Мейендорф И., прот. Святейший патриарх Тихон служитель единства Церкви

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Прот. Иоанн МЕЙЕНДОРФ

СВЯТЕЙШИЙ ПАТРИАРХ ТИХОН
служитель единства Церкви

„Ночь будет долгая и темная“, сказал святейший патриарх Тихон в день кончины (25 марта/7 апреля 1925). С того дня прошло 64 года, и как будто уже наметился рассвет... Но это не значит, что мы, церковные люди, будем отныне всегда стоять выше соблазнов и искушений. Период свободы и нового развития может оказаться еще более опасным для Церкви, чем период общественного остракизма и репрессий.

Именно поэтому мне показалось уместным обратиться мысленно к исторической личности святейшего Тихона, не столько для того, чтобы вновь описать внешнюю, фактическую сторону его жизни, как служителя Церкви, как миссионера в Америке и как исповедника веры в сане патриарха Московского, а для того, чтобы оценить его духовный облик с богословской, точнее, экклезиологической точки зрения. Каково было его ощущение Церкви — ее единства, ее святости, ее соборности? Как он сумел выразить в жизни не только свою природную доброту, молитвенность и человеческую мудрость, но именно церковность, т. е. восприятие Церкви как пути спасенья всего мира, как соборного организма, включающего не только святых, но и кающихся грешников, как Тела Христова, живущего в истории жизнью Бога, а не людей, а потому и свободного в своей истине и глубине от истории, творимой людьми, побеждающего историю — но средствами не только историческими... Правда, мы. православные, всегда ссылаемся на „надмирность“ Церкви, и правильно делаем, но при этом любим забывать, что — будучи надмирным Телом Христовым — Церковь живет в истории. Мы — ее служители — посланы в мир для спасения людей, для объединения их в жизни таинств: „Тако бо возлюби Бог мир. яко и Сына Своего Единороднаго дал есть... “

37

Именно это святейший патриарх Тихон сумел показать и выразить в своем служении, и нам всем следует идти его путем, не только в современной России, но и в условиях миссионерского развития, которому он положил начало у нас в Америке (и в других странах западного или „третьего“ мира). Это я хочу показать, как богослов, на основании того примера, который нам был дарован самим Господом в начале нашего трагического века в липе покойного патриарха Тихона.

1. Свобода Церкви.

Церковная карьера Василия Белавина, сына священника. семинариста, выпускника СПб-ской Духовной Академии, преподавателя, а затем ректора семинарий, архимандрита и, наконец, епископа Люблинского, викария Холмской епархии, была обычной для человека его круга и призвания. В ней не было ни академического блеска, ни исключительных достижений. Был, правда, опыт Западного Края — знакомство с реальностями польского католичества и проблемами униатства... Вероятно, благодаря его опыту именно в этой области его имя было выдвинуто для первого, необычного для молодого епископа назначения — в Америку, где уже при его предшественнике (архиепископе Николае Зиороне) происходил массовый возврат униатов в православие.

Отправляясь в Америку, епископ Тихон был непосредственно знаком с одной только формой церковного управления — той, которая была введена в России Петром Первым: бюрократическая синодальная система. Административная переписка епархиальных архиереев велась с канцелярией обер-прокурора, или с обер-прокурором лично. Административное единство Церкви было всецело в руках гражданского чиновничества: духовного главы Церкви вообще не было, его заменяла государственно-синодальная бюрократия... Владыка Тихон по темпераменту не был ни революционером, ни реформатором. Мы не слышим, чтобы от него исходили протесты или прямая критика. И тем не менее, где и когда только он мог, — а в Америке возможности были большие, — он приступал

