Неблагодарной стороной избранной нами темы является крайняя затруднительность ее объективного обсуждения. От политических вопросов почти что не отделимы те прикрытые или неприкрытые интересы, те тайные или явные симпатии, те намеренные или не намеренные оценки, которые влияют на изложение и вызывают, в свою очередь, ряд не всегда беспристрастных суждений и оценок со стороны читате-

ля. Автор хочет добросовестно сохранить объективность, а между тем подсовывает читателю то, что автору нравится, и чему он сам сочувствует. Читатель же, как бы ни объективно было изложение, заподазривает автора в политической тенденциозности, в навязывании известных, предвзятых точек зрения, в проведении определенной программы. Действительная или мнимая программа автора сталкивается с программой читателя, отчего автор или получает незаслуженные аплодисменты, когда программы совпадают («здорово», мол, написал), или заподазривается в политической неблагонадежности — все равно какой, консервативной или революционной. Все это суть затруднения, почти что неустранимые и вынуждающие вообще отрицать возможность «объективной» трактовки политических материй. И если все-таки к «объективности» можно стремиться, как к требованию простой научной добросовестности — добросовестности, не позволяющей убеждать читателя в том, в чем убедить нельзя, и отрицающей дозволительность простой, не брезгующей никакими средствами «обработки» читательского мнения, — то лучше всего откровенно формулировать с самого начала ту сумму «недоказуемых» предпосылок и верований, из которых автор «сходит, как от некоторого своего политического априори.

Требование целостности России, как политического образования, является такой коренной предпосылкой, от которой исходят политические рассуждения этой статьи. То, что народы России должны непременно жить в одном государстве — это положение отнюдь не является истиной самоочевидной. Ведь, жили же целыми столетиями немцы в разных государствах, нередко вступавших друг с другом в вооруженную борьбу. Отложение Соединенных Штатов Америки от Великобритании, так называемая война за независимость, убеждает, что одна раса, один народ, даже одна культура политически могут быть и разъединены — и могут с течением времени стать друг другу во многих отношениях чуждыми и немилыми. Что же сказать о такой многонациональной громаде, как Россия, в которой к разностям расовым, племенным и языковым присоединяется еще чрезвычайное разнообразие природы, климатических условий, фауны, флоры и, наконец, огромных исторических, культурных, религиозных и других различий, разделяющих ее многочисленное и разнообразное население?

Государственно-политическое единство России есть не аксиома, но требование, которое, однако, не иррацио-

нально и не бессмысленно. Можно говорить об обосновании этого требования, как Кант говорил об обосновании своих априори. Старая императорская Россия была чисто фактическим образованием, покоящемся на завоевании и силе, как и большинство других исторических Империй. Величие и мощь Империи, ее дела и подвиги, были прославлены бытописателями и историками (Карамзин), были воспеты поэтами (Пушкин), обоснованы философски и религиозно (славянофилы). Но настал, в середине прошлого века, момент, когда сила и власть Империи стали выдыхаться. Колосс перестал чаровать сердца, тело его стало казаться тяжким, стальные его ноги начали превращаться в глину. Великая Империя, в глазах многочисленных представителей ею самою выращенной интеллигенции, превратилась в «агломерат накраденных провинций», в «совокупность тех стран, которые русское правительство захватило в свои руки и в которых оно теперь хозяйничает» (все эти характеристики беру из подлинного революционного лексикона былых лет)… «Народы, насильственно присоединенные к русскому царству, вольны отделиться или остаться в обще-русском союзе» — такова была программа одной из первых значительных наших политических и революционных партий — группы «Народной Воли». (Литература социально-революционной партии «Народная Воля», Женева, 1905 г., стр. 882). Отголоском этих старых революционных настроений является известная статья старой и новой советской конституции о праве свободного выхода из Советского Союза — право, правда, чисто бумажное и не могущее быть использованным в условиях советского строя… Германский национал-социалистический взгляд на Россию, как на простую «территорию», на которой живет чисто искусственный агломерат народов, племен и рас, вполне «конгениален» выше цитированным революционным воззрениям и программам. Ныне всей русской интеллигенции ставится в вину тот основной грех, что она, будучи «столпом и утверждением» либерализма и прогресса во всем мире, будучи «покровительницей всех угнетенных во всем мире» и «оппозицией

par exellence русскому императорскому правительству» — в важнейшем жизненном вопросе Империи (в вопросе о национальном самоопределении) «шла не только на поводу у самого этого правительства, но в империализме и реакционности превосходила наиболее реакционных деятелей погибшей монархии». Сама она, эта интеллигенция, «не резала и не вешала, но восхваляла вешателей и усмирителей, если они производили вышеуказанные операции над шеями инородцев во имя расширения границ Империи Романовых». («Смирись Кавказ — идет Ермолов», «Суворов видит плен Варшавы — вострепетала тень его от блеска им начатой славы» и т. п.; журнал «За Независимость», Париж, 1934 г., № 1).

