого душеприказчика твоего В. П. Преображенского, вопрос о бессмертии решен теперь окончательно и с безусловною достоверностью, хотя вы и не скажете нам, как он для вас решен и который из вас оказался правым... Для нас вопрос остается открытым, и мы продолжаем тот спор, ту беседу, которую мы начали с вами и которая не прекратится никогда, несмотря на какие бы то ни было кустодии.

Не отсутствием света и воздуха держится вера в бессмертие, и не случайные веяния колеблют наш ум сомнением. Каждая новая утрата, переживаемая человеком, ставит перед ним роковой вопрос о смерти и жизни.

1196

Есть утраты, с которыми человек не мирится; каждый, каково бы ни было его миросозерцание, наверное испытал при смерти близких, дорогих людей ощущение чего-то бессмысленного, нелепого, или странного, непостижимого, в самом факте превращения человеческой личности, милой, любимой, полной высшего достоинства, в отвратительную вещь, вызывающую чувство естественного ужаса и омерзения. В этом переходе лица в вещь есть что-то явно бессмысленное, какое-то обращение нечто в ничто, которое не может быть объяснено никакими соображениями о круговороте вещества и превращении энергии: та неразложимая нравственная индивидуальность, та живая личность, которая одна отличает человека от трупа и от чисто животного организма, исчезла. И наше чувство не мирится с таким исчезновением. Допустим, что все это субъективно, что смерть представляется „бессмысленной”, лишь с нашей ограниченной, субъективной точки зрения. Но тогда с точки зрения объективной, не бессмысленна ли самая жизнь, самая субъективная человеческая личность, притязающая на какой-то внутренний „смысл”?

Как бы то ни было, хотим ли мы этого или нет, смерть ставит нам вопрос о смысле жизни и будит в нас сомнение, и притом сомнение двоякого рода: одних самое ощущение безвозвратной потери, самая грубая реальность смерти и тления заставляет сомневаться в возможности бессмертия; других, наоборот, она заставляет сомневаться в том, действительно ли все кончено? Нет ли высшего разумного основания за тем внутренним протестом всего существа нашего, какой поднимает в нас смерть? Нет ли в ней действительно какого-то недопустимого перехода нечто в ничто?

В настоящей статье, посвященной памяти Н. Я. Грота, я, конечно, не претендую решать этот вечный вопрос или подвести окончательные итоги спора о бессмертии. Я не стремлюсь также привести какие-либо новые основания в пользу веры в бессмертие: это также представляется

1197

мне мало возможным, ввиду всего, что было сказано ее сторонниками в течение стольких веков. Мне хочется лишь рассмотреть главнейшие основания веры в бессмертие, которые принимались человечеством в различные эпохи. Возможно более объективное и беспристрастное рассмотрение таких оснований равно обязательно как для сторонников бессмертия, так и для тех, кто его отвергает; с этого во всяком случае следует начинать при философской разработке вопроса.

Первоначальные представления о загробном существовании.

I.

Начнем с наиболее грубых и первобытных верований, с тех представлений о загробном существовании, которые восходят к седой старине и оставили по себе древнейшие из памятников, построенных рукою человека. Это представление о душе усопшего как призраке, ведущем призрачную жизнь в царстве мертвых,—представления повсеместно распространенные и вместе замечательно однородные, несмотря на видимые разнообразия. Если бы общее согласие что-нибудь доказывало, то едва ли какое-нибудь верование могло соперничать с верой в существование призраков; и если бы можно было решить вопрос о существовании их посредством плебисцита, то свободомыслящие рисковали бы остаться в меньшинстве. Во всяком случае люди, признающие реальное явление призраков, ссылаются на личный опыт или на заслуживающих доверия очевидцев, между тем как никто из их противников не может в качестве очевидца отрицать их существования. Но если consensus gentium в данном случае, как и в других, не убеждает нас в истинности общераспространенного верования, то он несомненно доказывает наличность глубоких и общих психологических мотивов, заставляющих людей различных времен, народов и культур разделять однородные и притом сравни-

1198

тельно грубые верования, общие диким и первобытным народам. Замечательно, что ни более очищенные и глубокие религиозные воззрения, ни те или другие философские убеждения, не могут искоренить без остатка эти первобытные верования, которые нередко продолжают существовать наряду с ними. Это обстоятельство, важное во многих отношениях, указывает нам на то, что первые основания веры в загробное существование не следует искать в каких-либо высших религиозных идеях или умозрительных соображениях: первоначальная форма такой веры есть вера в призраков, а основанием этой последней служит явление призраков, все равно мнимое или действительное.

Уже первый материалист-ученый, Демокрит, объяснял происхождение всех религиозных представлений из явления призраков. И действительно, призраки суть, если не первые, то во всяком случае весьма первобытные формы, в каких человек представлял себе сверхчувственный мир.

