Булгаков С., прот. Слово, сказанное пред молебствием о святейшем патриархе Тихоне в храме св. Николая в Праге, 27 мая 1923 г.

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Прот. Сергий БУЛГАКОВ

СЛОВО, СКАЗАННОЕ ПРЕД МОЛЕБСТВИЕМ О СВЯТЕЙШЕМ

ПАТРИАРХЕ ТИХОНЕ В ХРАМЕ СВ. НИКОЛАЯ В ПРАГЕ,

27 МАЯ 1923 г.*

Больше сея любви никтоже имать, аще душу свою положит за други своя.

Приближаются последние, голгофские часы нашего святейшего отца. На русской Голгофе готовится новое и страшное распятие, воздвигается высочайший крест, своей тенью застилающий русское солнце. Святая Русь и православная Россия сораспинается на этом кресте: распни, распни его, вопиют палачи русской веры и русского народа. Захлебываясь в крови, они все более её жаждут, и жаждут самой драгоценной, чистой и святой крови. Они не могли успокоиться, пока не упились священной кровью Царской Семьи. И теперь они не могут успокоиться, пока не упиются кровью нашего Святейшего отца. Жалкие жертвы собственного безумия, они сами на себя произносят тем суд и приговор. Слепые орудия сатанинского исступления, они ослеплены своими призраками, и лучшие из них мнятся службу совершити Богу. О них да будет молитва Господа нашего: Отче, прости им, не ведают что творят. Но как те сыны злобы явились совершителями судеб Божиих от сложения мира, так и ныне в руках Божиих мучители Церкви убеляют ее ризы, совершают хвалу ее, венчают ее славнейшим из всех терновым венцом. И это они вознесли смиренного и вчера еще безвестного Отца нашего патриарха Тихона на такую высоту почитания, которая не дается никаким средствам мира сего. Ибо если спросить, кто из христианского священноначалия является сейчас наиболее чтимым — не по иерархическому положению, а по духовному авторитету, ответ будет несомненный: патриарх Тихон.

Маловерный век ищет знамений, которые не даются по произволу не умеющим видеть и слышать. Но для имеющих очи и уши наши дни, как и всегда, исполнены знамений и чудес, и одним из самых разительных чудес и знамений, милостью Божией явленных русской церкви в дни гонений и скорбей, бесспорно, есть патриарх Тихон. Не странно ли: ведь, недавно еще его совсем не знали, он таился в тени до своего часа. Патриарший престол в эти роковые и страшные дни, кто достойно займет его

* Печатается впервые.

91

среди пастырства, которое суровой рукой истории не было подготовляемо к смелой борьбе за Церковь, к свободе ее путей и независимости церковного управления. Как часто бывает, беда постигает к ней наименее подготовленных. Тяжело прошли по священноначалию последние годы, и невольно озираясь вокруг спрашивали себя: если будет патриархия, то где же патриарх. Но Матерь Божия жребием указала Своего патриарха, и все облегченно и радостно увидали, что пред ними смиренный и кроткий, ясный и благостный патриарх Тихон. И все, хотевшие и не хотевшие патриархии, пришли и возлюбили его. Патриарху дано было выразить те черты, которые составляют глубочайшие и священнейшие свойства русской церкви: смиренномудрие, кротость, голубиную чистоту в соединении с детской ясностью и радостью о Господе. Смирение и кротость есть величайшая в мире сила, ибо это есть сила Христова. Потому патриарха Тихона и не замечали, пока он был призван, ибо он и сам себя не замечал, но зато заметила его Царица Небесная. Но скоро стало ясно, что это смирение есть смиренномудрие, которое опирается на беззаветную веру в Бога и доверие путям Его, и кротость есть духовный плод мира и радости о Духе Святом, и эта веселая шутка, которой он отвечал незлобливым смехом тогда, когда люди злобствуют, есть та детская чистота, без которой невозможно внити в Царствие Божие. Нет чрезвычайных даров, которыми хвалятся люди в своей человеческой немоши: ученой премудрости, слова, но есть мудрость любви, не ищущей своего, не радующейся неправде, но сорадующейся истине. Есть неотразимая сила, но сила не от мира сего, не назойливая, не суетливая, не требовательная, но молча к себе привлекающая и покоряющая. Патриарх сделался отцом, радостью, утешением, токмо не для сынов погибельных. Но когда же мир, после падения прародителей, обходился без Каинов и Иуд. Патриарх стал как-то бесспорно духовным главой и вождем всего русского народа, живым символом его духовного единства, духовным держателем его неотъемлемых прав. И как же было не ненавидеть, а вместе и не бояться его врагам народа, его палачам, как им не добиваться его смерти. Они долго ждали и подготовляли тот час, когда изнеможение народа даст им эту возможность, и сыны злобы оказываются искусны в делах злобы своей. Избрание на патриарший престол в годину бедственной смуты неизбежно было принесением в жертву этого избранника. Бремя власти всегда есть бремя ответственности, всегда связано с жертвой личной жизнью и личной свободой. Но здесь это предполагало пря-

92

мую жертву за родину и церковь, как это и выражено было им в первом своем послании. Избрание, по знаменательному совпадению, совершилось, когда Москва была изранена боем и покорена нынешними поработителями. И нужно было внутреннее согласие жертвы на заклание, то согласие, о котором сказано было пророком, предзревшим единую Жертву жертв, Сына Божия, распинаемого за грехи мира: «яко овча на заклание ведеся и яко же агнец прямо стрегущаго его безгласен». Таковым агнцем, отдавшим себя на жертву по образу Христову, был святейший патриарх с первого дня своего служения, так принял он посох святителя Петра.