Мы особенно выделяем этот пункт, так как он имеет решающее значение при обсуждении проблемы будущего русского государственного строя. Если отвергнуть нашу основную предпосылку о государственно-политической целостности России, то вопрос о ее будущем государственно-политическом строе вообще отпадает: тогда уже имеет смысл каждому, живущему на территории бывшей Российской Империи народу решать вопрос о своем государственном строе. Что же касается вопроса о строе всего целого, то решение его будет зависеть от желания и воли этих народов, и какова будет эта воля, никто заранее сказать не может; быть может, никакого «целого» вообще существовать не будет, и вопрос о нем есть вопрос праздный и бестактный. Если же исходить от предположения о политической целостности России, то возможны три способа ее обоснования. 1) Можно в основание ее положить принцип государственной власти и из единства этой власти выводить необходимость целостности России. Это так называемый «имперский» принцип — снова идея России, как великой, единой Империи — новый российский империализм, являющийся волей-неволей продолжа-

телем и наследником старого. Такая точка зрения — возможна, но она таит в себе явное petitio principii. Нельзя государственно-политическую целостность обосновывать путем ссылки на целостность государства. Но, кроме того, это будет слабое и неубедительное обоснование, которое в конце концов сведется к аргументу силы и власти. Это будет защитой нарочито насильственного единения — принудительное навязывание целостности, лишенное всяких внутренних, духовных, моральных и культурных мотивов. Обоснование сведется в конце концов к факту принуждения и к утверждению возможности провести его чьими-то руками. 2) Можно обосновывать целостность России путем ссылки на первенство и гегемонию великорусского племени, которое исторически было командовавшим, и силами которого единая Россия была построена. Такое обоснование в конце концов сводилось бы к утверждению некоего великорусского расизма, построенного в подражание, а может быть, и при прямом заимствовании от расизма германского. Идеология эта откровенно мало кем высказывалась, хотя она у многих сейчас на языке. Кто знает, быть может, ее тайных приверженцев больше на свете, чем мы это думаем. Но исповедающие ее слабы талантами и довольно невежественны. Ничего, кроме подражания немцам, сказать они не могут. Как всякий расизм, она грубо ненаучна, бьет более на демагогию, чем на действительное обоснование. Она довольно бессмысленна в применении к смешанному расовому типу, каким является великоросс. 3) Можно обосновывать, наконец, государственно-политическое единство России путем подчеркивания и выдвижения географической, экономической и, в широком смысле, культурной общности тех народов, которые живут в «евразийском месторазвитии» — на той части старого света, которая носит имя (в настоящее время довольно общепринятое) «евразийского континента». Автор вовсе не намерен использовать любезно предоставленные ему страницы этого журнала в целях обращения читателей в евразийство. Но

было бы несправедливым не отметить, что из всех возможных попыток оправдания единства России евразийский опыт является наиболее продуманным и разнообразно обоснованным. За ним стоит немало фактов и наблюдений, взятых из самых разных сторон жизни российско-евразийских народов, начиная с фактов географических, почвоведческих, ботанических, и кончая лингвистическими, историческими и общекультурными. Преимущество попытки этой заключается в том, что она имперский, — стало быть, принудительно организационный и государственный — принцип делает производным от принципа культурно-исторического, которым государственное принуждение объясняется, оправдывается и постулируется. Государственная машина ставится здесь на службу культурным задачам и целям — и тем самым имперское принуждение не превращается в самоцель, что имеет место во всяком другом, голом и безосновном империализме.

Обсуждение вопроса о будущем политическом строе в России затруднительно еще и потому, что в теме этой содержится некая изначальная двусмысленность. Говорить о государственном строе России можно или с точки зрения «сущего», или с точки зрения «должного». Одно дело, что из современных русских событий может фактически выйти в качестве конечного политического результата революции и независимо от того, одобряем мы это или не одобряем. В процессе развития революции играют роль многочисленные случайности и необходимости. О случайностях вообще говорить трудно — их нужно снять со счета. Что же касается необходимостей, то они диктуются внешними и внутренними условиями жизни государства, соотношением социальных сил, требованиями и симпатиями населения, общим характером исторической эпохи, в которую мы живем — словом, многочисленными факторами, совокупность которых не может не влиять на формы политического устройства в каждом данном кон-

кретном случае. Другое дело, когда мы ставим вопрос, чего мы желаем для будущей России, чего мы от нее требуем, как бы мы ее строили, если бы это зависело от нашей воли. Проблема политического «сущего» есть проблема политической социологии, проблема «должного» относится к философии государства и права и является вопросом наших политических идеалов. Нет никакой необходимости, чтобы исследование обоих вопросов привело к решениям, совершенно совпадающим и однозначным. Может оказаться, что предвидение исторических необходимостей приведет нас к выводам, противоречащим нашим идеалам. В тайне души многие русские предчувствуют этот дуализм: политическое будущее, в смысле необходимостей, представляется им не очень светлым и отнюдь не соответствующим идеалам, — откуда и происходит некий довольно распространенный пессимизм среди тех, которые видят в политике не простую комбинацию интересов и сил, но реализацию основных культурных и политических ценностей. При подобном расхождении порядка сущего с порядком должного для человека, не желающего потерять реальные перспективы, остается только одно: принять то, что вытекает из необходимостей, но в то же время не идеализировать принятого, не совершать акта недозволенного «фактопоклонства», но попытаться сублимировать фактический ход вещей с точки зрения наших идеалов. Следуя такому методу, мы не расплывемся в мечтах о будущем политическом рае, но в то же время и не преклонимся перед голой действительностью, которая всегда бывает серой и неприглядной по сравнению с идеалами и конечными целями.

