Бакунина Э. Последние дни патриарха Тихона (Воспоминания врача)

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Э. БАКУНИНА

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПАТРИАРХА ТИХОНА

(Воспоминания врача)

Меня часто расспрашивают о последних днях и смерти патриарха Тихона, скончавшегося в нашей лечебнице, в Москве, на Остоженке. Этот интерес понятен, если только не ждать от врача каких-нибудь «политических разоблачений», в связи с толками όзавещании покойного патриарха. Для нас патриарх был больным старым человеком, почти обреченным, или, как он был записан в больничной книге, «гражданином Беллавиным», здоровье которого требовало отдыха от всяких дел и тяжелых вопросов. Поэтому никаких с ним бесед, кроме обычных житейских — об его самочувствии, о необходимости для него беречься — мы никогда не заводили; не склонен был к этому и сам наш больной. Неуместны были бы и какие-нибудь догадки об иной стороне его жизни, — по случайным его словам или по намекам окружавших его лиц. Поэтому и рассказать о нем я могла бы только как врач о пациенте, около трех месяцев пробывшем под его постоянным врачебным наблюдением.

Конечно, патриарх Тихон не был рядовым больным; исход его болезни тревожил и Москву и всю Россию, и этого исхода ждали не только люди, ему преданные, но и полицейские власти. Это заставляло нас уже не для собственного, а для общественного успокоения, во всех, даже пустяшных с медицинской точки зрения случаях (как, например, зубная боль), обращаться к консультации других врачей и разделять с ними ответственность за состояние больного. С другой стороны, именно это особое положение больного, его высокий духовный сан, часто не давало возможности подвергнуть его строжайшему режиму; свои обязанности главы церкви он ставил выше забот о здоровье, и с этим приходилось мириться в тех случаях, когда не удавалось убедить его беречь свои силы. К сожалению, нельзя было убедить бережнее относиться к немощам старого и тяжко больного человека его окружение, главным образом имевшее к нему постоянные дела духовенство, и еще менее — агента и следователей ГПУ. Тут, в российских условиях, мы были бессильны. Возможно, что полный покой продлил бы на год-два жизнь патриарха Тихона; но сам он говорил, что «належаться» он еще успеет, что бросить дела он не имеет права.

97

Таким образом, в моих воспоминаниях о патриархе не может быть ничего сенсационного. Это просто — история последнего» периода его болезни и той стороны его общественного служения, которая была видна и нам, относившимся к нему, как к трудному пациенту, слишком мало о себе заботившемуся. Эти воспоминания я кратко записала, исполняя настоятельную просьбу нескольких лиц.

* * *

Поздно вечером 12 января 1925 г. в нашу лечебницу на Остоженке зашел знакомый врач и спросил меня, можем ли мы принять к себе больного с тяжелыми сердечными припадками, нуждающегося в серьезном лечении и внимательном уходе. Я ответила, что можем, но, ввиду тяжкого заболевания, не в общую, а в отдельную палату.

— Значит, можно привезти больного завтра?

— Привозите.

— Этот больной — патриарх Тихон.

— Почему же вы сразу не сказали?

— Боялся, что не примете.

И доктор рассказал мне, что сегодня же должны были перевезти пат. Тихона в одну частную лечебницу, где была занята для него комната, но вчера вечером оттуда позвонили и сказали, что боятся его принять. На патриарха это так подействовало, что он отказался переезжать куда-нибудь из Донского монастыря, и врачам пришлось настоятельно требовать, а близким долго уговаривать больного, чтобы он согласился на новую попытку найти для него лечебницу. Что помощь патриарху Тихону была сопряжена с известным риском — в том вряд ли могло быть сомнение; больницы боялись, что их закроют за это. На опыте своей лечебницы нам пришлось впоследствии убедиться, что опасение это было не напрасно.