Как сказано, представления эти во многом однородны. Призраки описываются у Гомера, как тени, подобные сновидениям, и аналогичное представление о тенях мы находим и у древних семитов, у египтян и в современном суеверии европейских народов, не говоря уже о дикарях обоих полушарий. Призраки блуждают в определенных местах близ могил, или близ своих прежних жилищ, во избежание чего и следует заботиться о наилучшем устройстве могил и о правильном погребении. У египтян ка, или двойник, помещается первоначально в ,,доме ка” или могиле, откуда однако голод и жажда могут заставить его удалиться. Отсутствие погребения или установленного культа (вследствие прекращения потомства), осквернение могил повсеместно считалось бедствием как для усопших, так и для живых. Вид призрака подобен образу усопшего; он появляется в обычной одежде, какую он носил при жизни, иногда —в погребальной;

1199

призрак и есть прежде всего живой образ личности. Являются, впрочем, тени в туманных, расплывчатых очертаниях, а у иных народов мы встречаемся с представлениями о том, что покойники, оставивши тело, могут оборачиваться в любые животные формы, что связано с верою в магическую силу, которою иногда наделяются усопшие.

Несмотря на общепринятую связь мертвеца с его могилой, все народы, обладающие представлениями о загробном существовании, имеют также и определенные представления о некотором общем загробном мире, причем и эти последние, при всем своем разнообразии, также имеют общие основные черты. Прежде всего смерть представляется величайшим бедствием для самого усопшего и загробное состояние его—достойным плача и сожаления. Впоследствии в связи с развитием веры в бессмертие являются лучшие надежды, но основной образ смерти остается по прежнему мрачным или ужасным. В отдельных случаях загробный мир является настоящим адом, населенным страшилищами; чаще он изображается печальным призраком мира действительного, и души усопших ведут в нем призрачную жизнь, соответственную той, какую они вели на земле, подобно тому как сны человека, в общем, соответствуют его образу жизни: усопшие охотятся и воюют, пьют и едят, ездят на лодках, играют в кости или шашки и т. д.

Несмотря на все это, однако, и независимо от мысли о каких-либо особенных загробных муках, состояние смерти само по себе представляется величайшим злом. Вспомним слова Ахилла, обращенные к Одиссею:

О Одиссей! утешения в смерти мне дать не надейся!

Лучше б хотел я живой, как поденщик работая в поле,

Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,

Нежели здесь над погибшими мертвыми царствовать мертвый:

Никакое частное улучшение участи теней не может иметь здесь места.

Их существование, бессознательное или полу-

1200

сознательное, есть сон; их мука есть голод и жажда— голод тела и жажда крови, жажда жизни, тоска по ней. Этим объясняются многие погребальные обряды, различные способы погребения или сожжения мертвых, жертвоприношения на могилах и заклинания, — обряды, имеющие целью успокоить мертвых, утолить их голод и жажду— хотя бы призрачными средствами и оградить себя от их посещения, от их „вампиризма”. Отдельные из таких обрядов указывают на настоящий культ мертвых и заставляют видеть в душе усопшего нечто большее, чем пустой призрак,—силу высшего порядка, могущую быть грозной и опасной.

К представлениям такого рода мы еще вернемся. Но если мертвые вселяют ужас, это еще не доказывает их блаженства, их высшей жизни: они суть прежде всего мертвецы, и те народы древности, у которых мы находим развитой культ мертвых, как, напр., греки, древние семиты, египтяне, нередко поражают нас своими мрачными представлениями о царстве смерти.

Смерть обращает в ничто всякую человеческую силу, славу, честь и могущество. „Ад преисподний пришел в движение ради тебя, чтобы встретить тебя при входе твоем”, говорит пророк Исаия царю Вавилонскому: „он согнал для тебя рефаимов (духи усопших) ¹), всех вождей земли, поднял с престолов всех царей народов; все они встают: вот и ты сделался бессилен, как мы, и ты сравнялся с нами. В шеол (преисподнюю) низвержена гордыня твоя, бряцание арф твоих. Под тобою подстилается тление, и черви—покров твой... Это ли тот человек, который колебал землю, потрясал царства?” (Ис. XIV, 9—17).

И этому величавому образу пророка вполне соответ-

________________________

1)  Ср. Schwally das Leben nach dem Tode nach den Vorstellungen d. alten Israel und

des Iudenthums. 1892 s. 64.

1201

ствуют представления самих вавилонян. В отрывках, полных захватывающей поэзии, их древние тексты описывают неумолимое владычество смерти. Сама богиня Иштар, спускаясь в преисподнюю, подчиняется „древним законам”: привратники снимают с нее ее венец, ее уборы и одежды, и язвы поражают ее обнаженное тело. При виде ее, сама богиня смерти падает как подрезанный тростник и говорит:

Землю я буду есть вместо хлеба, слезы пить вместо вина,

Хочу плакать о мужах, которые покинули своих жен.

О маленьких детях хочу плакать, не успевших родиться.

Царство смерти называется „страной без возврата” и „домом мрака”.

Иштар вспоминает:

О доме, из которого более не возвращаются вошедшие,

О пути, который не приводит обратно,

О доме, в котором вошедшие удалены от света,

О месте, где прах—их пища и земля—яство.

Ибо света они не видят, во мраке живут;

Ибо одеты они, как птицы, в крылья,

Дверь и засовы покрыты пылью...

На последней табличке эпоса Гильгамеша герой вопрошает дух своего друга, явившийся из преисподней: „скажи, друг мой, скажи, друг мой, какова преисподняя, скажи”; и дух отвечает: „не могу я сказать тебе, друг мой, не могу я сказать тебе этого; если сказать тебе, какова она... садись и плачь... то, чему сердце радовалось, там под землею черви жрут все это, как старую одежду”... Оплакивая друга своего, Гильгамеш говорит: „К храму ты больше не ходишь, белых одежд не наденешь, туком благовонным ты больше не умащиваешься, чтобы вокруг тебя толпились понюхать. Ты не ставишь более лука на землю; раненные луком окружают тебя; скипетра ты в руке уже не держишь, духи мертвых заворожили тебя; ты не кричишь более бранного клича; жену твою, которую ты любил, ты больше не целуешь, жену твою, ко-

1202

торую ты ненавидел, ты больше не бьешь; любимой дочери не целуешь, ненавистной дочери больше не бьешь, скорбь преисподней объяла тебя...”