Начать нужно с наших идеалов, — и здесь приходится сделать опять ряд оговорок. Эон, в котором мы живем, характеризуется обветшанием того, что всего двадцать лет тому назад за идеал принималось. Все политические идеалы сейчас релятивировались и потеряли значительную долю своей бывшей ценности. Поблек идеал монархии, ибо существующие монархические режимы ведут жизнь

чисто условную и фиктивную. Широкие народные движения; вроде расизма, фашизма и т. п. не воспламенены монархической идеей, в старом смысле этого слова. Старой монархии они или не хотят, или же ее просто терпят. Политические формы, которые они с собою принесли, цезаристичны, а не монархичны. Это формы времен Мария и Суллы, Цезаря и Помпея, а не Константина Великого или «королей-солнц» эпохи позднейшего европейского абсолютизма. Нет больше социальных условий монархического режима, нет земельной аристократии, рыцарей, бояр и феодального или служилого землевладения. Если о монархии ныне говорят, то вспоминая, что она была лучше нынешних тоталитарных режимов — но говорят чисто платонически. Сторонники монархизма ныне не многочисленны и не сильны. Но ныне не найдется и беззаветных рыцарей республики, каким был, скажем, Мадзини. Республика защищается как наименьшее зло, а не как всеисцеляющий политический идеал. Республика защищается потому, что она обеспечивает правовой и демократический режим — но его может с не меньшим успехом обеспечивать и конституционная монархия. Ныне стало ясным более, чем двадцать лет тому назад, что могут существовать тиранические республики. Гуманистический XIX век забыл о республиках эпохи Возрождения, зато мы теперь лицезреем такую «республику», которая тиранством своим превзошла все до сих пор существовавшее и воображаемое. Как бы мы ни относились к демократии и парламентаризму, но никто не будет отрицать, что эта форма переживает также состояние кризиса. Разговоры о кризисе демократии уже надоели, но это вовсе не значит, что кризис миновал. Главное, что против демократий выступают ныне не обломки старых монархий, а новые, весьма молодые и волевые образования, сумевшие мобилизировать значительные народные массы, как это в особенности видно из примера Германии и Италии. Тяжкий удар демократической идеологии наносит сейчас московский блеф, — объявленная Сталиным «самая совершенная из демократий». Советский «демократизм» иллюстрирует всю условность поли-

тических форм — всеобщего избирательного права, которое в известных условиях может быть чистым обманом, свободного федерализма, который равносилен самому беззастенчивому унитаризму, бумажных деклараций прав, которые на самом деле обеспечивают только одно — именно, право государства и партии на неограниченные убийства и казни. В этом циничном выверте всех основных политических идей демократии, с ясностью обнаруживается, что истинное существо политической проблемы лежит где-то вне вопросов о монархии и республике, демократии и .парламентаризме, что все эти формы сами по себе, без какого-то истинного существа, не слишком многого стоят. Если уже говорить о политических идеалах не обманных, не показных, не ипокритических, то нужно исходить от какой-то особой почвы, которая самим политическим формам не дана и им не всегда имманентна.

Мы привыкли говорить, что в современном мире происходит борьба демократических режимов с режимами диктаториальными. Но чтобы быть справедливыми, нужно подчеркнуть (а это часто позабывают сделать), что борьба эта есть борьба сынов со своими отцами. Ибо современные диктаториальные режимы суть прямые порождения демократий — блудные сыны, происшедшие от демократических грехов и пороков. Так было в России, которую можно извинить, так как демократия 1917 года была слишком молода и принуждена была существовать в условиях, до чрезвычайности неблагоприятных и трудных. Но так было и в парламентарной Италии, в республиканской Германии, могущей похвастаться своей демократической конституцией Рейха и наидемократическими конституциями отдельных земель. Совсем недавно Испанская Республика, первый президент которой, Алкала Замора, этой осенью утверждал на съезде «Международного Института Публичного Права» в Париже, что ее конституция была наиболее демократической и передовой, — не удержала власти и втянулась в тяжелую гражданскую войну. Везде, где демократии серьезно угрожаемы со стороны коммунизма, происходит укрепление диктатуры фашистской —

