Кураев А., диак., Традиция, догмат, обряд

Ересь.

Но что же есть тогда ересь? В собственно церковном смысле ересь есть искажение известной христианской истины. От ереси отличаются внецерковные учения, с которыми борется апологетика, а не догматическое богословие.[1] В самом же церковном богословии, кроме догматов, имеют место частные богословские суждения, а также “теологумены.” Разницу между ними следующая: Догматы можно сопоставить с законами природы, теологумены — с общепринятыми теориями, а частные богословские мнения — с гипотезами... Наличие частных, пусть даже противоречивых богословских мнений в той или иной Поместной Церкви говорит о том, что мысль в этой Церкви не замерла, что она является плодом искренних усилий и добрых намерений познать истину в более широком объеме.

Допустимость теологуменов.

Частное богословское мнение — это суждение церковного писателя, богослова, прямо не противоречащее соборно принятым догматам. Это — личная позиция, плод личных мыслительных и духовных усилий христианина.

Теологумен — это богословская мысль, высказанная одним или несколькими отцами Церкви, однако не получившая соборной санкции. В силу этого теологумен не обязателен для верующих, но в любом случае — как мысль Святого — он требует внимательного отношения к себе. Теологумен не есть любое суждение Отца Церкви. Например, исторические, филологические или натурфилософские высказывания (скажем, преподобного Иоанна Дамаскина) не являются теологуменами. Теологумен — это интерпретация той или иной вероучительной истины. Как плод духовного опыта подвижника, святоотеческий теологумен нельзя отвергать во имя моего частного богословского мнения, моих личных философских пристрастий или предпочтений. Теологумен может быть сопоставлен только с теологуменом же — то есть с суждением другого Отца по тому же духовному вопросу.

Технику богословской работы с теологуменами крупнейший русский академический богослов начала века В. В. Болотов описывает так: “Никто не властен воспретить мне в качестве моего частного богословского мнения держаться теологумена, высказанного хотя бы одним из отцов Церкви, если только не доказано, что компетентный церковный суд уже признал это воззрение погрешительным. Но с другой стороны, никто не властен требовать от меня, чтобы я, в качестве моего частного богословского мнения, следовал теологумену, высказанному несколькими отцами Церкви, коль скоро этот теологумен не пленяет меня своей возвышенной богословской красотой, не покоряет меня доступной и моему разумению державной мощью своей аргументации. Одно, в данном случае, для меня ясно: если этого теологумена не держусь я сам, я все же не имею права осуждать тех, которые ему следуют.”[2]

Не все, высказанное святыми, является предметом обязательной веры. Труды Отцов не безгрешны. И даже более того — некоторые их взгляды прямо осуждались Соборами (теория апокатастасиса святого Григория Нисского, христология преподобного Исаака Сирина, антропология Евагрия Понтийского).

“Какая нужда была бы во вселенских соборах, если бы каждый из учителей не мог бы ни в чем отступать от истины” — восклицает святой Марк Ефесский.[3] Тот же святитель говорит: “Человеку, хотя бы он и достиг верха святости, невозможно не погрешать, и особенно в таких предметах, о которых прежде не было исследования и не было дано отцами общего, соборного решения.”[4] Преподобный Варсонуфий объясняет ошибки у святых влиянием их прежнего окружения и образования. Каждый человек — даже святой — остается человеком своего времени и несет в себе некоторые предрассудки своего века, иногда не замечая их расхождения с Евангелием. Поскольку и пока это расхождение не замечено — оно и не может вмениться во грех. Однако, поясняет собеседник Варсонуфия преподобный Иоанн, если бы такие Отцы помолились, чтобы Господь просветил их ум и по этим вопросам — неточностей удалось бы избежать: “они не просили Бога, чтобы Он открыл им, истинно ли сие учение, и потому Бог оставил их при собственном их разумении”[5] [6]. Итак, “Православная Церковь никогда не ставила знака равенства между святостью и непогрешимостью” (Л. Успенский).[7]

Отсюда, кстати, следует, что не каждая богословская ошибка или неточность есть ересь. В трудах раннехристианских писателей 1-3 веков немало таких суждений о Христе или Троице, которые — будь они сказаны богословом 7 века — были бы несомненно еретичны. Но пока Церковь соборно не сформулировала взвешенную православную позицию и не противопоставила ее формулировкам, искажающим апостольское предание уже в современном Собору контексте, для церковного писателя простительны неточности, допущенные им на периферии той конкретной полемики в защиту веры Церкви, которую он вел в своем веке.[8]