Смерть—конец всем радостям жизни, конец всему. Древние семиты, иудеи и вавилоняне думали также, как и греки, также, как и древние египтяне. Геродот говорит о тех мумиях, которых египтяне приносили на свои пиршества, приглашая друг друга пить и веселиться, пользуясь жизнью. И в целом ряде текстов, начиная с половины третьего тысячелетия, такая мысль высказывается по поводу смерти: пока ты жив, наслаждайся жизнью, пользуйся ею, не печалься о мертвых, потому что, когда ты умрешь, ты не вернешь потерянного. Так одна надгробная стела влагает следующую речь в уста умершей жены, обращающейся к своему мужу: „о мой товарищ, о мой супруг! Не переставай пить и есть и напиваться, наслаждаться женской любовью, праздновать праздники. Следуй желаниям твоим ночь и день. Не давай заботе места в твоем сердце. Ибо страна запада есть земля мрака и сна, обитель, в которой остаются те, кто в ней. Они спят в своих мумиях, они никогда не пробуждаются, чтобы видеть своих близких, они не узнают ни отца, ни матери, их сердце не заботится о их женах и детях. На земле пьет каждый воду жизни, а я страдаю жаждой. Вода идет к тому, кто на земле, а я жажду воды, которая около меня. С тех пор, как я в этой долине, я не знаю, где я. Я томлюсь по воде, которая течет около меня. Я желаю веяния ветра прибрежного, чтобы он усладил сердце мое в его скорби. Ибо имя Бога, царствующего здесь, есть „Совершенная смерть”. По зову его приходят к нему все люди, дрожа от страха. Он не делает никакого различия между богами и людьми, перед ним великие и малые равны. Он не оказывает милости тому, кто его любит. Он вырывает младенца у его матери, и также делает он со старцем. Никто не приходит ему поклоняться, потому что он не милостив к тому, кто ему

Вопросы философии, кн. 63.      

1203

поклоняется; он не взирает на того, кто приносит ему жертвенные дары”  ¹).

Во всех этих представлениях мы несомненно имеем дело с некоторыми общими чертами: смерть не есть совершенное прекращение бытия, или уничтожение, это особого рода отрицательное состояние, представляющее реальную противоположность жизни. Сон называли „братом смерти”, и античная аналогия между сном и смертью понималась совершенно реальным образом: смерть относится к жизни, как сон относится к бодрственному состоянию. Смерть есть непробудный сон, неограниченный никакими физическими условиями. Иногда она олицетворяется в образе определенного божества, которому подвластно все живущее; своими чарами, своей тайной силой она околдовывает тех, кого она заключает в своем царстве, в своем „доме мрака”. Она как бы гипнотизирует на веки его обитателей, живущих в какой-то особой форме сознания в мире призрачных видений.

Всем памятны слова Гамлета: „умереть, уснуть... Но если сон виденья посетят?” ²) или „уснуть... быть может грезить”... Сон может быть кошмаром, непробудным кошмаром, раз мы всецело в его власти. И прежде всего страшна эта порабощающая власть, это бессилие, это обречение на безумие вечного сна с его видениями, его бредом. Пусть эти виденья, эти галлюцинации соответствуют предметам наших желаний—они не могут утолить, насытить их, дать им действительное удовлетворение, они только разжигают их внутренний огонь: мученье Тантала по существу не отличается от мук Иксиона.

Загробный мир, как царство бесплотных душ, предо-

________________________

1)      Wiedemann, Die Toten u. ihre Reiche im Glauben d. alten Aegypter 1900, 16.

2)      Перев. Кронберга; в подлиннике

To die;-to sleep;-

To sleep! Perchance to dream; ay there’s the rub

For in that sleep of dead what dreams may come

Must give us pause…

1204

ставленных галлюцинациям, бреду собственного желания,— такой образ близко подходит к тому, в каком ад рисуется Сведенборгом: это не пенитенциарное учреждение, не место возмездия или наказания, а наоборот, среда, соответствующая желаниям душ, в ней заключающихся: ничто кроме собственного желания их в ней не удерживает, и всякая другая среда была бы для них нестерпима. Не скованная узами плоти, не отвлекаемая внешними впечатлениями, явлениями земной жизни, душа следует господствующему влечению, становится как бы одержимой им; и этим основным влечением определяется собственное место каждой души, ее положение в духовном мире, ее внутреннее общение с сродными ей душами, которые образуют ее сферу. Если в мире физическом наше субъективное существо развивает свои субъективные особенности и приходит в сознание лишь в взаимодействии с внешней объективной средою, от него независимой, то в мире духов объективное сознание обусловливается лишь общением духов. В физическом мире внешние условия нашего существования, его случайная среда от нас независимы; здесь самая среда представляется духовной и вполне соответствующей своему содержимому, являясь как бы объективацией этого последнего. Чудовищные образы, наполняющие отдельные сферы ада, не суть что-либо чуждое и внешнее тем душам, которые их составляют—у Сведенборга нет чертей, кроме самих душ; те муки, те истязания, которым подвергается душа, не суть внешние наказания—она сама создает их себе, иногда ищет их в сладострастии, в безумии своего желания, которое достигает своего крайнего напряжения в жизни духа, не ограниченного условиями физического существования. Если это галлюцинации, то это коллективные галлюцинации, если это безумный бред, то это бред объективный, внутренне необходимый, соответствующий данной среде существования—delirium bene fundatum, если можно так выразиться.