или же победа коммунистической диктатуры, которая по политическому типу своему, а не по конечным заданиям, подобна фашизму и еще хуже его во много раз. Физически диктатуры оказываются сильнее демократий, — но это еще было бы полбеды, если бы дело шло только о силах материальных. Демократии оставалось бы воспользоваться опытом фашистских стран и перевооружиться. Но всегда ли хватает у демократии моральной силы противопоставить себя коммунизму? Радикальное крыло современного демократизма легко переворачивается в идеологию коммунистическую, которая объявляет себя последним и зрелым словом демократической доктрины. На этом в свое время спекулировал Ленин, на этом основан блеф Сталина, на этом покоится вера многих наивных людей, что западные коммунисты являются истинными демократами, и что их демократизм не является простым тактическим маневром. Существует некая глубокая родственность между радикальным демократическим и материалистическо-атеистическим «либр-пансизмом» современных демократов и между коммунистической идеологией. Современной демократии нужно отказаться от своего радикально-материалистического наследства, чтобы вынести моральную борьбу с красной диктатурой и чтобы иметь духовные силы для победы над фашизмом.

Уточняя сказанное, нужно подчеркнуть, что борьба сейчас идет не между демократиями и диктатурами, — борьба идет между двумя противоположными концепциями человека и даже миропониманиями. Борьба идет между персонализмом и коллективизмом. Для одного из них верховной ценностью является человеческая личность (как духовное существо, а не как эгоистический индивидуум — безразлично, буржуазный или пролетарский); для другого ценностью этой считается физический коллектив, все равно какой — раса, земное государство, коммунистическое общество будущего. Большое заблуждение считать, что современный коммунизм является учением персоналистическим. Сражается он вовсе не за «личность», как духовную величину, а за эго-

100

истического индивидуума, за классового, «пролетарского» человека. ¹) Кто внимательно читал произведения идейных творцов современного коммунизма, тот может установить это с полной достоверностью. Личность потому так легко исчезает в коммунизме, что она в сущности у теоретиков коммунизма и не является истинной личностью. Но и современный радикальный демократизм исходит приблизительно из того же понятия эгоистического и гедонистического индивидуума, а не подлинной личности. Поэтому современная демократия защищает личность более стихийно, чем сознательно. Идеологически в современном демократизме идея человеческого лица подменена понятием эгоистического индивидуума, оторванного от социальных связей, атомизированного, признающего только ценность материальных наслаждений и сводящего свое «право» к интересу и личной пользе. ²) Демократия забыла о своих начальных религиозных, пуританских истоках — неудивительно, что «демократический человек» так легко превращается в классового пролетария в смысле Маркса.

Укрепление идеи личности и идеи права — вот что составляет «желаемое и чаемое» для России и вот что у нее сейчас наиболее отсутствует. Два начала эти важнее всех внешних политических форм — парламентарной системы, монархии или республики, я решусь даже сказать, самой сакральной формулы «всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права». Доводя до парадокса высказанную здесь мысль, можно утверждать, что для России более важен сейчас такой недемократический режим, который стал бы честно культивировать и прививать эти идеи, чем такой демо-

¹) Опускаю здесь доказательства, и отсылаю интересующегося к моей статье «ThemarxistAnthropologyandthechristianconceptionofman», в сборнике «TheChristianUnderstandingofman», 1936, London, а также в книжке «Пути и судьбы марксизма», 1936, и к сборнику «Kirche, StaatundMensch» (статья «DiemarxistischeAnthropologie»), Genf, 1937. На той же позиции по отношению к марксизму стоит и Б. П. Вышеславцев (в только что названном сборнике) «Marxismus, Kommunismus und totaler Staat».

²) На это не раз обращали внимание в современной литературе. Ср., например, Р. Gi11et, Culture latine et ordre social.

101

кратический режим, который содержал бы в себе возможность их отрицания и попрания. И эти утверждения имеют характер не норм, вытекающих из необходимости приспособления к существующим русским условиям, — они имеют характер истинно нормативного идеала. В них выражены ценности, которые осмысливают существо известного политического режима, и не имеют дела с фасадами и декорациями, которые для многих, к сожалению, важнее существа.

III

Переходя теперь к историческим и социологическим «необходимостям», в первую очередь нужно назвать чисто физические и природные. Руссо высказал однажды мысль, которая упускается политиками, читающими обычно первые главы «Общественного Договора» и пренебрегающими последними, где женевский идеолог французской революции и вдохновитель якобинства говорит не об отвлеченном наилучшем государственном устройстве, но об условиях, в которых последнее может или не может существовать. По его мнению, правительство, чтобы быть хорошим, должно обладать тем большей властью, чем многочисленнее в нем население и обширнее территория. Объясняется это тем, что в больших человеческих массах и на огромных пространствах индивидуальная человеческая воля превращается в величину микроскопическую и утрачивает способность влиять на государственные дела. Неправильно превращать подобные обобщения в абсолютные истины, которыми вообще не обладает политика, но в мнении Руссо содержится, несомненно, некоторая доля правды. Возможно, что по этому самому соображению находящаяся в совсем особом международном положении Америка — в положении, не способствующем развитию сильной власти — все же наделила своего президента властью довольно значительной. Не противоречит этому и пример Великобритании, которая всегда была державой колониальной и которая знала два порядка управления —