Уже в третьем веке Ориген поясняет, что в самом богословии есть ясные свидетельства Писания и Предания, а есть то, что не сказано явно. Различение собственно церковного Предания и частных богословских упражнений прочно вошло в богословие. Например, святой Василий Великий при пояснении первой главы Бытия пишет, что Библия не объясняет подробностей миросозидания — “чтобы приучить наш ум к самодеятельности.”[9] А вот святой Григорий Богослов: “Поелику как гадаю я сам и как слышу от мудрых, душа есть Божественная некая струя и приходит к нам свыше или вся или правитель ее — ум.”[10] И святой Григорий Нисский так говорит о своем поиске: “Что касается нас, ищущих истину путем догадок и образов, то мы излагаем то, что пришло нам на ум, ничего не утверждая безусловно, а как бы упражняясь.”[11]

Чуть позже замечательно скажет о своем поиске блаженный Августин: “Пусть же читатель, одинаково со мною уверенный, идет со мною дальше, одинаково колеблющийся — спрашивает вместе со мною, заметивший свою ошибку — возвращается ко мне; заметивший мою — отзывает меня. Пойдем же вместе дорогой любви. Если кто-нибудь, читая, скажет: “Это плохо сказано” — то он упрекнет меня за мой язык, но не за мою веру... Пусть не думает, что я обязан молчать из-за того, что не говорю так просто и ясно, как те, кого он понимает. Полезно, чтобы многие писали, разнствуя в стиле, а не в вере, дабы и самый предмет достиг до большинства тем или иным путем.”[12]

Спустя века о тех же упражнениях будет говорить тот самый западный писатель, который более всего испытал на себе влияние православного Востока. В одной из схолий Иоанна Скота Эриугены на “Вопросо-ответы” преподобного Максима говорится: “Никто из благочестиво объясняющих Священное Писание не должен определять что-либо так, словно оно по иному не может быть понято.”[13]

Сущность ереси.

Собственно же ересь возникает тогда, когда богослов, зная ясно выраженное учение Церкви, противопоставляет ему своё. Ересь — это бунт против учения Церкви. Это обстоятельство делает понятным случай, происшедший с аввой Агафоном: Желая испытать смирения старца, к нему пришли монахи и обвинили в тяжких грехах. Пока о нем говорили как о блуднике или ленивце, старец соглашался и лишь просил помолиться о нем, грешном. Но вот один из испытующих добавил “А еще говорят, что ты — еретик.” “Ну, нет — только не еретик” — вдруг слышит он в ответ резкое возражение. Братия, пояснив старцу истинную цель своего прихода, спросила старца — почему он многие грехи за собою признал, а обвинение в ереси сразу отверг. Старец же ответил, что все грехи человеческие — от слабости, и нет человека, который хоть в какой-то мере не поддавался им. “Ересь же не от слабости, а от упорства воли.”[14]

Как мы видели, число собственно “догматов” Церкви — невелико. Свидетельства Писания и Отцов неизбежно нуждаются в осмыслении и толковании. Мир православного богословия отнюдь не есть самозамкнутый, беспроблемный и завершенный космос. Но при этом Православие есть все же вполне определенный образ мироощущения и система мысли.

Есть явные ереси — противоречащие тому или другому догмату Церкви (скажем, если сказать, что Христос не воскресал).

Есть ереси по недоразумению, когда некое суждение само по себе или правильное, или религиозно-безразличное выпадает из своего контекста и заносится в контекст богословский. Это происходит по причине духовной незрелости. Скажем, печально знаменитый конфликт богословов с астрономами на заре Нового времени возник из-за переноса физических суждений в метафизический контекст (справедливости ради скажем, что “первыми начали” не инквизиторы, а астрономы в лице Дж. Бруно, использовавшего гелиоцентризм для пропаганды языческой религиозной системы). Булгакова никто не стал бы обвинять в ереси, если бы он мирно занимался своей софиологией в рамках онтологических конструкций, а не захотел бы “дополнить” Троицу своей нетварной Софией.

Ересь есть искажение Церковной Традиции, происходящее от чрезмерного увеличения одной частной стороной вероучения за счет других истин, произвольное избрание чего-то одного, части вместо целого, т.е. именно односторонность. Ересь — это ограничение, это слишком прямолинейное выведение одной из тех тональностей, которые в Церкви слагаются в целостную симфонию. Зачастую такого рода ересь отвергается Церковью не на основании того, что там есть, а на основании того, чего в ней нет, чего недостает ей, чтобы быть православной. К этому типу ересей принадлежит и протестантство. Если спросить баптиста, чем его вера отличается от православной — он не сможет сказать: “у нас вот это есть, а у православных этого нет” (если вести речь не о недостатках церковной жизни, а о сути вероучения). Напротив, он скажет, что, — в отличие от православных, — у протестантов нет икон, нет храмов, нет постов, нет крещения детей, нет священников, нет молитв за усопших, нет почитания святых, нет Литургии. Нет Предания. Помнится, некий персонаж Михаила Булгакова в подобных случаях говорил: “Что же это за страна у вас такая, чего ни хватишься — ничего нет!”