Но оставим Сведенборга. Если его учение и бросает

1205

некоторый свет на античные представления, то все же оно отражает совершенно иное спиритуалистическое миросозерцание, развившееся под влиянием несравненно более сложных идей о духе. Самый ад его представляется бесконечно ярким и конкретным в сравнении с серым и тусклым царством теней древних греков или семитов, хотя временами кажется будто и эти тени томятся, страждут, что и они не чужды какой-то особенной формы сознания, что они доступны страсти и могут вставать в образе гневных эринний или иных враждебных сил. Сон их более глубок, но и он не всегда покоен: мертвецы бывают иногда подвержены сомнамбулизму и тревожат живых своим появлением. Они представляются совершенно бессознательными (как у Гомера), точнее, обладающими особою формою сознания, отличного от обыденного, или же приходящими в сознание лишь в общении с человеком, при помощи особых медиумов, заклинателей, жертв, магических средств, обрядов и формул.

II.

Каково же происхождение этих представлений и каковы их основания, если не логические, то хотя бы психологические?

Сказанного достаточно, чтобы отвергнуть некоторые ошибочные попытки их объяснения. Так если по Канту единственное разумное основание в пользу веры в бессмертие заключается в нашем нравственном сознании, то не подлежит сомнению, что нравственные соображения не играли никакой роли при возникновении представлений о загробном мире; вера в призраки или в царство смерти, где всех живых ждет равная участь,—совершенно свободна от каких-либо этических элементов. Но если бескорыстные нравственные мотивы не объясняют такой веры, то столь же тщетны попытки объяснить ее при помощи своекорыстных или эвдемонистических мотивов, любовью к жизни, к своей собственной личности или

1206

личности близких, надеждой на то, что смерть не уничтожает нас, что наше я будет существовать и за гробом. Подобное объяснение имело бы какой-нибудь смысл, если бы речь шла о действительной жизни или о воскресении; но невозможно объяснять любовью к жизни веру в реальность смерти, или надеждой—нечто совершенно безнадежное. Естественнее было бы надеяться на полное уничтожение и видеть своего рода утешение в отрицании загробного существования, представляемого таким образом: это и делали иные античные материалисты. Равным образом едва ли можно объяснять веру в призраки и мрачные представления о преисподней из инстинктивного страха смерти, или из инстинкта самосохранения, проявляющегося в испуганном воображении человека. Представления о призраках слишком определенны и своеобразны и вместе слишком однородны, чтобы объяснять их одним аффектом.

Самый страх пред мертвецом, пред трупом, как бы ни был он безотчетен, связан с представлением о какой-то невидимой силе, о том нечто, без которого человек обратился в труп. Представление о человеке, живой образ его личности так мало соответствует этому трупу, оно относится не к нему, а к тому нечто, которое исчезло, пропало. И такое сознание будит чувство, что это нечто, этот образ где-то живет, хотя и бесплотною жизнью.

Нередко высказывалась мысль, что представление о таком независимом существовании оживленного образа или двойника человека, его привидения или призрака обязано своим происхождением нашим сновидениям,—мысль, которую особенно подробно развивают Тайлор и Герберт Спенсер по следам Лукреция. Не отрицая значения явлений сна, каталепсии, обморока, для выработки первоначальных представлений о душе, о возможности особых форм ее существования, особых форм сознания, отличных от повседневных, наблюдаемых в бодрственном состоянии, мы не

1207

видим в простых сновидениях не только логического, но даже и психологического объяснения веры в реальное существование душ или бесплотных призраков. Для тех, кто в них верит, отличие призраков усопших от простых сновидений состоит именно в том, что они не суть простые сны, что они являются наяву, и что даже там, где они являются во сне, они оставляют впечатление какой-то реальной психической силы, отличной от человека и приходящей в общение с ним.

Эпикуреец Лукреций в своей страстной полемике против суеверий и верований своего века предлагал несколько грубое их объяснение. Но при более объективном отношении к фактам и при современном состоянии наших знаний мы решительно не понимаем, почему не объяснять веру в существование призраков самым явлением таких призраков. Это объяснение и проще и естественнее и вместе ближе всего относится к делу. Доказывают ли что-нибудь такие явления, служат ли они достаточным основанием для признания загробного существования человека, это, разумеется, вопрос другой. Простые галлюцинации, очевидно, ничего не доказывают, точно также как и простые сновидения. Иное дело—так называемые „телепатические сны” и „телепатические галлюцинации”: как бы мы их ни объясняли, они служат во всяком случае если не логическим, то фактическим основанием веры в независимое от тела существование психического начала.