102

один для собственно Англии, другой — и очень твердый — для колоний. Сказанным объясняется тяжесть власти в русском государстве. Представляя из себя одно территориальное целое (один континент), включая в себя огромное количество различных народов, Россия к тому же была окружена врагами, с которыми должна была вечно бороться. И в будущем ей суждено жить между двумя империалистическими державами — между империализмом германским и империализмом японским. Таким образом в будущем Россия не может не быть государством военным — даже при всем ее искреннем миролюбии. А в военном государстве всегда есть тенденция к усилению государственной власти — тенденция, которая может быть смягчена другими факторами. Но факторы эти в России как раз и отсутствуют. Наконец, существенную роль в усилении государственной власти играет особое положение государства в хозяйственной жизни страны. Государственное хозяйство в России было всегда сильно — и в эпоху Московской Руси и в первый период жизни Империи. Самый русский капитализм в значительной степени воспитан государством. В эпоху капиталистического развития роль государства в русском хозяйстве уменьшилась, но все же не прекратилась, — хотя бы в виде постоянных покровительственных пошлин. Октябрьская Революция придала государственному принципу в хозяйстве совершенно исключительное значение. Советский социализм является, в сущности, системой универсального государственного хозяйства. Систему эту едва ли возможно будет совершенно демобилизировать и в будущей России, в которой государственному хозяйству придется также играть значительную роль. Нельзя отрицать, что эта тенденция огосударствления хозяйства встречается с общим фактом обобществления экономической жизни во всем остальном мире — с всеобщим стремлением к планированию, которое испытывается ныне мировым капитализмом. Автору этих строк не раз приходилось указывать, что парламентарный демократический строй новейших государств является формой, связанной с капиталистическим хозяйством периода его процветания

103

и периода его широкой экспансии. Планированное социалистическое хозяйство требует других, не парламентарных политических форм. Планированное хозяйство не терпит того, чтобы основная линия («константа») экономической политики менялась в зависимости от случайных перипетий парламентарной борьбы, от случайных смен парламентских министерств. Совершенно такой же взгляд высказывает ныне и весьма радикальный английский государствовед Т. Ласки. По его мнению, парламентарный режим возможен там, где любая стоящая у власти политическая партия может быть замещенной другой любой партией так, что такое замещение не расшатывает основ государственного строя. Он возможен там, где расхождение партий не принципиально и может быть примирено без применения силы. Это именно и позволяет партиям оппозиции приходить к власти, не аннулируя тех мероприятий, которые были предприняты их предшественниками, и не приводит таким образом к полной анархии государственную жизнь. Там, где это невозможно, существование парламентарного режима начинает колебаться. ³)

Все это показывает, что будущий русский государственный строй не может походить на политический строй государств со слабой властью. Какова бы ни была форма государственного устройства в России, власть в русском государстве не может не быть сильной. И с точки зрения изложенных социальных «необходимостей», которые, как выше было сказано, должны быть сублимированы в смысле наших политических идеалов, — ближайшая задача построения будущего государственного строя России может быть определена следующей формулой: создать такой государственный строй, который был бы лишен недостатков безвольного и инертного либерального парламентаризма и в то же время решительно не походил бы на государственного

³) См. анкетувкнигеЕ. Мé1оt, L’évolution du Régime parlementaire, 1936.

104

Левиафана в смысле Сталина или Гитлера.

Принятая нами постановка вопроса обязывает формулировать, хотя бы в самых общих чертах, что есть неприемлемого для будущей России, как в так называемом тоталитарном государственном строе, так и в строе демократическом.

В тоталитарном строе неприемлемы прежде всего для нас его тоталитарные претензии, т. е. стремление навязать обязательное исповедание единой идеологии, что равносильно подавлению свободы человеческого духа и человеческой мысли. Подобный тоталитаризм свойствен, как диктатуре красной, так, в меньшей степени, и диктатуре белой, анти-коммунистической. Поэтому политически столь безнадежны все современные эмигрантские течения, которые хотят на место московского коммунизма установить какой-то русский фашизм или национал-социализм. Подобная программа не несет с собой ровно ничего нового сравнительно с тем, что в России уже существует. Меняется только содержание, формы же тоталитарного принуждения остаются. На место одной принудительной идеологии становится другая, прививаемая и внедряемая, может быть, с большей мягкостью, но теми же самыми политическими приемами и методами. В лучшем случае вместо «скорпионов» предлагают «бичи», вместо ГПУ — нечто вроде старой охранки, подновленной в стиле Гестапо. Относительное полегчание и «европеизирование» режима ничего не меняет в его существе. Чтобы изменить это существо, требуется признать в качестве политической аксиомы, что государство, как бы оно ни было сильно, не может считать человеческую личность простой своей принадлежностью, простой государственной функцией. Государство не «первее» человека, — и если оно в праве от человека требовать многого, даже при известных условиях его жизни, то только во имя самого че-