О том, что патриарх Тихон очень болен, в Москве было известно; его положение стало серьезным после того, как в Донском монастыре, в одной из комнат отведенного ему помещения, неизвестными лицами был убит его келейник, как говорили — по ошибке, вместо самого патриарха. Патриарх еще не был очень старым, — в нашей лечебнице ему исполнилось шестьдесят лет,но жизнь в постоянной тревоге, домашний арест в монастыре, которому он был подвергнут, и, в особенности, толпа посетителей, отказывать которым в приеме он не хотел и не мог, — тяжко

98

отзывались на его сердечной болезни. Было важно подвергнуть его больничному режиму и создать часы обязательного отдыха, который был ему необходим, и внимательному наблюдению и лечению, которое единственно могло продлить его жизнь. Кроме давнего хронического воспаления почек и общего склероза, за последнее время у него появились припадки грудной жабы, особенно участившиеся после происшедшего у него на глазах убийства.

Привезли патриарха на следующий день. Высокого роста, прямой, седой, очень худой, на вид — гораздо старше своих лет. Несмотря на плохое состояние, он хорошо собой владел, ни на что не жаловался, хотя видно было, что очень нервен и возбужден. Приехал он на своем постоянном извозчике; с ним прибыли два его келейника, один — бесцветный монашек, другой — светский, сын его друзей.

Постоянными врачами патриарха были проф. К. и его ассистент доктор П. Оба продолжали навещать его и в лечебнице. После их консультации с врачами лечебницы, патриарху был предписан полный покой, ванны и укрепляющее лечение.

Мы поместили его в небольшой светлой комнате, которая ему понравилась, придав ей, по возможности, «домашний» вид. Комната белая, с окном, выходящим в сад, с видом на Зачатьевский монастырь. Белая тюлевая занавеска, покойное кожаное кресло, небольшой письменный стол. Было воспрещено пускать к больному посетителей без разрешения врачей.

Больной был особенно доволен, что его окно выходит в сад. Когда наступила весна, он любовался видом на монастырь и говорил:

— Вот хорошо! И зелени много, и птички.

Были у него свои иконы, стоявшие на маленьком столике, покрытом скатертью, и перед ними лампадка. На стене висела единственная картина: два мальчика смотрели с моста вдаль.

Когда он чувствовал себя лучше, то много читал, сидя в кресле у кровати. Читал Тургенева, Гончарова и «Письма Победоносцева».

В облачении, белом клобуке и с посохом патриарх казался очень видным и торжественным. Обычно его водили под руки, делая это не столько ввиду его слабости (он был еще достаточно бодр), сколько как бы для почета. Честь выводить его приняли на себя одна из сиделок и муж кастелянши, относившиеся к нему с величайшим вниманием и исключительной заботливостью. Но

99

когда патриарх лежал или сидел в кресле в своей комнате, он сразу превращался в больного и жалкого старичка. Здесь он надевал старый и потертый зеленоватый подрясник, устраивался поудобнее и, видимо, радовался возможности посидеть одному и воспользоваться столь редким для него досугом.

Из наших врачебных предписаний труднее всего было соблюсти самое главное и важное — покой для больного. Со дня переезда его в лечебницу не было отбоя от посетителей, одни из которых приходили по делам, другие — навестить патриарха. Были такие, «не пустить» которых было очень трудно. На другой же день явился в лечебницу Тучков, заведующий отделом ГПУ, за которым числился патриарх. Вызвал меня и потребовал свиданья с «гражданином Беллавиным», Тучков — среднего роста, плотный, крепко скроенный и сшитый полуинтеллигент, обходительный и достаточно развязный. Я сказала ему, что видеть больного сейчас нельзя, так как врачами предписан ему полный покой; всякое волнение для него опасно.

— А что, разве патриарх опасно болен?

— Грудная жаба всегда опасна, а кроме того, у него болезнь почек.

— Так что он может у вас скапутиться?

Я ответила, что при такой болезни патриарх может умереть от сердечного припадка.