Дерзну ли говорить о мною виденном, но я видел это в его лике, в его молитвенных очах, когда стоял он на возвышении Успенского собора в священный и трепетный час своего настолования, когда Кремль уже было окружен неистовавшей чернью и грубыми бунтовщиками. И тогда уже он, я знаю это, молитвенно предавал себя Отцу Небесному и, верю, принята была его молитва. Несомненно одно: таки м он вступил на патриарший престол, и таким я видел его и знал изо дня в день те месяцы, когда я имел возможность его видеть. Страшно приближаться к тайне Гефсиманского борения, духовным и любящим взором приникать чрез стены темницы к его крестной муке. Но необинуясь свидетельствую, что не страх за себя и свою жизнь может его изнурять. Ибо этот страх не имел над ним власти с первого дня его служения. Это как-то сразу и радостно почувствовалось всеми: патриарх не знает страха, и это неведение страха дает ему свободу и смелость. И больше реку: патриарх как будто искал стать жертвой за людей своих, вызывал эти случаи. По-видимому, у него была затаенная мысль и желание — своей жизнью купить свободу народу, исполнить чашу народного страдания и долготерпения. И эти страшные месяцы конца 17 и начала 18 года жизнь его висела на. волоске, и сколько раз волосок готов был порваться, сколько раз ждали в определенный день и час его заточения или даже убиения, трепетали вокруг него, а сам он оставался невозмутимо ясен и радостен. Посему, если и делают свое дело немощь тела и духа, присущие человеческому естеству, — ведь и Сын Человеческий свидетельствовал о том, что «прискорбна есть душа Моя до смерти, то не это есть главная мука великого страдальца. Страшнее смерти предательство, покинутость и измена: предательство ученика, бегство апостолов, отречение первого из них. И прежде палачей тела пришли к нему духовные

93

палачи, те тати и разбойники, которые не чрез двери, но инде проникли к овцам. И эти гнусные палачи, подосланные и послушные своим повелителям, пришли совершить духовную казнь, лишить его священного сана, который безмерно дороже жизни. В гневе возре Господь на них и посмеялся им, и в гневе смотрит на это злодейство свободная русская церковь, но там, в Гефсиманском саду, нет никого, кто мог бы отереть его пот и засвидетельствовать о лжи сей: покинут и одинок, как был покинут и одинок русский царь, повелитель миллионов. Но не отдал и не отдаст он своей власти, врученной ему Царицей Небесной, земным лиходеям, свидетельствуя тем о правоте своей: противно законам и Божеским и человеческим, писаным и неписаным, деяние разбойничьего соборища. Не этого суда сынов человеческих, рабов лжи, но нелицеприятного суда Божия страшится деятель. И если дерзнем мы проникать в страждущее сердце его, то самую страшную и тяжелую гефсиманскую скорбь его узрим в этом: страшно бремя исторической ответственности. Церковь переживает шквалом, и невиновен-ли кормчий, который, хотя и не по своей воле и не хищением стал у руля. Его неверные движения и ошибки — не они-ли причинили эти опасности и злоключения. О всяком деятеле современники и история произносят такие суждения, и они, одними нагло и кичливо, другими задумчиво и скорбно произносятся и о рулевом русской церкви.

Не дерзнем предвосхищать суд истории, но выскажем и свой домысл: в этом отношении патриарх Тихон обречен был стать искупительной жертвой за люди свои, ибо вступил он на место кормчего в такую пору, когда нельзя было удержать руля в руках. Бывают положения, превышающие человеческие силы, и всем прошлым и настоящим русской церкви и русского народа было создано такое положение. Во время шквала бессильны попытки управляться. И однако каждый должен исполнить долг до конца и, если надо, погибнуть на своем посту, ибо в этом и состоит здесь победа. Хозяин жертвы учтет всё, что было нужно и как было сделано каждым для жатвы его. Требуется не дело, но верность. И святейший патриарх сохранил эту верность и тем оказал русской церкви великую услугу. Вековое порабощение церкви, которое извне проникло и во внутрь и расслабило мускулы церковной власти, тяжелым гнетом лежало и лежит на русской церковности. По воле Божией, церковь получила свободу, но нелегко стать свободным тому, кто не имеет ни навыков, ни вкуса к свободе, и притом в разгар исторической бури и стихийных переворотов.