38

к устройству свободной Церкви. Для этого ему не нано было учиться: несмотря на все ограничения синодальной системы, русское богословское образование давало всем своим даже заурядным питомцам понимание сущности Церкви, а у владыки Тихона было еще и самое важное: личное духовное ощущение церковного бытия... И вот он стал созидать приходскую жизнь в Америке, создал семинарию и основал монастырь, а в 1907 г. возглавил первый собор клириков и мирен. То, что готовилось тогда в России, но не осуществилось до 1917 г., было осуществлено архиепископом Тихоном в Америке. Одной из основных целей собора было осуществление материальной независимости епархии от государственной помощи, идущей из России: успех православной миссии требовал свободной Церкви. Это было тем более ясно владыке Тихону, что его паства была многонациональной. В Чикаго он служил по-гречески: в 1904 г. хиротонисал сирийского епископа Рафаила Хававини: в 1905 г. утвердил особую сербскую миссию. С его благословения и при его помощи был предпринят перевод православного богослужения на английский язык и издавался церковный журнал по-английски. А когда в 1905 г. все архиереи русской Церкви подучили известный опрос о необходимых церковных реформах, архиепископ Тихон ответил предложением создать в Америке многонациональную, автономную или автокефальную Церковь...

Все эти факты требовали бы отдельных докладов и исследований. Моя задача — только подчеркнуть удивительную черту всего церковного служения владыки Тихона, проявившуюся уже в Америке: его чуткую готовность всюду, или где возможно, без излишней шумливости, осуществлять церковную жизнь в единстве и свободе, в единстве соборном и подлинном, не только бюрократическом, и в свободе истинной, не только внешне-демократической...

Как мы все знаем, избрание митрополита Тихона на патриарший престол происходило и атмосфере, не имевшей исторических прецедентов, непосредственно после Октябрьского переворота. Но и в этом избрании, с полной ясностью, выразился смысл того, как владыка

39

Тихон понимал свое архиерейское служение и смысл патриаршества как такового. Смысл этот, опять же, состоял в свободе и единстве Церкви после двух веков внешнего порабощения в рамках синодальной системы. Церковь свободно обрела видимого главу — патриарха. По смыслу православного канонического устройства, главная функция патриарха — а также всякого областного примата — состоит в «предстоятельстве в любви» (св. Игнатий Антиохийский) и в ответственности за единство епископата, а тем самым и всей Церкви данной области, при соблюдении того же единства с епископатом и верующими всей вселенской православной Церкви.

Порядок избрания был утвержден собором. Интересно, что этот порядок, почти буквально, соответствовал проекту, представленному архиепископом Сергием Страгородским в его отзыве на Опрос 1905 г. Заключительный акт — избрание по жребию одного из трех избранных общим голосованием кандидатов — вылился как бы естественно, из общего желания, чтобы патриаршим достоинством был облечен именно тот, кто «изволися Духу Святому и нам».

Интересно, что за рубежом некоторые высказывались против каноничности такого избирательного порядка по чисто экклезиологической причине. Избрание по жребию было употреблено при избрании Матфея в число двенадцати апостолов на место отпавшего Иуды (Деян. 1). Но это было так, потому что все апостолы были лично избраны самим Христом: они были Его избранниками, чтобы стать свидетелями Его воскресения во всем мире... А избрание епископов — предстоятелей местных церквей — отражает сошествие Св. Духа на всю Церковь в день Пятидесятницы. При их поставлении благодать Духа ниспосылается на Церковь и действует в Церкви, поэтому епископы избираются «клиром и народом» каждой церкви. Избрание но жребию, говорили некоторые, как бы отрицает возможность действия Св. Духа через людей, через соборное согласие всей Церкви... А если оно действительно является правильной формой избрания, основанной на Священном Писании в случае апостола Матфея, то почему не прибегать именно к такой форме,

40

т. e. избранию по жребию, для всех поставлений на все церковные должности?

Но членам Собора в ноябре 1918 г. было не до такого рода академических рассуждений. Не подлежит сомнению, что избрание патриарха — именно так, как оно совершилось — соответствовало общему соборному сознанию. Столетиями архиереи русской Церкви назначались «Указом его императорского величества“. Все были согласны покончить с таким порядком. Ведь священные каноны прямо и безоговорочно объявляют недействительными все поставления, совершенные по указу властей гражданских... Но, с другой стороны, Собор знал, что святая Божья Церковь не является «демократией». Не всегда ведь человеческое большинство отображает волю Божью. Поэтому и было введено избрание патриарха по жребию.