Паскаль же о таких людях сказал, что “ошибка их не в том, что они следуют лжи, а в том, что не следуют иной истине.”[15] Для сектанта истина только то, что ему нравится.

Чрезвычайно важно, что наше различие как раз и пролегает в области литургических преданий, то есть в самом важном, что только есть в религии и что так недооценивали схоластические учебники богословия.

Методика создания ереси прекрасно показана в статье Льва Толстого “Как читать Евангелие.” Он советует взять в руки сине-красный карандаш и синим вычеркивать места, с которыми ты не согласен, а красным подчеркивать те, что по душе. По составленному таким образом своему личному Евангелию и надлежит жить. Сам Толстой обкорнал начало и конец Евангелия (Воплощение и Воскресение). И в середине Христос был понужден на каждое свое слово смиренно просить разрешение яснополянского учителя всего человечества. Всего — включая Иисуса, которого по сути Толстой берет к себе в ученики. Творить чудеса Лев Николаевич вообще запретил Иисусу...

Или вот еще другой образец работы ересиарха. Теософка Безант,[16] чтобы убедить читателя в том, что Бог есть высшее “Я” каждого человека, приводит слова апостола Павла: “разве вы не знаете, что Дух Божий живет в вас” и поясняет, что следовательно, Дух воплощен в каждом человеке. Но в этом же послании коринфянам Павел пишет, что “Святого Духа имеете вы от Бога” (7:19), “мы приняли Дух от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога” (2:12).

Мусульмане признают, что Иисус — пророк. В этом утверждении христианин согласен с Кораном, добавив, что, кроме пророка, Иисус был еще и воплощенным Сыном Божиим. Весьма характерно именование арианской ереси (отрицавшей единосущие Сына Отцу и тем самым оставлявшей Бога Отца в одиночестве) в православной полемической литературе: “арианская (или иудейская) скудость.” По выражению святого Григория Богослова, Арий “сократил понятие о Боге в одну ипостась.”[17]

Основное значение слова airesis — это отделение, выбор. Если airesis как выбор может был положительным в политической жизни или среди философских учений, то в области религиозной он ведет к отделению от общего. Уже в Римл. 16:17 и Гал. 5:20 ереси есть нечто отрицательное. Предосудительна попытка отнестись к религиозному факту как к философскому мнению.

Полнота истины — в познании Христа.

Христос позвал апостолов — и можно было или принять Его как Личность, или же Его отвергнуть. “Не вы Меня избрали, а Я вас избрал” (Ин. 15:16). Именно потому, что апостолы избраны Христом, они не могут выбирать что-то в Нем. Из жизни Христа, из единого и цельного феномена Боговоплощения — нельзя “выбирать” нечто по вкусу: здесь мне нравится “мой друг Иисус,” а вот здесь Он впал в крайность.

В этим связана и та особенность церковной истории, что в спорах с еретиками и гностиками Церковь “людям противопоставляла не людей, а Богочеловека, людским домыслам — Богочеловеческую Истину, в ней, в Церкви, живую. Церковь не состязалась с “совопросниками века сего,” но — в этих спорах — раскрывала себя” (Л. Карсавин).[18] В христианстве “истина” — это не набор суждений о реальности, а сама Реальность. “Я —Путь, Истина и Жизнь.” Раз Христос есть Истина— то выбирать что-то свое и частное из полноты Истины, предупреждении апостола Павла о том, чтобы не увлекаться философией “по стихиям мира сего, а не по Христу,” есть важное пояснение: “ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем” (Кол. 2:9).

Язычников возмущала эта самоуверенность христиан — как они имели дерзость утверждать, что познали Истину, когда даже великий Сократ не притязал на это?! “Итак, — передает христианский апологет Минуций Феликс возмущение язычников — всем следует возмущаться и скорбеть, что люди, при этом самые невежественные, без всякого образования, ничего не смыслящие даже в житейском, осмеливаются высказывать твердое суждение о самом важном и великом, о чем в течение стольких столетий, вплоть до нашего дня, спорят философы разных школ.”[19]

В том-то и дело, что обладание Истиной было Божиим даром, который берегли и которым дорожили христиане.

Если бы Церковь была своего рода философской школой — в ней можно было бы вести себя как в лавке, где каждый берет только то, что ему больше нравится. Но одно из важнейших призваний богословия — это борьба с мифами и суевериями. Церкви — есть, что сказать, свой духовный опыт она ограждает догматами, отражая ветры ересей.