Степун Ф.А. Памяти Николая Александровича Бердяева

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Федор Степун

Памяти Николая Александровича Бердяева

24-го марта 1948 года в тихом Кламаре под Парижем неожиданно скончался Николай Александрович Бердяев.

Каждый большой человек, а Бердяев был бесспорно одним из наиболее значительных людей 20-го века, ро­ждается в мир для исповеднического служения заложен­ной в его душу Господом Богом идеи. Идея, служить ко­торой был призван Бердяев, была идеей свободы.

Бердяев не сразу нашел себя. Отпрыск дворянско­го рода и воспитанник Киевского кадетского корпуса, он не избежал участи многих чутких к социальной теме своего времени людей и начал защиту свободы в рядах социал-демократической партии, за что и заплатил тре­мя годами ссылки. Вспоминая об этом времени, Николай Александрович подчеркивает, что и будучи социал-демо­кратом, он никогда не разделял материалистических ос­нов марксистской социологии. Для всех, кто его знал, в этом не может быть сомнения. В Бердяеве всегда чув­ствовалась непоколебимая вера в первореальность Духа,

14

Быстро освободившись при помощи критической фи­лософии Канта от своего юношеского пленения марксиз­мом, Бердяев не стал отвлеченным умственником, защит­ником собственного философского учения, а вернулся туда, откуда в глубине своей души никогда не уходил — в церковь. Но и после возврата в нее он продолжал открыто исповедовать и бесстрашно защищать свою верховную идею: идею духовной свободы, что привело его к столкновению со священным Синодом, который он не побоялся упрекнуть в угашении духа. В связи с этим упреком Бердяев в 1914 году был привлечен к су­ду. Ему грозила пожизненная ссылка в Сибирь, отчего его избавила лишь разразившаяся революция.

Бердяев всю жизнь отталкивался от внешнего об­личья современной ему Синодальной церкви. Быть мо­жет наиболее точным выражением того, что было в ней для него мало приемлемо, может служить евразийская формула: „бытового исповедничества”. Большинство цер­ковных консерваторов видело сущность православия в старозаветной красоте и теплоте русской жизни, в цер­ковном обряде и в привычном обычае, в „благолепии” церковной службы, в „уставности” хорового пения, в протодиаконском, сотрясающем стены, возгласе и по­ходке в развалку, в сумраке и золоте икон, в монасты­рях на взгорьях, в скорбном великопостном звоне, в по­минках, березках на Троицын день и во всех иных церковно-бытовых обрядах и традициях.

В замечательной странице Розановского „Чистого понедельника” (Опавшие листья) и в известной пове­сти Шмелева „На богомолие” есть много от того пра­вославно-бытового духа, которым в тоске по России жила наша бездомная и безбытная эмиграция. Кто упрек­нет ее за это? Идешь по шумному Парижу или Берли­ну среди гудков автомобилей и обрывков чужой речи и вдруг лестница в подземную церковь-гараж: свечи, ико­ностас, колышащееся золото риз в алтаре, пение, — все свое, знакомое: Россия.

Конечно и Бердяев горячо любил Россию, но Хри­ста много больше ее и потому он протестовал, когда даже в церкви любовь ко Христу подсознательно под­менялась любовью к сугубо-русскому бытовому право­славию. Человек горячего духа, Н. А. не был типично душевным человеком, любителем бытовой теплыни. От­того он и Достоевского не только как мыслителя, но и

15

как художника ценил много больше Толстого и заумно­го Андрея Белого ставил выше реалиста Бунина.

Такое отталкивание от душевно-бытового облика православия объясняется прежде всего тем путем, ко­торым Провидение вернуло Бердяева в церковь. Путь этот был сложен и труден. Как „осанна” Достоевского, так и вера Бердяева прошла через чистилище страшных, я думаю, почти смертоносных сомнений, была поднята со дна души творческим подвигом свободного духа. „В том то и заключается вся проблема”, пишет Бердяев,

„что я только сам мог раскрыть в себе то, что Бог со­крыл во мне”. О, конечно, он знал, что вера даруется человеку лишь Божией благодатью и конечно призна­вал, что и ему она была дарована свыше, но это не мешало ему настаивать на том, что благодать он пере­жил как свободу, и даже сомневаться в том, будут ли ее удостоены те, что боясь свободы, пассивно и костно удовлетворяются верою отцов и дедов.

Понятие свободы во всех религиозно-философских         системах тесно связано с понятием зла. У Бердяева эта связь особенно крепка, сложна и своеобразна. Мож­но сказать, что вся философия Бердяева выросла из особо острого ощущения нерасторжимой связи между свободой и злом. Постоянно ощущая, что корни зла уходят в свободу и не раз собираясь по примеру Ива­на Карамазова вернуть Господу Богу входной билет в его злой и несчастный мир, Бердяев никогда не соблаз­нялся мыслью Великого инквизитора об уничтожении зла через лишение человека его свободы, хотя бы и страшной свободы восстания на своего Создателя. Да­же и в этой последней свободе Бердяев еще чувствовал тайну человеческого Богосыновства. Конечно Бог мог бы создать людей рабами добра, но рабы, даже и самые послушные, все же не сыны. В их] рабском почитании Бог никогда не смог бы услышать голоса ответной люб­ви человека к своему Создателю.