Основная, вечная и основополагающая заслуга Собора 1917-18 годов заключалась именно в том, что на этом Соборе русская Церковь снова заговорила как Церковь Божия. Она, конечно, и при синоде мистически, таинственно была Церковью, но теперь она стала Церковью и в своем управлении и внешнем устройстве... Избрание патриарха в таких условиях и при таких обстоятельствах должно было выразить, непосредственно и прямо, волю Божию, а не только волю демократического большинства или даже человеческого разума и политических расчетов... Если бы избрание было просто «демократическим», избранником оказался бы, без сомнения, митрополит Антоний Храповицкий. При его, может быть, более блестящем возглавлении русская Церковь пошла бы несколько другим путем, чем при простом, мудром и праведном исповеднике патриархе Тихоне...

Именно потому, что избрание было истинно церковным актом, оно стало — и по сей день остается — основой неразделенности, может быть даже — неразделимости русской Церкви. С момента своего избрания патриарх Тихон стал служителем церковного единства, и даже те, которые впоследствии от Церкви отделились — все, за исключением, к счастью, исчезнувших «обновленцев“ —

41

ссылались и еще ссылаются на наследие патриарха Тихона...

2. Патриарх Тихон и революция.

В течение уже более семидесяти лет русские люди за рубежом России — и не только русские, но все те. кто интересуется судьбами русского православия, — спорят о путях Церкви в советский период. Из деятельности и высказываний патриарха Тихона каждый выбирает то, что соответствует его желаниям и идеологическим представлениям. Может быть, человеку, не родившемуся в Советском Союзе и никогда лично не испытавшему условий жизни в России в советский период, не подобает даже выносить суждения. Но я, тем не менее, позволю себе это сделать, потому что наше время наконец открывает двери к возможности соборного, свободного, общего обсуждения судеб Церкви, нашей обшей Матери... А кроме того, уже прошло семьдесят лет. На период жизни патриарха Тихона можно смотреть исторически, можно делать выводы из последующих событий, можно судить о положении Церкви как в Советском Союзе, так и вне его, и, тем самым, делать заключения: к чему привела деятельность первого послереволюционного главы русской Церкви.

Главари обновленчества обвиняли патриарха в том, что он был представителем старого режима, неспособным понять смысл социальных перемен в России, что именно этим было вызвано отлучение от Церкви гонителей в 1918 г., и что только после выхода из-под ареста, в 1923 г., он избрал „правильный“ церковный путь... Другие, наоборот, обвиняли его в слабости и приспособленчестве. Такие обвинения возводились против него еще при его жизни, например, тогдашними насельниками Данилова монастыря. Их трудно судить, так как они почти все умерли мученической смертью...

Мне бы хотелось сейчас сказать, со всей силой личного убеждения, но также и на основании исторических фактов, что патриарх Тихон, в течение всего своего

42

сравнительно и трагически краткого патриаршего служения, оставался духовно тем же служителем церковной правды и единства. Именно в силу этого единства его духовной личности он может — и должен — стать для нас сегодня подлинным учителем и отцом Церкви.

Прочтем снова текст отлучения „явных и тайных врагов Церкви“, изданного в январе 1918 г. В нем не названо ни одного личного имени, ни правительство, ни партия, а только те, кто совершает убийства, кто разрушает храмы, кто оскверняет мощи, кто отвергает святость христианского брака, кто лишает детей возможности узнать о вере. Отлучение направлено на тех, кто сознательно и сами себя от Церкви отлучали: в отлучении патриарх объявлял о том. что все знали. Текст отлучения звучит голосом скорби и негодования. А разве в эти годы не было причин для скорби и негодования? И голос этот был голосом не политика или сторонника старых порядков, а свободный голос главы Церкви. Конечно, можно сказать, что патриаршее отлучение так же, как и его письмо Ленину в годовщину революции осенью 1918 г. с призывом прекратить кровопролитие, имели и политический вес в сознании общества. Но ведь патриаршее негодование и суд касался, в сущности, одного пункта марксистской идеологии: ее антирелигиозности или безбожия...