— Как же вы не побоялись принять его в лечебницу? Ведь если он у вас умрет, фанатики могут обвинить вас в том, что вы способствовали его смерти.

Объяснила Тучкову, что смерть пациента всегда тяжела, и что нередко близкие винят в смерти не болезнь, а лечивших врачей. И все-таки мы должны принимать в лечебницу всех, кому нужна медицинская помощь и уход. Впрочем, нам не приходится опасаться таких обвинений со стороны лиц, близких к патриарху; наша лечебница достаточно в Москве известна.

— А чем вы его кормите?

— Даем то, что предписано врачами.

— Ну, а со стороны ему ничего не приносят?

— Со стороны мы разрешаем ему принимать только фрукты.

— А, это хорошо, что вы со стороны не принимаете.

Не знаю, насколько была искренна такая заботливость Тучкова; боялся ли он возможных случайностей, или только хотел узнать, насколько бережно охраняется патриарх в лечебнице.

100

На этот раз на немедленном личном свидании он не настаивал, и приехал снова только через два дня, когда патриарх мог его принять.

Но нелегко было оберегать патриарха и от других посетителей, в особенности, от приходивших к нему по делам церкви — от митрополита Петра Крутицкого и других. Только две первые недели нам удавалось ограничивать их визиты, часто — вопреки просьбам самого больного. Позже, когда он немного оправился и особенно когда он стал выходить, эти визиты были ежедневными и явно для него утомительными. Но патриарх считал своей обязанностью лично вникать во все дела, подлежащие его ведению.

За эти две первые недели патриарх Тихон очень отдохнул и, насколько мог в его положении, поправился. Он видимо наслаждался своим покоем и предписанным ему режимом. Нервное возбуждение улеглось, и частые анализы показывали, что улучшилось состояние почек. Сам он не раз говорил, что чувствует себя гораздо лучше и бодрее. Врачей принимал всегда с ласковостью и охотой, любил поговорить, пошутить. К персоналу лечебницы относился с исключительной приветливостью — и к нему относились с тем большим почтением и предупредительностью. Во всех своих нуждах старался обходиться помощью Кости, своего светского келейника, к уходу которого он очень привык. Бывший при нем монашек заботился о нем меньше; так, например, он нередко пускал к патриарху посетителей без нашего ведома и даже вопреки запрещению.

В разговорах с патриархом мы старались не подымать никаких волнующих его вопросов. Сам он говорил на темы, посторонние его болезни, всегда в шуточной форме. С моим мужем, доктором, говаривал подолгу о предметах посторонних; в беседе со мной упомянул однажды о живоцерковниках, но сейчас же свел на шутку, чтобы не продолжать разговора на эту тему.

Мы, все врачи, очень просили больного продолжить строгий режим и дольше не заниматься делами, но убедить его не удалось. На третью неделю пребывания в лечебнице он уже ежедневно принимал Петра Крутицкого, своего ближайшего помощника, а также часто вдову его убитого келейника, которой он многим помогал. Эти визиты всегда его очень утомляли. Но и помимо них приходило много людей по делам, за советами, за благословением, за помощью, просто навестить. В приемной была всегда толпа, которую приходилось убеждать дать больному покой. Дважды приходили к нему депутации от рабочих фабрики, бывшей Про-

101

хорова, и какой-то другой. Приносили ему подарки. Рабочие поднесли ему пару хороших сафьяновых сапог на белом кроличьем меху, в которых позже он всегда выезжал на церковные службы и которыми очень гордился. В морозную зиму эти сапоги были для него, действительно, спасением. От другой рабочей депутации он получил церковное облачение.

Петра Крутицкого патриарх, по-видимому, не очень долюбливал, хотя в приеме ему никогда не отказывал. Это был высокий, тучный, пышноволосый, грубоватый и довольно неприятный в обращении человек. Говорили, что патриарх недолюбливал его за то, что он слишком настойчиво добивался перед ним поста московского митрополита и почти вынудил у патриарха это назначение. Петра Крутицкого монашек пускал часто без разрешения, как и других архиереев. Бороться с этим нарушением предписанного режима было очень трудно, сам же патриарх не протестовал и не жаловался.