Живя страстною защитою свободы органически свя­занной у него со злом, Бердяев часто проявлял, быть может, слишком большую терпимость ко злу: за муки о Боге он с легким сердцем прощал Ницше его воинству­ющее безбожие. Ветхозаветно-моралистическое разли­чие между добром и злом большой роли для Бердяева не играло. Фанатических борцов против зла он не лю­бил. В его книгах часто подчеркивается мысль, что

16

борьба против зла превращает и добрых людей в злых, в бессердечных фарисеев. Фарисеев Бердяев ненавидел больше всего — его этика, этика мытарей и блудных сынов. „Есть смертельная печаль” пишет он „в самом различении добра и зла, ценном и лишенном ценности”. Лишенном ценности, конечно, потому, что „не может быть блаженства в добре, блаженство может быть по ту сторону добра и зла”, т.е. не в истории, а в царстве сверхисторического Духа.

Царство Духа раскрывается по Бердяеву прежде всего в совести. Факт совести, факт раскаяния есть живое доказательство того, что человек принадлежит двум порядкам бытия — духовному и природному. Принад­лежи человек только к природному миру — раскаяние было бы невозможно, ибо сущность его в обличении не­соответствия между идеей человека и его земным обли­ком. Совесть по Бердяеву это воспоминание о Боге, пер­вый шаг к жизни в Нем, к жизни в свободе и Духе.

Свою дуалистическую философию Николай Алекс­андрович излагает в подробно разработанном им методе познания, именуемом им символизмом. Учение о симво­лической природе всякого человеческого познания, вся­кого художественного узрения, одним словом всякого творческого акта, принадлежит к самым важным и ин­тересным учениям Бердяева. Чтобы правильно понять его, надо только твердо помнить, что в отличие от обыч­ного понимания этого термина Бердяев называет симво­лом не те понятия и образы, в которых человек раскры­вает свои человеческие переживания (голубой, цветок — образ романтической тоски, обручальное кольцо.— сим­вол брачной верности), а все явления исторической и личной жизни, поскольку они приоткрывают нам нездеш­ний смысл здешней жизни. Смысл истории раскрывает­ся таким образом для Бердяева лишь в сверхисторическом плане. Все события на земле суть для него только знаки, в которых мы должны разгадывать пути и обра­зы небесного бытия. Войны Александра Македонского, походы Наполеона на Берлин, Вену и Москву, Француз­ская революция и Лига Наций — все это только земные отражения происходящих в царстве Духа событий, все видимое „Только отблеск, только тени от незримого оча­ми”. Центральным символом, осмысливающим всю исто­рию, является конечно христианство. Все живет исхо­дящим от него отраженным светом.

17

Понятием символа определяется конечно не только понимание истории, но и ее дальнейшее творчество.

Понятие культуры связано с понятием культ. Культ — означает по-русски службу в церковном смысле это­го слова, т. е. богослужение. Вся культура и есть не­кое богослужение. Лишь творчески служа Богу стано­вится человек подлинной личностью, т. е. тем вольным сотрудником Божиим в строительстве культуры, каким он был задуман и создан.

Таково учение Бердяева о трехипостасном Духе, о неслиянности и нераздельности личности, свободы и творчества.

Не отрицая аскетического пути, Бердяев горячо при­зывал к творчески активному служению Бегу и церкви. С этим признаком связана его положительная оценка гуманизма, темою которого он считал освобождение твор­ческих сил человека от их средневекового пленения внешнею церковностью. Но признавая праведность гу­манистической темы, Бердяев отнюдь не закрывал глаз на омирщение и обезбожение гуманизма в процессе его развития, отчетливо видел, что забыв о своих религиоз­ных корнях, гуманизм в лице Маркса и Ницше, больше­визма и национал-социализма кончил злостным восста­нием против Бога и церкви. Но Бердяева это меньше пугало, чем большинство из нас, так как в нем искони была тверда вера, что от богоборчества до Бога ближе, чем от. лицемерно-буржуазного признания Его.

В этой вере, а не в случайных иллюзиях и настро­ениях, надо, как мне кажется, искать и главной причи­ны того, что по окончании войны Бердяев оказался на стороне Советской России, а не Америки: ведь еще за­долго до войны он писал, что Россия всеми пороками и грехами своими остается связанной с небом, в то вре­мя как современная Европа даже и в достоинствах сво­их земнородна.

Подробный анализ Бердяевского признания Москвы в кратком некрологе неосуществим, это потребовало бы сложнейших исследований. О том, что признание это было большою ошибкой, двух мнений быть не мо­жет. Очевидно Николай Александрович попал в плен беспредметных иллюзий и ни на чем не основанных надежд, от которых он по нашим сведениям скоро осво­бодился. Важнее, однако то, что и находясь в плену у иллюзий он не побоялся в связи с начавшейся литера-

18

турной чисткой возвысить свой голос в защиту попирае­мой свободы. Ни своему благородству, ни своему миро­созерцанию он не изменил. А потому мы можем быть уверены в том, что в историю русского религиозного сознания Бердяев войдет философом свободы ранее мно­гих других понявшим, что как неподвижному христиан­ству, так и внехристианскому секуляризованному про­грессу мира уже не спасти, что человечество жаждет творческого во Христе обновления своей культуры и жизни.

Федор Степун.