Как мы все знаем, марксизм, как идеология, выработался на Западе, где развитие промышленности в начале XIX в. привело к социальной несправедливости, причем христианские церкви (особенно в Англии и во Франции) остались в союзе с имущими классами, а народные массы от Церкви отошли... А что было в России? Не совсем ли обратное соотношение сил? Расцерковленные верхи и интеллигенция, а народные массы — преданы Церкви... Для чего же было вводить государственное безбожие? Безбожие и антирелигиозность были самым „западным“, самым „не-русским“, самым „не-народным“ элементом марксистской идеологии. Не была ли Церковь в праве — не было ли это ее обязанностью? — провозгласить об этом во всеуслышание?

43

В последующие голы Церковь ведь продолжала вещать о том же — одним своим существованием, если уж больше не открытыми заявлениями. И если действительно в наши дни Церковь снова сможет занять в обществе то место, которое ей принадлежит естественно, снова учить молодежь, исправлять трешников, проявлять милосердие и человечность, то торжественное патриаршее предостережение 1918 г. подучит свое полное и неотвратимое оправдание.

А что можно сказать о заявлениях патриарха Тихона в 1923-25 и.?

Нет сомнения, что уже начиная с 1919 г. патриарх и его советники признали, что советская власть не есть нечто преходяшее, не есть только небольшая группа фанатических идеологов, временно взявшая власть, а что она уже превратилась в государство, правящее страной. А ко всякому государству, даже безбожному, даже языческому, преследующему христиан (как Римская империя в течение более двух столетий), Церковь относится „лояльно“. Разве древние христиане призывали к политическому сопротивлению? Разве в писаниях христианских апологетов второго и третьего веков есть что-либо иное, кроме призывов, обращенных и к императорам, и к обществу: признать христиан в качестве законных и лояльных граждан империи...? Как мы знаем, на эти призывы Римская империя до времен Константина, т. е. двести лет, отвечала массовыми гонениями.

В своем послании 25 сент. 1919 г., написанном еще я разгар гражданской войны, патриарх Тихон определил позицию Церкви в „аполитическом“ смысле, разрешая звонить в колокола и служить молебны „при перемене [местных] властей“, но только по желанию и по заказу народа — не по своей инициативе. Он также осудил надежды на иностранную интервенцию. В духе „аполитичности“, он также закрыл в 1922 г. Карловацкое ВЦУ — за политические высказывания от имени Церкви.

Но тут последовало многое: арест патриарха, обновленчество, публичные процессы духовенства и верующих, много крови, международное негодование в связи с преследованиями религии,,.

44

По выходе из-под ареста в 1923 г., патриарх проявляет полную непримиримость к предателям Церкви — обновлениям — узурпаторам власти, клеветникам и отступникам от церковных канонов. Но как ему было отнестись к властям? Его заявления (и последнее „Завещание“) звучат уже в тех тонах, которые станут привычными со стороны Патриархии в последующие десятилетия... Был ли он вполне искренен? Чтобы ответить на это, стоит представить себе положение в эти годы. Несмотря на все происшедшее, не мог ли патриарх тогда все же надеяться на будущее? Перед его сознанием и опытом были уже тысячи мучеников за веру, но мог ли он уже тогда представить себе десятки миллионов жертв Гулага, которые пострадают в тридцатые-сороковые годы?. . Лишенный Синода и нормальных органов церковного управления, находясь под постоянным шантажом обновленцев, пользующихся поддержкой власти, можно думать, что патриарх заботился не о себе — и даже не о своем историческом „лице“. — а о будущем Церкви, которой предстояло пройти „длинную, темную ночь» перед тем, как снова воскреснуть... Народ патриарху поверил. За обновленцами не пошел. Не пошел он, в своем большинстве, и за теми — несомненно достойными и готовыми на мученичество — церковными вождями, которые думали о спасении всего лишь „малого стада“, в условиях подполья сохранивших чистоту совести — по примеру всегда существовавших на Руси апокалиптических чаяний, через уход из мира,,. Но имел ли право сам патриарх уходить в подполье? Возможно ли было надеяться сохранить Церковь, т. е. и канонический епископат, и богослужение, и проповедь, и доступность св. таинств для народа — игнорируя и совершенно отгораживаясь от государства? Особенно при наличии разделений и рас. колов, ослаблявших Церковь почти предельно?