Уже „вещие сны” наводили на подобные заключения: дух человека спит, когда члены его бодрствуют, спящему же он нередко указывает будущее во сне,—так учит Пиндар (fr. 131), Но если он жив, когда тело наше неподвижно, если он бодрствует, когда мы спим, и может воспринимать отдаленные во времени или пространстве события, как это случается в „вещих” снах, то не указывает ли это на то, что деятельность его не стоит в исключительной зависимости от тела, и что, следовательно, она не прекращается со смертью? Jacet cor-

1208

pus dormientis ut mortui, viget autem et vivit animus. Quod multo magis faciet post mortem, cum omnino corpore excesserit (Cic. de divin. I, 6з).

Еще большее значение имеют явления ясновидения в бодрственном состоянии или „телепатические галлюцинации”, как, напр., явление призраков отсутствующих родных или близких в момент их смерти. Здесь мы касаемся области, которая лишь в последнее время завоевывает себе право на научное исследование и в которой голое отрицание фактов постепенно уступает место критической проверке, как это случилось ранее в смежной области гипнотизма и умственного внушения.

Научная работа, впрочем, здесь гораздо труднее, ибо помимо всякого рода упорных предрассудков, недоверия и легковерия, ей приходится считаться с тем, что самые факты не поддаются экспериментированию и правильному наблюдению, допуская обстоятельное расследование в сравнительно редких случаях. В отдельных из них такое расследование не оставляет желать ничего лучшего и рассеивает всякие сомнения в лицах, участвующих в нем. Тем не менее, оно не может дать абсолютной уверенности третьим лицам, не участвовавшим в расследовании и а priori не допускающим возможности тех явлений, о которых идет речь.

Но какова бы ни была наша личная оценка подобного рода „телепатических явлений”, мы должны согласиться с тем, что если они встречают веру в наше время и притом нередко со стороны лиц, в миросозерцании которых они совершенно не вмещаются, оставаясь для них какими-то загадочными, хотя и несомненными происшествиями, то среди дикарей и среди древних такие факты, наоборот, не встречали скептицизма. Один из лучших исследователей первобытных верований А. Ланг в своей известной книге Myth, ritual and religion (1887), характеризуя умственное состояние дикаря, на основании множества веских свидетельств показывает, что категория телепа-

1209

тических „фактов”, привлекающих внимание „общества психических исследований”, каковы явления в момент смерти и пр., пользуется широким распространением среди дикарей обоих полушарий и находится в полном соответствии с общим их миросозерцанием.

Теперь, если эти факты действительны,—а я полагаю, что некоторые из них несомненно действительны,—то какие выводы из них могут быть сделаны? С точки зрения дикаря ответ простой: если призрак является, значит он существует; если является призрак отсутствующего человека, который считался живым и если впоследствии становится известным, что видение совпало с моментом его смерти, то это служит подтверждением реальности, объективности восприятия. С точки зрения современного психолога, который, как, напр., Джемс, признает действительность телепатических галлюцинаций, такие выводы, разумеется, нуждаются в критической переработке. Если для наивного реализма вещи существуют так, как они являются, то психология признает, что всякое явление обусловлено нашим восприятием, нашею чувственностью, а следовательно—деятельностью наших органов чувств и нашего нервно - мозгового аппарата. Но в случае вещего сна, в котором человек с точностью видит будущие события, хотя бы совершенно незначительные, такое сновидение нельзя объяснить предшествующей деятельностью физических органов чувств, воздействующей на его мозг; а равным образом нельзя указать те внешние чувственные впечатления, при помощи которых он мог бы видеть явление кого-либо из близких, умирающего за сотни верст, или событие, которое совершается через более или менее продолжительное время после того, как оно было видено. Пусть бесконечно многие причины, которые в своем действии должны привести к такому событию, существуют уже в данный момент— мы видим не эти причины и не бесконечно сложную совокупность действий каждой из них, а лишь готовый ре-

1210

зультат, который сам по себе есть лишь совершенно случайный момент в процессе совместного их действования и который не может существовать во временном порядке до тех пор, пока он не наступил.

Отсюда можно сделать тот отрицательный вывод, какой делает Джемс, а именно, что во всех подобных случаях мы явно должны отказаться от грубо-материалистической теории, которая видит во всех фактах сознания продукт нервно-мозговой работы: в указанных случаях такая работа не вызывается физическими объектами, воздействующими на наши органы чувств, ибо таких объектов здесь нет и быть не может, а следовательно приходится допустить, что факты сознания, хотя и связанные  мозговой работой, обусловливаются здесь сверхчувственными агентами или влияниями ¹). Но если так, то мозг не производит нашего сознания в том смысле, как печень производит желчь или почки мочу: он служит его проводником, физическим органом психического начала: вещество нашего тела не порождает сознания, а ограничивает его. И таким образом американский психолог сходится с Пиндаром: как мы видели, и этот последний тоже признавал в физической жизни тела ограничение того духовного начала, которое может проявлять высшую форму своего сознания, когда тело сковано сном.

Итак, в объективной ли форме, в непосредственной вере в существование призрачной „души”, тени или двойника (ειδωλον) или в субъективной форме, в признании

________________________

1) Впрочем, относительно явлений «прижизненных призраков» или телепатических галлюцинаций, которые еще Демокрит пытался объяснить материалистически, возможна оговорка: можно возразить напр., что «свойства эфира точно также как и механизм, и функции нервной системы еще не достаточно известны, а потому было бы поспешным утверждать, что нервные изменения, составляющие предполагаемое сопровождение мысли, не могут сообщаться на расстоянии посредством эфирных колебаний сродному мозгу». Даже наибольшее расстояние в случаях подобных явлений... было бы лишь незначительной дробью тех расстояний, какие проходит волна эфира, отпечатлевающая на нашей сетчатке образ звезды... Podmore, Studies in psychical research (1897), 267.