105

ловека, во имя его физической и духовной свободы. Принадлежность к единой культуре, которая должна ощущаться каждым российским гражданином, не может быть истолкована как рабская зависимость от единого государственно принудительного аппарата. Культура есть слишком богатое, свободное, духовное явление, чтобы принадлежность к ней истолковывалась в смысле государственного тоталитаризма. Культура требует свободного развития тех бесконечных духовных потенций, которые в ней заложены и которые должны получить свое выражение в богатстве различных форм культурного творчества — в богатстве различных мироощущений, философий, идеологий, теорий, воззрений, настроений и чувствований, — а не в единой официальной доктрине, будь то марксизм или какая-нибудь иная.

Неприемлема в тоталитарном режиме диктатура единой правящей партии. Чем более приходится размышлять над этим пунктом, тем более становится ясным, что замена единой коммунистической партии какой-либо другой правящей партией не может произвести никаких принципиальных изменений в существе политических отношений, имеющих место в России в настоящий момент. Тоталитарная однопартийность есть более жестокая вещь, чем демократическая многопартийность. Но и эта последняя не может быть признана политическим благом. До чего доводит многопартийный режим, — это можно увидеть из нравов, которые обнаружились недавно во Франции во время известного процесса Де-ла-Рока и Тардье. Известный французский журналист так передал свои впечатления от этого процесса: «Я никогда не думал, что на свете может существовать подобная злоба, подобная разнузданность политических страстей, подобная борьба личных самолюбий. С тех пор, как я стал заниматься политикой, мне пришлось потерять не мало иллюзий, но вчера в первый раз я ясно ощутил, что у меня опускаются руки, и что внутри меня что-то оборвалось». До чего может довести режим однопартийный, свидетельством этому является кровавая сталинская диктатура. Нельзя рекомендовать поэтому замену

106

одного режима другим. Высказываю здесь свое глубочайшее убеждение: единственной нормой разумной политики является создание таких условий, которые по возможности препятствовали бы развитию духа партийности, и в однопартийном и в многопартийном смысле этого слова. Нельзя устранить оппозицию даже при однопартийном режиме, — в этом нас убеждает опыт коммунистической партии в России. Но в то же время чрезвычайно вредно превращать такую оппозицию во множество политических партий в смысле современного парламентаризма. Единственный выход здесь — это образование вместо политических партий деловых объединений по разным текущим и организованным вопросам государственной жизни. Что это не есть неразрешимая задача, показывает политическая история англо-саксонского мира. Английские партии всегда являлись, в сущности говоря, деловыми объединениями но вопросам текущей политики. Смена одной партии другой всегда здесь равносильна смене практической системы управления государством. ⁴) И, несмотря на смену этих партий, «константа» английской политики более или менее всегда ясна, всегда определенна. Благодаря этому и был возможен английский парламентаризм, подражание которому на континенте исказило его основы, подменив деловые объединения политиканством, проистекающим главным образом из многочисленности нарочито придуманных политических группировок и партий.

В демократизме неприемлем для нас его «индивидуалистический атомизм» — освобождение человека от всех общественных связей, превращение его в изолированную голосующую единицу, столь характерную для демократической идеологии эпохи ее расцвета. Не мудрено, что в силу диалектического процесса истории индивидуализм этот превращается в свою противоположность, в культ че-

⁴) См. вышеупомянутую книгу Е. Mélot, ответ на анкету René Pinon.

107

ловеческого коллектива, в обожение государства. ⁵) Неприемлемым в демократии является для нас нарочитое вовлечение людей во всеобщее политиканство и превращение политических ценностей в высшие, а политической деятельности — в самую достойную. ⁶) В этом отношении опять-таки принудительная политизация жизни в тоталитарных режимах является изуродованным последствием демократической идеологии и демократических учреждений. Монополизировав себе политику в узком смысле этого слова, тоталитарное государство на все остальные человеческие деятельности стало смотреть, как на подсобные, как на служебные этой политике. Отсюда принудительная политизация всей культуры и уничтожение автономии культурного творчества в разных областях жизни. — Неприемлемым для нас является также то развенчание государственного авторитета, которое есть продукт демократической эпохи. Государство в эту эпоху стало ареной для игры и состязания частных интересов отдельных людей и отдельных политических партий. С государства не только снят был божественный ореол, присущий ему в древности (что является вполне закономерным), но более того, у государства отнят был тот элемент беспристрастной объективности, который один только может обеспечить уважение к авторитету и привести к добровольному подчинению власти. Практика демократий приучила людей думать, что там, где государство, там неизбежно присутству-

⁵) Этот пункт совершенно правильно подчеркнут в предварительных текстах резолюций экуменической конференции в Оксфорде, 1937 г. — в тезисах, посвященных государству. Ср. Weltkonferenz über Kirche u. Staat, «Bericht über Kirche und Staat», § 7.