Мне не надлежит здесь говорить о последующем периоде. С кончиной патриарха, возглавление Церкви уже не пользовалось тем бесспорным авторитетом, которым обладал лично патриарх. Споры и разделенья, не только между патриаршей церковью и обновленцами, но и между патриаршими группами, как в России, так и за рубежом.

45

лишали временных возглавителей Патриархии веса и последовательности... Λгоды были двадцатые и тридцатые... Об этих годах и условиях, в которых жил местоблюститель Сергий, мы, за рубежом, узнавали только урывками, например из описаний экзарха Прибалтики, Сергия «младшего“ (Воскресенского), бывшего ближайшего сотрудника Сергия «старшего“ в Москве, оставшегося под оккупацией для возглавления Церкви и убитого перед самым концом войны... Как бы ни оценивать все это, само имя патриарха Тихона оставалось символом верности Церкви и ее единства — в России и за рубежом. Поэтому в эти годы разделений, а также и почти тотального уничтожения Церкви в России, имя покойного патриарха продолжало объединять всех — и православную иерархию в России, и назначенных патриархом Тихоном зарубежных митрополитов (Платона Американского, Евлогия Западно-Европейского, Сергия Японского), и „Карловацких“ архиереев... Благодаря имени патриарха Тихона, Церковь продолжала быть как бы неразделенной, несмотря на внешние разрывы.

Но в наши дни мы можем не только оборачиваться на трагическое прошлое, но и думать о будущем. С несомненной, очевидной помощью Божьей, русская Церковь выходит из периода, когда ее единственной заботой было „выживание» со дня на день... Открывается дорога миссии, служения ближним, богословского творчества, новой встречи с миром и обществом. И туг светлый образ патриарха Тихона должен стать руководящим светочем — но при условии, что мы воспримем его в его полноте, без прикрас и умолчаний.

Я не хочу этим сказать, что покойный патриарх никогда и ни в чем не делал ошибок. Полностью непогрешимых исторических личностей не бывает... Так, можно было и при его жизни, и сейчас, сомневаться — надо ли было, от лица Церкви, осуждать Брест-Литовский мир? Надо ли было (даже ради церковного мира) приглашать темную личность главаря обновленцев, Красницкого, в Высший церковный совет? Все ли выражения. употребляемые патриархом в его заявлениях после ареста, были необходимы или прямо продиктованы

46

следователем? Но эти возможные промахи не мешают нам ясно видеть, что патриарх, со дня на день, искал для Церкви правильного выхода, и он думал только о Церкви, не веря ни в свою, ни в чью-либо непогрешимость, и Господь, несомненно, принимает его намерения, лобзает его духовные раны...

3. Церковность будущего.

Живя на исходе двадцатого века, мы стоим перед новым периодом в истории русской Церкви, в истории вселенского православия и в истории христианства в целом. Девятнадцатый век был веком метафизических сомнений, общественных колебаний, а также оптимистических надежд на будущее. В XX в. секулярные оптимистические чаяния обратились в утопии тоталитарных систем и десятки миллионов жертв... Мы с вами живем в дни, когда всем становится ясно, что социальная утопия, навязываемая силой, приводит к разложению общества во всех видах его жизни. Появляется отрицательный консенсус о необходимости перестройки — экономической, общественной, духовной. Но в обществе еще нет консенсуса положительного·. куда идти? Что строить? Изобилуют импровизированные идеологии. Для серьезной созидательной работы — как будто нет времени. Есть опасность, что неизбежное столкновение поспешно испеченных идей и планов перейдет в опасный духовный и общественный хаос...