1211

самобытного источника нашего сознания, телепатические явления приводят к признанию независимого от тела психического начала.

Но может ли это служить доказательством бессмертия души? Раз психическое начало, проявляющееся в нашем сознании, не есть продукт нашего мозга, который может рассматриваться в качестве проводника психической энергии, то отпадает один из аргументов против возможности такого бессмертия—излюбленный аргумент материализма. Но для опровержения материализма в наши дни нет нужды прибегать к телепатии: пока самые факты ее спорны; а когда они станут бесспорными, будут спорить об их объяснении. Несостоятельность материализма для философски образованного ума несомненна на основании гораздо более широких и прочных теоретико-познавательных критических соображений, и В. Вундт в своем только что вышедшем „Введении в философию” ¹) с известным правом говорит о нем как о направлении отжившем. Но ведь не одни материалисты сомневаются в личном бессмертии. И нам кажется, что ни признание самостоятельного источника психической энергии, ни вера в призраков или двойников еще не влечет за собой признания личного бессмертия. В самом деле, если наше сознание имеет источник в сверхчувственной психической энергии, то отсюда еще не следует, чтобы эта энергия была существом личным; и если допустить, что эта энергия, проходя через наш мозг, испытывает известные ограничения, как это предполагают иные психологи, то не обусловливают ли именно эти ограничения те личные особенности и стремления, которые составляют нашу индивидуальность?

Оставим однако философские соображения и рассмотрим те представления, какие соединяются с верой в призра-

________________________

1) В. Вундт. Введение в Философию, перев. под моей редакцией. Москва 1902, изд. Кончаловского.

1212

ки у древних и у современных дикарей. Возможно ли с точки зрения самых этих представлений говорить о „бессмертной жизни” призраков или отожествлять их с личностью усопшего? Древние во всяком случае смотрели иначе: тень столь же мало отожествляется с личностью усопшего, как его труп; сознанием, памятью она иногда вовсе не обладает и наконец существование ее определяется не как бесконечная жизнь, а наоборот, как „совершенная смерть”. К тому же самое существование призрака или тени может прекратиться. Египтяне отличали двойник усопшего, ка, от его души. В случае плохого содержания могилы или отсутствия культа, ка мог умереть с голода. Равным образом по представлению множества диких племен, напр., эскимосов или краснокожих, призрак человека подвергается смертельным опасностям во время своего путешествия в загробную страну, для чего он нуждается в особом снаряжении. Он может однако погибнуть, пропасть окончательно на пути.

Отсюда мы можем вывести то заключение, что вера в призрачное существование еще не заключает в себе веры в бессмертие и что следовательно не в телепатических явлениях и связанных с ними суевериях следует искать источника такого верования. Бессмертны одни боги и следовательно у богов нужно искать источника бессмертия.

III.

Обращаясь к загробным верованиям дикарей и древних народов, мы находим в них однако не одно представление о призрачном царстве теней. На ряду с ним и отчасти даже в противоречии с ним мы находим представление о душе усопшего как существе высшего порядка, достойного чести и поклонения: мертвые суть блаженные, обладающие высшею жизнью, требующие божественных жертв и ведущие за гробом высшую жизнь, аналогичную божеской. По видимому не может быть ничего бо-

1213

лее противоположного—смерть и жизнь, ад и рай, или точнее ад и элисиум. И однако оба порядка представлений теряются в глубине веков и, существуя на ряду друг с другом, нередко соединяются, переходят одно в другое. Такой переход отчасти вызывается самым культом мертвых: культ приближает их к богам, а следовательно и к бессмертию богов.

В XXIII песне Илиады мы находим повествование о сожжении тела Патрокла и о его поминках. Обильные жертвы, которые ему приносятся,—между прочим и человеческие жертвы и почести, которых он требует, несомненно заставляют видеть в нем нечто большее, чем пустую бескровную тень. Роскошные микенские гробницы или гробницы египтян тоже указывают, что мертвые, как предметы особого культа, сближаются с богами. Такое сближение, апофеоза человека, культ героев, есть явление слишком известное, чтобы подробно на нем останавливаться. Когда начался этот культ, когда люди увидали впервые нечто божественное, сверхчеловеческое в своих усопших вождях или отцах,—это неизвестно, да и безразлично. Важен самый факт, самое образование представления героя — сверхчеловека, полубога, какими являются „богоравные” герои Гомера или герои других народов.