⁶) На это жаловался уже Платон, когда критиковал демократию в своей «Политии». Отголоском античной демократии нужно считать мнение Аристотеля, что власть лад свободными и равными есть самая возвышенная деятельность. Христианство поставило выше политической деятельности деятельность водительства над душами, руководство в Церкви. Поэтому оно полемизировало с Аристотелем, хотя и принимало отчасти его воззрения. Ср. Иоанн Златоуст, Толкование на 2. Посл. к Коринф., Твор., т. X, стр. 609; «Если внешнее начальствование (политическое, гражданское) есть искусство и знание выше всех, то тем более начальствование духовное… Это последнее превосходнее внешнего настолько, насколько политика превосходит все другие, и даже гораздо более»…

108

етизвестнаяparlie prise. Изуродованным последствием такого положения дел явилось создание теории, по которой государство есть простое классовое господство — комитет господствующего класса. Теория эта, родившаяся в демократический век и культивируемая партиями, которые считали себя самыми демократическими («социал-демократия»), последовательно привела к тому, что у целого ряда народов государство действительно превратилось в партийное политбюро и находящуюся в его распоряжении вооруженную силу. — Последним, неприемлемым для нас пунктом «демократического миросозерцания» является тот международный «атомизм», который столь ярко проявился в известном лозунге о самоопределении национальностей. Атомизация жизни известных культур нашла здесь свое высшее выражение. Вместо задачи собирания была поставлена задача разложения, которая противоречит разумным экономическим и культурным интересам и не имеет никаких границ. Если бы она была реализована во всей своей последовательности, она привела бы к такой «балканизации» мира, которая, по своим международным последствиям и по экономическим результатам, была бы равносильной варварству. К счастью, она была проведена непоследовательно, что также имело дурные результаты, за которые мы сейчас платимся и отвечаем.

В задачу автора этой статьи не входит создавать текст будущей конституции. Нельзя, однако, в заключение избежать формулировки основных принципов, которые должны быть положены в основу предполагаемых конституционных текстов, отвечающих, по мнению автора, требованиям и условиям, изложенным в настоящей статье.

1. Основы государственной власти. Едва ли кто-нибудь будет оспаривать, что последней основой государственной власти всегда является «народ», или, в применении к государству многонациональному, совокупность народов и племен, входящих в данное государ-

109

ство. Но при полном признании этого пункта приходится постоянно подчеркивать, что «народ» этот никак нельзя отождествлять исключительно с интересами и потребностями наличной совокупности голосующих граждан (в этом отождествлении и лежит главный грех теории народного суверенитета). К «народу» принадлежат и те, которые голосом не пользуются (малолетние, подрастающие поколения). К «народу» принадлежит все его прошлое, вся его история. И будущее «народа» от него не отделимо. Нельзя центр тяжести «народа» переместить на тех, которые сейчас живут и, в зависимости от их временных потребностей, решать судьбу государства. Иными словами, будущая конституция должна отправляться от мысли, что существуют истинно «конститутивные», «структурные» моменты государственной жизни, которые обязывают тех, кто призван выражать своим голосом государственную волю. В конституции должны быть формулированы основы социального и культурного строя государства, отсутствие которых равносильно упразднению государственного тела.

2. Правовой реализм. В будущей российской конституции должно быть особо подчеркнуто реальное значение официальных органов государства, которые призваны быть действительными распорядителями государственной жизни, а не простыми декорациями, скрывающими за собою закулисное управление каких-то, в конституции не значащихся сил. Нас приучили к тому, что «истинная конституция» определяется не соотношением государственных органов, а соотношением «реальных сил» в стране, соотношением классов (мысль Лассаля), — и теперь вышло, что везде в мире эти внеконституционные силы действительно управляют государством, а государственные органы являются простыми декорациями. Конституции России должен быть свойствен правовой реализм, т. е. то качество, в силу которого управляющие по конституционного закону должны быть фактическими управителями, а не декорациями.

110

3. Система государственных органов и верховная правительственная власть. Фактическими держателями и осуществителями власти в государстве являются верховные государственные органы. Государство имеет только один верховный государственный орган или в абсолютной монархии или в абсолютной демократии («общая воля» в смысле Руссо). Во всех других государственных формах необходимо существует известное множество государственных органов — известная система их. Во множественности органов выражается множество тех основных потребностей, интересов и целей, которые ставит перед собою огосударствленный народ, как совокупность исторических поколений людей и как совокупность входящих в него национальностей. В системе органов должны быть, прежде всего, выражены два основных начала государственной жизни — начало постоянное («константа») и начало изменчивое (государственное развитие). При парламентарной системе начало постоянное выражается в народном представительстве, как органе законодательном, начало же изменчивое — в зависимом от парламента ответственном кабинете. Такая система не правильна по самому своему существу: парламент, как орган законодательный, призван изменять старые законы и творить новые. Другими словами, призван выражать изменчивый момент государственной жизни. Правительственная же власть призвана осуществлять «константу» или, по юридическому способу выражения, следить за соблюдением законов, охранять конституцию и проводить ее в жизнь. В нормальной конституции должно быть как раз наоборот: должна быть организована постоянная и твердая правительственная власть, стоящая под контролем народа и других государственных органов; парламент же должен выражать меняющиеся потребности жизни, ее вечную динамику.