94

Естественно, что одни идут в новое рабство, загоняемые страхом или корыстью, и вступают в союз с властью, прямо враждебной вере Христовой, а другие вздыхают о мясах Египетских и свои воздыхания принимают за голос самой церкви. Нужно всемерно охранять свободу и достоинство Церкви, это и делал патриарх Тихон. Вспоминается, как при открытии нового В.Ц.У. (ныне не существующего) сказал он во вступительном слове, что мы переживаем радостное время... Изумленно услышали мы эти слова про время скорбей и гонений и не сразу поняли, о чем они были сказаны. И этим бесстрашием пред властью мира сего, а вместе готовностью защищать свободу и достоинство церкви от домогательств — и со стороны московской власти, как и со стороны некоторых зарубежных собраний, — объясняется твердый и определенный образ действий патриарха. Разумеется, для большего успеха патриарх нуждался в сотрудниках, но они отторгались от него, то злым насилием, то собственной волей. Быть жертвой безвременья обречен был наш рулевой, но его мудрость, верность и подвиг в том, что он по звездам направлял свой корабль, а не по фальшивым береговым огням. Патриарх, в своей гефсиманской муке, и в смирении своем, может быть, и не знает, как любит его православная Россия, но в смиренномудрии своем знает, что церковь должна пройти неискушенной чрез все испытания на пути к свободе, не вступая в сделку с князем мира сего.

И се — свет вознесен на свещницу. Кроткий и тихий свет великомученика струится по всему миру, и он говорит всем о вере и любви к Богу, будит во всем мире самые святые, заветные чувства и тихие думы. Не это-ли и есть «миссия» русского православия, действенная его проповедь. О нем молятся люди разных христианских исповеданий и в любовной тревоге о нем соединяются сердца всех христиан. И не есть-ли это самая действенная проповедь, а вместе и уже некое предварение единения всех во Христе, соединения всех, которого мы молитвенно взыскуем. Пред величием подвига патриарха склоняются головы и людей далеких от Христовой веры, и к ней зовет эти сердца из своей темницы патриарх Тихон, и это апостольское делание и дает свои, хотя ныне еще неведомые плоды. Разве не чудо милости Божией к русской земле и к русской церкви, что тот, кто облечен ныне такою силой во всем унижении своем, есть первосвятитель русской церкви...

Так свидетельствуем мы, ибо эго истина и надлежит свидетельствовать об истине. И по человеческому малодушию подни-

95

мается в нас чувство самодовольства и самопревозносения. Ибо и на самом деле так легко и естественно было, рассуждая по-мирски, гордиться и хвалиться тем, что мы принадлежим к церкви, имеющей главой патриарха Тихона, и к народу, духовным вождем имеющему его же: един есть сеяй и другий есть жняй. Однако, совсем другое говорит нам неподкупная совесть наша. Пусть каждый спросит себя, достоин-ли он этого отца, если не малодушием, оставлением своего поста ради своей безопасности, неразборчивыми и безответственными словами и действиями, то, по крайней мере, равнодушием к высшим духовным и церковным интересам, исканием своего, а не Божьего. Какие удары более причинили страдания Господу: бичи или заушения воинов или же бегство апостолов, предательство Иуды, отречение Петра. И как тогда, в Гефсиманскую ночь, апостолы не могли побороть своего сна во время Его молитвы, так и теперь бодрствуем-ли мы молитвенно, или же тяжкая драма равнодушия смежает очи. Мы совершаем моление за патриарха, но пусть это будет не молитвенный обряд, но и сокровенное дыхание, духовный подвиг, усилие нудящее. И для этой молитвы нет преграды ни в расстоянии, ни в темничных стенах, ибо она, как фимиам благовонный, возносится к престолу Божию. Ведь мы вспоминаем о том, как освобожден был из темницы ап. Петр силою молитвы. Какова же была та молитва, что сделала это. Она сотворила чудо, и если мы его не совершаем, значит скудна и немощна наша молитва. Не нужно, чтобы исполнилось всякое наше даже молитвенное прошение, — Бог знает, что нам нужно, но истинная, горячая молитва в себе содержит залог своей услышанности, в себе имет удостоверение. Наша сыновняя, человеческая молитва о патриархе может-ли быть иною, чем о том, чтобы Бог спас его от врагов, сохранил его жизнь, освободил и явил его на престоле архиерейства его. Но с трепетом приникая к мученическому ложу нового Ермогена, слышим мы сердцем, что его самого есть иная молитва. Он молится не о себе, не о жизни своей, которую давно готов отдать и в сущности уже отдал за церковь и родину, но об этой церкви и об этой родине, молится о том, чтобы Господь умудрил его в его служении и показал правый путь Свой, научил Своим оправданиям. Его молитва есть та молитва Сына Божия, которою Он молился в Гефсиманском саду и которую Он дал всякому, удостоенному высокого жребия стать жертвой за други своя: Отче, если возможно, да мимо идет Меня чаша сия, но не якоже Аз хощу, но якоже Ты.

96