Заходили к патриарху и наши больные; их посещения его не волновали и, напротив, очень ему нравились; он сам расспрашивал про больных и интересовался их судьбой. Помню, что одна наша больная очень боялась предстоявшей ей тяжелой операции; перед самой операцией попросилась к патриарху поговорить, и мы ей разрешили. От патриарха она вернулась совершенно успокоенной: он поговорил с ней ласково, уверенно и утешительно. Это была помощь патриарха врачам. Каждый хирург знает, как облегчает его работу спокойствие и полное доверие больного.

Несколько раз был у патриарха Тихона чекист Тучков. Когда он заходил, патриарх отсылал всех. Однажды он рассказал, что Тучков неоднократно предлагал ему уйти на покой — уехать куда-нибудь на юг.

— Что на покой... Успею належаться, а пока нужно работать!

Так же он отвечал и нам, когда мы уговаривали его отдохнуть подольше и не выезжать по приглашению на церковные службы.

— Нет, поехать надо. Работать нужно! Если так подолгу не показываться, так и забудут меня.

Не останавливали его и холода. На уговоры отвечал, показывая на теплые сапоги, подаренные ему рабочими:

— А вон они стоят. С ними никакой холод не страшен.

Приезжал в больницу следователь ГПУ и долго допрашивал патриарха. Перед визитами Тучкова и следователя патриарх волновался, но старался шутить; говорил:

102

— Вот завтра приедет ко мне «некто в сером».

О допросе и о разговорах с Тучковым никогда ничего не рассказывал.

Едва немного оправившись, патриарх стал принимать много народа и выезжать на церковные службы, обычно — к обедне, но иногда и ко всенощной. Во время его службы церкви были всегда переполнены, и при выходе патриарх долго не мог пробраться к своему экипажу. Каким-то образом верующие во всей Москве узнавали о том, когда и где служит патриарх; никаких публикаций, конечно, не могло быть. Служил он в церкви Воскресенья {рядом с нашей лечебницей, на Остоженке), иногда у Бориса и Глеба; особенно много народа собиралось, когда он служил в Замоскворечье, на Якиманке, а также на Елоховской. Чаще служил в Донском монастыре, а на первой неделе великого поста провел там пять дней в ежедневной службе.

С церковных служб возвращался всегда в крайнем утомлении; вероятно, утомляла его не столько служба, сколько толпа, встречавшая и провожавшая его и подходившая под благословение. Эта толпа стояла не только у храмов, но и у дверей нашей лечебницы, когда ожидался его выезд.

Не было никаких способов воспрепятствовать этим выездам больного. На наши советы и возражения он отвечал одним словом «нужно» и, конечно, сам сознавал, что окончательно губит свое (Слабое здоровье. Все, что мы могли делать, это — хотя бы в самой лечебнице по возможности охранять его покой и следить за его лечением. И наблюдения и исследования показывали, что в состоянии его здоровья произошло ухудшение, и значительное: плохая деятельность почек, постоянная усталость и недомогание. Особенно плохо он себя почувствовал после открытия заседаний Синода, откуда он вернулся поздно вечером. Как нам рассказывали, на патриарха угнетающе подействовала создавшаяся там обстановка. Он почувствовал себя совершенно одиноким, так как всех близких ему людей, на которых он надеялся опереться, своевременно удалили из Москвы.