Для того, чтобы осознать самих себя, а тем самым помочь выздоровлению общества, нам, церковным, православным людям, необходимо в первую очередь понять и определить, что такое настоящая церковность. Ибо Церковь вообще никому не нужна, если она не есть Церковь, т. е. „столп и утверждение Истины», верная Священному Преданию, т. е. прошлому, но также посланная в мир для его спасения... Тако бо Бог возлюбил мир... “

Если Церковь перестает быть Церковью, она уже никого спасать не может. Такое самоотречение — не самой Церкви, конечно, но ее членов — может принять две крайние формы: полный уход из мира и общества, или

47

такое отожествление с общественными реальностями (партиями, государствами, общественными системами), что Церковь теряет свое лицо. Оба соблазна — от лукавого... Полный уход из мира возможен и желателен для некоторых: это путь монашества. Но подлинный смысл истинно монашеского отношения к миру не есть бегство от мира, а сознательное служение («эсхатологическое“), указывающее миру на грядущее Царство Божие... Истинное монашество „отрицается мира и сущих в мире“ для того, чтобы мир понял свою относительность, и для того, чтобы лучше за мир молиться. На этот путь стали все „преподобные“ отцы наши... Но есть также и ложная форма бегства от мира, не монашеская, а сектантская: отказ от пастырской, любовной ответственности за спасение всех, а не только некоторых...

Соблазн полного отождествления с миром — с государством, с нацией, с партиями, с идеологиями, с политикой, с общественной деятельностью, с общественным успехом — есть всегдашний соблазн для церковных людей, и особенно с тех пор, как Церковь получила официальное признание и поддержку государства при императоре Константине. Иногда сами церковные люди ищут такого опасного отождествления, но, более часто, государство и различные идеологии навязываются Церкви сами и пользуются Церковью для своих целей. Если Церковью пользуются другие, то она не может более выполнять своего служения Богу и миру.

Так Церковью пользовались и византийские императоры, и допетровские русские цари. Но в те времена сами эти властители внутренне понимали свою ограниченность, потому что церковность не была им чужда в своей глубине... Совсем по-новому — во имя уже секулярной государственности — пользовался Церковью Петр Великий, обратив Церковь в государственное „Ведомство Православного Исповедания“... О том же, как пользовался Церковью Сталин, вы знаете лучше меня.

Наступление нового времени ставит перед всеми нами — в России, как и во всем православном мире — самый существенный вопрос о самом бытии Церкви как Церкви. Изобилуют соблазны; соблазн „модернизма», соблазн

48

политизации, соблазн идеализации старины, соблазн механического возврата к невозвратимому прошлому. Нам важно понять, что сама Церковь, как Тело Христово, открывающее путь к жизни в Боге, никогда не может отождествиться ни с какой человеческой идеологией, прогрессивной, консервативной, демократической, монархической... Это не значит, что она не может признать пользу или своевременность отдельных политических идеологий или экономических систем и поощрять своих членов участвовать в общественной жизни. Но надо заранее признать, что общественная жизнь — в ближайшие годы в России — будет неизбежно плюралистической, и разные группы христиан будут законно участвовать в разных течениях общества, кроме безбожных и тоталитарных... А Церковь должна оставаться единой.

К счастью, русское православие обладает огромным наследием, которым оно может и должно воспользоваться. Наследие святых и праведников древней Руси, о которых блестяще писал в нагие время Г. П. Федотов. Наследие церковной академической науки дореволюционной русской Церкви, оставившей огромный и во многом неиспользованный материал, особенно в области патристики и церковной истории. Наследие русской религиозной мысли „старых“ славянофилов (Хомякова, Киреевского) и великой русской литературы, вдохновленной христианством. Наследие возвращавшихся к Церкви марксистов, Н. А, Бердяева, С. Н. Булгакова и других последователей В. С. Соловьева, включая о, Павла Флоренского, Не все в их наследии может быть приемлемо („софиологию“ я лично считаю учением ненужным), но семя православного возрождения было посеяно именно ими, в начале века, хотя возросло оно, главным образом, за границей, в парижском Богословском Институте, а позднее у нас, в Америке.