Правительственные органы могут быть единоличными и коллегиальными. Демократически-парламентарный режим опасается твердой единоличной власти, стремится ее всячески ограничить и свести на нет. Это ставит его в про-

111

тиворечие не только с требованиями государства, но и с психологией народных масс, для которых единоличная власть всегда бывает более убедительным символом государственной воли, чем власть безличной коллегии. ⁷) Естественной реакцией против чрезвычайного увлечения принципом коллегиальности является тот «вождизм», который царствует ныне в целом ряде государств и заслоняет собою всю государственную жизнь. Разумная и на праве основанная борьба с «вождизмом» может быть проведена только через юридическую организацию твердой и реальной единоличной власти, олицетворяющей государственное единство и символизирующей постоянство государственной жизни. Реализовать это можно через учреждение постоянной президентской власти, которая являлась бы реальным, а не фиктивным выражением единоличного начала в государстве. В монархиях единоличное начало превращается в фикцию, благодаря системе наследственного преемства, в силу которого во главе государства может оказаться и самая последняя безличность. Во многих современных республиках начало это намеренно уничтожается и затемняется. В будущей русской конституции оно должно найти полное признание и недвусмысленное выражение.

4. Организация законодательной власти. У нас нет недостатка в людях, которые, исходя из кризиса западного парламентарного строя, мечтают о введении у нас корпоративной системы и корпоративного государства. Русской истории и русской жизни нет ничего более чуждого, чем так называемое корпоративное начало. У нас не было никогда корпоративизма, если не считать искусственного введения «цехов». Стало быть, корпоративное начало у нас нужно сначала создать, потом уже на его

⁷) Я высказал эти мысли уже в своей «Теории государства», 1931 г. и еще ранее в брошюре «На путях будущей России», 1928 г. За это на меня ополчился в свое время Н. В. Устрялов (в рецензии, помещенной в «Известиях Харбинского Юридического Факультета» и в дальневосточной газете «Утро»). Думаю, что после практики личного режима в СССР, да еще в таких безобразных формах, Н. В. Устрялов изменил свои воззрения — и вполне искренно.

112

системе строить представительные учреждения. Искусственно созданные корпорации будут чужеземным растением, которое едва ли привьется и даст плоды. Кроме того корпорации эти, введенные по государственному приказу, будут разновидностью государственных рептилий, которых и так много в изобилии расплодила советская жизнь. Если уже исходить из того мнения, что представительство от естественно сложившихся социальных образований и групп лучше, чем представительство от искусственно созданных на предмет выборов политических партий, то искусственно привитые корпорации не могут служить в его защиту и подтверждение. В этом смысле куда уже лучше старая советская система, которая вводила представительство от территориальных и экономических единиц, — так сказать, от «земского самоуправления», от профессиональных групп, на которые необходимо делится население по роду своего труда, и от различных национальностей. Освобождение этой системы от связи с однопартийной диктатурой и ее не декоративная, а истинная демократизация могли бы создать благоприятную почву для организации будущего русского народного представительства.

5. Суд и права личности. Организация труда является самым главным и необходимым условием создания правовой жизни в государстве. Дореволюционная Россия имела хорошие суды — и потому в ней, по крайней мере в правящих классах, существовал правовой быт. Свойственный старой России административный произвол был бы преодолен, если бы администрация была ответственна перед судами, и если бы каждый гражданин имел возможность обращаться к судам для защиты своих прав от административного давления. Реальное содержание так называемых личных свобод и личных прав зависит от того, имеет ли возможность гражданин защищать свои права посредством обращения в суд, и существуют ли гарантии нелицеприятного судебного решения и проведения его в жизнь. В этом отношении самая скромная и незаметная статья уголовного кодекса и судебных уставов имеет гораздо более реальное значение, чем самые пышные декла-

113

рации прав «трудящегося народа». Организация правильной и справедливой судебной защиты есть таким образом одна из первых задач будущей конституции.

Построенная по таким принципам конституция, конечно, не будет «самой лучшей» из всех возможных. Подобной наилучшей конституции вообще нет и быть не может, так как каждая конституция зависит от условий места и времени. Но мы убеждены, что введение подобной конституции создало бы благоприятные условия для развития у нас той атмосферы права, отсутствие которой составляет главную язву советской жизни и в то же время позволило бы преодолеть те труднейшие задачи, которые ставит перед нами наше историческое будущее.

Н. Н. Алексеев.

Страница сгенерирована за 0.04 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com