Культ знатных усопших—колдунов, великих воинов, вождей, князей, царей, значительно способствовал росту и развитию таких представлений: такой культ уже сам по себе указывает на сверхчеловеческое достоинство чтимых мертвецов и вместе он связывается с особенными представлениями о их загробной участи, иногда также с особенными видениями, откровениями, оракулами. Мы видели в каких мрачных красках является участь мертвых в некоторых египетских памятниках; и однако с культом усопших царей связываются представления совершенно другого характера в тех случаях, где душа усопшего возносится к богам. Любопытны древние тексты,

1214

относящиеся к началу III тысячелетия до Р. X., где описывается, каким образом царская душа завоевывает себе в загробном мире соответственное ей место. „Небо плачет, звезды трясутся, стражи богов трепещут и слуги их бегут, когда они видят царя, который встает как дух, как бог, живущий отцами своими и овладевающий своей матерью. Его слуги арканами поймали богов, нашли их хорошими и притащили, они связали их, перерезали им горло и вынули их внутренности, они разделили их и сварили в горячих котлах. И царь пожирает их силу и ест их души. Великие боги идут ему на завтрак, средние—на обед, малые—на ужин, а старых богов и богинь он употребляет на топливо. Царь жрет все, что попадается ему по пути. Жадно поглощает он все, и его магическая сила делается больше всякой магической силы. Он становится наследником могущества, большим, нежели все наследники, он становится господином неба, потому что он съел все венцы и все запястья, съел мудрость каждого бога...” и т. д. Если при жизни он притязал на сверхчеловеческие почести, то сверхчеловеком остается он и на том свете, являя образчик „господской морали” в полном смысле этого слова. Хорошо еще, что он пожирает одних богов, больших и маленьких, и не требует тех человеческих гекатомб, какие приносились еще недавно усопшим царям дагомейцев. Загробная участь египетского фараона очевидно была исключительной, да и вообще культ героев всюду носит характер аристократический, и в связи с этим у многих народов мы находим представления о различных местопребываниях душ—обыкновенное царство смерти для простых смертных и элисиум или острова блаженных— для героев. Мало по малу самый культ героев может демократизироваться и к лику их могут причисляться и обыкновенные смертные: в позднейшие времена греческого мира титул „герой” или „героиня” украшает иногда могилы простых рабов.

1215

Но вначале не было так, и не во всяком человеке видели образ божества, дающий бессмертие.

Среди многих диких или полудиких воинственных народов существовало и существует мнение, что особо завидная блаженная участь ожидает храбрых, павших на поле брани, которых, по выражению Гераклита, чтут и боги, и люди. Древние германцы, индусы, американские дикари и другие разделяли вместе с мусульманами веру в будущее блаженство храброго. Павшего ждет Валгала, трапеза богов, райское блаженство. Храбрость, мужество есть самая древняя из всех добродетелей — доблесть, virtus мужа по преимуществу. Храбрый презирает смерть, не боится смерти и этим проявляет какое-то высшее, сверхчеловеческое превосходство, превосходство духа над животными инстинктами. Он одерживает первую духовную победу над смертью и показывает в своем лице своим друзьям и врагам высшую ценность, которою он дорожит больше жизни. Отсюда то религиозное отношение к войне, какое мы находим у древних, то воодушевление, в котором видели наитие бога браней. Таким образом доблесть воина является как бы первым откровением высшей силы духа, для которой смерть не существует. А потому величайшим подвигом героев, как Геракл или Издубар, является реальная победа над смертью, о которой повествуют древние сказания и песни.

Но не одно мужество доставляет загробные почести: власть правителя, прозорливость, знахарство колдуна, его сношение с миром духов создают ему привилегированное положение после смерти. Особое место занимает культ праотцев, действительных или вымышленных родоначальников, которые приближаются к богам.

Бессмертие, высшая потенцированная жизнь составляет удел „бессмертных” или богов, и люди достигают его лишь приобщаясь богам, приближаясь к ним, уподобляясь им. Этот высший удел дается особою милостью богов их любимцам, их потомкам от смертных жен-

1216

щин. Иногда он заслуживается подвигом, чаще достигается магическими средствами, как у египтян. Отдельных избранников боги переносят живыми на небо; другим бессмертие дается уже за гробом. Во всяком случае, во всех этих верованиях бессмертие является не психологической, а богословской категорией: бессмертие не есть свойство человеческого духа, оно есть свойство божеское, сверхчеловеческое, и если человеческий дух признается бессмертным или становится таковым, то лишь постольку, поскольку он признается божественным по своему происхождению ¹), или достигает апофеозы, приобщается божественной жизни при помощи самих богов. Такая апофеоза нередко является как чудо, имевшее место лишь в исключительных случаях, столь же необычное, как вознесение живого человека на небо. Но на известной ступени развития в некоторых религиях вера в возможное бессмертие получает широкое распространение, как в связи с культом героев, впервые открывшим человеку путь к божеству, так и в связи с культами определенных богов, подателей жизни, какими являются, напр., Озирис, Митра, Дионис. Чудо бессмертной жизни достигается посредством приобщения к этим богам, путем особого рода таинств, посвящений, мистических жертв, магических действий, фетишей и формул. В Египте вера в бессмертие была связана с культом Озириса: мертвец, похороненный по особому обряду, подобно Озирису, оживает подобно Озирису и сам становится Озирисом. Равным образом соединялись с Дионисом или Митрой участники их таинств, и положительное бессмертие ставилось в зависимость от такого участия, помимо нравственных заслуг. Магические средства при погребении, или магические таинства при жизни обусловливают соеди-

________________________ 

1)  Божественными по происхождению являются отдельные герои, сподобившиеся бессмертия; божественным по происхождению признается и человеческий дух или двойник человека, когда он наделяется бессмертною жизнью. Ср. Пиндара fr. 131, χαι σωμα μεν παντων επεται υανατω περισυενει, ζωον δετι  λειπεται αιωνος ειδωλον το γαρ εοτι μονον εχ υεων.