Незадолго до смерти у патриарха разболелись зубы. Его беспокоили два корешка, и он хотел их удалить. Был приглашен к нему врач В., который и удалил ему, под новокаином, несколько корешков. После этого у него распухла десна, и опухоль распространилась к глотке. Хотя ему было больно не только глотать, но и говорить, — он все-таки выехал служить обедню, а, вернувшись, рассказывал мне, что последние возгласы произносил с боль-

103

шим трудом. Тут только удалось убедить его прекратить выезды, пока не пройдут боли. Опасаясь каких-нибудь осложнений, мы пригласили на консультацию врачей-специалистов по горлу, проф. С., доктора Г. Строго говоря, это местное заболевание было настолько пустяшным, что к консультации мы прибегли только потому, что это был патриарх Тихон. Врачи не нашли ничего серьезного и предписали покой и лечение ингаляциями и полосканиями. Крайняя слабость патриарха объяснялась общим тяжелым состоянием и крайним нервным утомлением. Правда, за три месяца пребывания в лечебнице у него не было припадков грудной жабы,. — но организм был совершенно расстроен, и надеяться было· можно лишь на некоторое продление его жизни, а не на излечение.

Так как патриарх продолжал жаловаться на горло, мы вторично созвали консультацию специалистов, причем все врачи подтвердили, что в этой области ничего опасного и серьезного нет.

Эта консультация состоялась 6-го апреля вечером, в день смерти патриарха.

Узнав о предстоящей консультации, к патриарху пришел митрополит Петр Крутицкий. Келейник пустил его, но так как митрополит долго не уходил и о чем-то горячо говорил с патриархом, то келейник вызвал меня и сказал, что патриарх взволнован, страшно утомлен беседой и чувствует себя очень плохо. Чтобы прекратить это, я пошла к больному и у его дверей встретила Петра Крутицкого, спешно выходившего с какими-то бумагами.

После консультации патриарх вышел в столовую, которая была рядом с его комнатой, потом сказал, что хочет лечь, а так как боится, что не будет спать, то просит вспрыснуть ему морфий. Когда он боялся сердечного припадка, он иногда прибегал к этому средству и очень в него верил. Вероятно, на этот раз он чувствовал приближение последнего припадка; его келейник после рассказывал мне, что крайне утомленный патриарх делал какие-то· странные движения руками, как всегда у него бывало перед припадками. Заметив это, келейник посоветовал ему лечь сразу, но он ответил:

— Успею, Костя, належаться. Ночка будет долгая, ночка будет темная.

Своего келейника он знал с его детства и всегда называл уменьшительным именем.

С моего разрешения сестра вспрыснула больному морфий. Позже я выходила к нему. Он успокоился, сказал, что теперь чувствует себя хорошо и надеется заснуть.

104

К полуночи я ушла к себе на квартиру, которая помещалась в том же доме, но скоро за мной прислали, так как больному опять сделалось очень плохо. Прибежав, я застала патриарха в припадке грудной жабы. Он был очень бледен, уже не мог говорить, и только показывал рукой на сердце. В глазах был смертельный ужас. Пульс еще был, но тотчас же стал исчезать. Вспрыскивания камфары и кофеина не произвели никакого действия.

Через несколько минут патриарх скончался. Кроме меня, при этом присутствовали: сестра отделения, дежурный келейник и доктор Щ., живущий рядом, которого вызвали по телефону. Было около 12 часов ночи.

* * *

Послали немедленно за митрополитом Петром и дали знать по телефону в Донской монастырь.

Едва явился Петр, как вслед за ним приехал Тучков и с ним два человека. Очевидно, наш телефон был соединен с ГПУ, так как Тучкову никто из лечебницы не звонил. Когда кто-то из врачей спросил Тучкова, как узнал он о смерти патриарха, Тучков только улыбнулся и ничего не ответил.

Вызвали меня, и Тучков подробно расспросил, как все произошло, какие лекарства давали патриарху, и кто к нему заходил. Затем приехавшие поднялись в палату покойного, выразили удивление, что он очень бледен, а один из компании Тучкова внимательно осмотрел шею патриарха — как смотрят, когда хотят определить, нет ли признаков задушения. По-видимому, это был врач.