Все это — „сонм свидетелей“. Но в центре этого сонма стоит не философ, не ученый, не интеллигент, а смиренный, простой, всегда правдивый и открытый ко всему доброму и святому — патриарх Тихон, Можно сказать, что за годы его служения из его уст не вышло ни одного осуждения, кроме осуждения тех. кто сознательно гнал Церковь или хотел ее разделить. Поэтому к его образу —

49

вернее лику — могут и должны обращаться все, кто истинно ревнует о Церкви:

1. Те иерархи, духовенство и все церковные люди, которые признали, что Церковь должна продолжать существовать, как Дом Божий, как источник таинств и проповеди Евангелия, при любом политическом строе. Вокруг местоблюстителей, а затем патриархов послевоенного времени Церковь сохранила законное преемство и необходимый иерархический строй. Патриарх Тихон, конечно, не мог предвидеть заранее всего того, что Россия пережила за 70 лет, но, именно ради сохранения церковного строя он издал послание об „аполитичности» уже в 1919 г. осудил политические высказывания Карловацкого Зарубежного Управления и закрыл само Управление (1922 г.), а после ареста, все надеясь (правда, тщетно), что советская власть прекратит гонения на Церковь, заявил, что он — „не враг» ее.

2. Те, кто без «сектантских“ намерений и методов сохраняли в подполье островки церковности, при закрытии в тридцатых годах почти всех церквей, не уклонились в обновленчество и, в своем большинстве, погибли в лагерях смерти, также продолжали дело патриарха Тихона, осудившего гонителей и до самых последних лет своего управления рукополагавшего множество епископов, предвидя, что внешний церковный аппарат может исчезнуть вовсе...

3. То большинство русского Зарубежья, которое следовало митрополитам Евлогию ЗападноЕвропейскому и Платону Американскому, назначенным патриархом Тихоном, и сохранило по сей день духовное единство с русской и вообще со вселенской православной Церковью.

4. Те, кто — как в Западной Европе, так, особенно, в Америке — посвятили себя „распространению православной веры среди инославных“ (архиеп. Тихон. „Прощальное слово к американской пастве». Американский Православный Вестник, XI, 6, март 15/28, 1907, стр. 97-98), согласно его указаниям и заветам, и доросли, наконец, в 1970 г. до создания, с благословения Матери-Церкви, американской автокефалии, предсказанной уже в 1905 г. архиеп. Тихоном.

50

5. Те, кто в лоне „Зарубежной Русской Церкви“, хотя и находясь пока вне евхаристического общения со вселенской Церковью, чувствуют себя просто русскими и православными и не увлекаются ненужными политическими утопиями и судом над другими...

6. Те, кто без измены православной вере, стремятся к подлинно экуменическому сближению с инославными, как сам архиеп. Тихон сближался в Америке с епископальным еп. Графтоном, не изменяя при этом православному учению о Церкви (он рукополагал англиканских клириков, переходящих в православие).

7. Те, кто заботится о богослужении и о его совершении, не только „по уставу», но и так, чтобы оно было понятно людям, с понятным чтением молитв вслух, исправлением переводов и приближением трудных славянских текстов к современному языку (см. отзыв архиеп. Алеутского и Северо-Американского Тихона в Отзывах архиереев, СПб, 1906).

Все живое и подлинно церковное вызывало в покойном патриархе поощрение. Его понимание Церкви было воистину „кафолическим“: исключалось только то, чем Церковь искажалась или разделялась.

Еще при его жизни некоторые обвиняли патриарха в слабости и уступчивости. Другие — в непримиримости. И действительно, святейший патриарх Тихон был бесконечно терпим к людям, но принципиально непримирим ко всякой измене Церкви. Все знали и верили, что при нем Церковь не могла стать простым орудием антирелигиозного государственного аппарата, Чиновничества и простой зависимости от „номенклатуры“ он бы не допускал. Но при этом он был до копна чужд всякого „донатизма“, определяющего Церковь как общество только мучеников, или только святых... Он знал, что св. таинства совершаются и недостойными совершителями. Он милостиво принимал кающихся обновленцев. Веруем, что и сейчас он невидимо возносит перед престолом Божиим бескровную жертву „за всех и за вся“.

(Несостоявшийся доклад, который не мог быть прочитан на московской церковной конференции в сентябре 1989 г.)

51