1217

нение с божеством, от которого зависит загробное блаженство: „трижды блаженны те из смертных, которые сошли в преисподнюю, узрев эти таинства, им одним там жизнь, а для прочих все там зло” ¹). И таким образом загробная  жизнь ставилась в зависимость от правильного соблюдения тех или других обрядов, от участия в оргиях, исступленность которых принималась за предвкушение духовной жизни, или от приобщения „таинствам”, трапезе богов, которые дают человеку „пищу бессмертия”.

Такого рода верования, развивающиеся в связи с культом героев и мистериями отдельных богов, пользуются общим распространением, но, несмотря на видимое отличие от древнего анимизма или веры в двойников, соединяются с ними множеством переходов. Если царство теней представляется печальным отражением действительности, то острова блаженных или елисейские поля являются, наоборот, отражением светлым и радостным; но в общем и здесь и там загробная жизнь представляется воспроизведением и продолжением жизни действительной: богатый или бедный, воин, царь, землепашец остаются обыкновенно в прежнем своем положении; только те, которые обеспечили себе лучшее будущее участием в таинствах или правильным погребением, пользуются особенным блаженством: праздность, изобилие, бесконечные попойки и пиры в райских кущах или дворцах, множество рыбы в водах и дичи в лесах, прекрасная охота, лихие схватки, или чувственные наслаждения—словом осуществление всех мечтаний в мире сладких грез.

Представления о загробной жизни в царстве Озириса дают хорошую иллюстрацию подобных верований. Загробная страна Аалу имеет наибольшее сходство с Нильской дельтой; здесь живут усопшие, едят и пьют, сражаются с врагами, ходят на охоту, играют в шашки—в крайнем случае, за отсутствием партнера, с своею собствен-

________________________

1)  Sophocl. fragin. 753.

1218

ной душой; они приносят жертвы, ездят на лодках и более всего занимаются земледелием, пашут, сеют и жнут чудесную, гигантскую пшеницу, родящуюся всегда в изобилии. Чтобы обеспечить усопшим лучшую участь, им приносили жертвы—все для них необходимое—утварь, животных, хлеба, плоды, рабов, наложниц. Чтобы превратить действительную посуду в призрачную, греки ее разбивали; египтяне, наоборот, бальзамировали животных, принесенных в жертву, потому что существование Ка зависело от сохранения тела—мумии. Большая стоимость подобных жертв в Египте, как в других местах, навела на мысль заменять их статуэтками, изображающими скот, домашнюю птицу, рабов и рабынь: при посредстве магических формул, эти куклы должны были получить жизнь в загробном мире. Кроме статуэток и рельефов на жертвенных столах, на стенах гробниц мы находим множество писанных картин, изображающих всю жизнь древнего Египта—всевозможные сельскохозяйственные и домашние работы, охоту, игры и т. д. Эта стенная живопись имела ту же цель, что и статуэтки: мертвый мог оживить изображения посредством магических заговоров и заставить работать всю нарисованную дворню; он кормится нарисованной пищей, охотится за нарисованной дичью и пьет нарисованное пиво. Такой шаг был естественен: чтобы служить покойнику на том свете, вещь все равно должна была обратиться в призрак, т.е. в живой образ (ειδωλον). Но в крайнем случае можно было обойтись и без изображений, ибо магия, сообщавшая им жизнь, очевидно, могла создать и самые образы. Магическая формула стала заменять жертвы: „царственное жертвоприношение да будет принесено богу Озирису, чтобы он дал тысячу быков, тысячу гусей, тысячу хлебов усопшему такому-то”... вот обычная формула, начертанная на бесчисленном множестве надгробных камней.

Таким образом и здесь загробный мир является лишь ярким, хотя и бесплотным отражением действительности, волшебным видением, вызванным магией желания.

1219

Посмертное блаженство, понимаемое как конечное осуществление земных желаний, является здесь во всем своем ничтожестве: блаженство египетского помещика, который тешится призраками рабов и наложниц, быков и гусей, призраками кукол, и стенных рисунков; блаженство вечной попойки, о котором мечтает дикарь, или блаженство вечного разврата в загробном гареме; блаженство той кровожадной оргии, какой предается душа да- гомейского короля, или какая грезится душе усопшего фараона в выше приведенном тексте, — все это такие виды блаженства, которые находят себе настоящее место в аду Сведенборга. В буддизме мы находим их правильную оценку: над всеми призрачными сферами небес помещается пробуждение нирваны.

Итак, каковы же основания той веры в бессмертие, которая зарождается в античных религиях? Это вера в бессмертных богов и вера в героя, в высшее божественное достоинство человеческой личности, проявляющееся в его силе, доблести и красоте. Такая вера обусловливается своего рода откровением, поскольку эта высшая ценность человеческой личности, действительно, открывается человеку, переживается, испытывается им на деле и порождает в нем несомненное убеждение,—такое же убеждение, какое он имеет относительно реального существования своих богов. Поэтому, как ни наивна такая вера, ее духовно-нравственного значения и силы, ее убедительности умалять нельзя. С другой стороны, однако, она несомненно представляет весьма шаткое основание в пользу бессмертия души: боги древних оказались мнимыми, блаженство их—призрачными незавидным. Доблесть героя, его красота и сила не являются достаточным залогом бессмертия и не могут отменить слов самого сильного, доблестного и божественного изо всех них:

О, Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся!

(Продолжение cледуeт).

Кн. С. Трубецкой.

1220