Весть о смерти патриарха разнеслась по Москве в ту же ночь. Звонки были беспрерывны. Запрашивали милицейские участки, редакции газет, частные лица, духовенство. Много духовных лиц сейчас же явилось в лечебницу, и некоторые предложили тут же ночью перенести тело патриарха в соседнюю церковь, чтобы на утро торжественно доставить его в Донской монастырь. Не решаясь сделать это самостоятельно, запросили ГПУ и получили категорический отказ. Мало того, по распоряжению ГПУ была вытребована карета скорой медицинской помощи для перевозки тела в Донской монастырь. При этом произошла такая сцена. В «Скорой помощи» в доставке кареты отказали:

 — Мы перевозим больных, а не мертвых.

105

Агент ГПУ вызвал какой-то номер телефона, рассказал об отказе и попросил собеседника:

— Надави!

Тот, очевидно, «надавил», и вскоре карета была подана.

Когда тело патриарха увезли, его комната была опечатана. Несколькими днями позже приехал Тучков и в присутствии администрации лечебницы и митрополита Петра произвел опись вещей. Среди вещей были найдены 4000 рублей, которые Тучков взял со словами:

— Они нам пригодятся.

Это были деньги, собранные прихожанами и отданные патриарху. Лежали они в корзиночке около кровати, и патриарх говорил мне про них:

— Вот хотят прихожане устроить мне домик, собрали деньги. А то в монастыре помещение низкое, тесное и очень неудобное. Как соберется много народу —· дышать нельзя.

Любимые сапожки патриарха, подарок рабочих, взял себе митрополит Петр.

В Донском монастыре, где тело патриарха было выставлено в течение четырех дней, днем и ночью толпился народ. Живая очередь запрудила всю Донскую улицу. В день похорон к монастырю лился людской поток почитателей покойного, и были в толпе люди всех классов и возрастов. Самый монастырь был черен от людей: был занят весь двор, лестницы, приступки, ниши стен.

Вынос тела и погребение окончились в 4 часа дня.

В газетах о смерти патриарха был напечатана маленькая заметка петитом среди остальной хроники. Было сказано, что похороны патриарха привлекли мало публики, причем бросилось в глаза «полное отсутствие среди этой публики рабочих и крестьян».

Тучков был прав, когда спрашивал, — как мы не боимся принять в лечебницу тяжело больного патриарха. Смерть его наполнила Москву самыми смутными и нелепыми слухами. Говорили, что врач, вырывая ему корешки зубов, вспрыснул какой-то яд вместо новокаина, путали фамилии лечивших патриарха врачей, распространяли слухи об аресте. Трудно было в этих слухах разобраться и понять, кого именно обвиняют и в чем.

Ко мне в лечебницу пришел некий Белавин, будто дальний родственник патриарха. Он был однажды и при патриархе, но тот не захотел его принять, сказав, что это вовсе не родственник, а

106

только его однофамилец. Этот Белавин явился спросить, почему тело патриарха не подверглось вскрытию. Ему объяснили, что когда причина смерти вполне ясна и понятна, то вскрытия не делают, и что патриарх умер в припадке грудной жабы.

— А уверены ли вы, что у него была грудная жаба?

Ему ответили, что сомнения быть не могло. Но, кажется, это его не убедило.

Вскоре после смерти патриарха было опубликовано в газетах его известное завещание. Решительно никто в Москве не хотел поверить, что патриарх его подписал добровольно и собственноручно; текст был писан не им, но на подлинности подписи газеты настаивали. Странно было то, что в одной газете при подписи стояла пометка «Донской монастырь», а в другой «Остоженка».

В завещании патриарх Тихон назначал своим заместителем Петра Крутицкого. Как-то невольно вспомнилась бумага, которую митрополит Петр вынес из комнаты патриарха за два часа до последнего рокового припадка, окончившего жизнь патриарха.

(«Последние Новости» № 3442, 14-9-1930.)

107