Читавшие последнюю, 11-ую, книжку «Нового Града» узнают наше заглавие: оно внушено статьями Бердяева и Степуна. Статьи («Аура коммунизма» и «Чаемая Россия») различны по теме, размерам и стилю. Но в том, что в словесное их содержание прямо не входит и только ясно под ним ощущается, они друг другу созвучны. Наличность элемента не досказанного (характерная, быть может, для всех вообще интересных высказываний) несомненна в обеих статьях. На шести страницах размышлений об «ауре» Бердяев убеждает читателя, что источником зловещего мерцания вокруг коммунизма являются «этатизм, милитаризм, абсолютное государство — эманация Иоанна Грозного и властителей Империи», а на седьмой следует вывод: «Психологический климат русского коммунизма ставит вопрос духовный и моральный, а не политический и социальный». Логически он с содержанием статьи нисколько не связан и даже кажется неожиданным, а читателя все же нисколько не удивляет, как будто бы о политике в статье не было и речи, и все говорилось о морали и духе. То же у Степуна. Он еще спрашивает, «чьими руками начнется в России новое дело?» (может быть, теми же Сталинскими?); в деле «одухотворения варварского активизма молодого коммунистического поколения» он «всю надежду» возлагает на «идеократический характер нашей диктатуры» и на «интеллигентский пошиб комсомольца»; советская жизнь, — как «созвучная христианству, в высокой оценке физического труда, проповедь солидаризма» и пр. — для него «пригодная база первого, гуманитарного, этажа Нового Града», настолько пригодная, что вся задача пореволюционного строительства сводится для него к тому, чтобы «эту рожденную в муках трудовую жизнь, повысив ее бытовой и хо-

102

зяйственный уровень, удержать как основу новой, соборно-христианской культуры»… А рядом такое, полным особняком стоящее в статье провидение: «В некую историческую секунду, после падения или свержения большевицкой власти, соберутся вокруг не снесенных еще церквей мало друг другу известные люди, сложат заново разваленные ограды, водрузят кресты, и возникнет из тишины, постепенно захватывая своим влиянием все, новая христианская жизнь»… Не подчиняясь церкви, вне какой бы то ни было теократии, в силу добровольно взятого обязательства, государство будет заслушивать предупреждающий голос церкви, а в особенно важных случаях и подчиняться воле ее, выраженной через ее возглавление…

Читая эти строки, невольно спрашиваешь себя: что же, этими «мало известными друг другу людьми», разыскивающими кресты и иконы, будут те же вскормленные идеократической диктатурой, интеллигентского пошиба комсомольцы? Что же, это «русские мальчики из большевиков», под давлением жизни изменившие марксистской доктрине, будут, в качестве новой российской власти, с волнением внимать голосу российского патриарха? Не предполагает ли все это новых людей, родившихся в новом, духовном крещении? Но об этом в статье ни слова. Вот в этом то не досказанном, в подразумном (или надразумном) плане, обе статьи созвучны. Именно им и оправдано наше сборное, у двух заимствованное заглавие.

Чаемая Россия… Чаяние, разумеется, и не научное предвидение, и не пророчество. Но оно и не «моральное предупреждение» только, как это хочет думать Степун: «вот что обрушивается на нас, если голос правды и совести не будет услышан». Субъект чаяния — воля (не разум). Напрягать волю, хотеть — значит устремляться и звать других, значит верить. Но как творить невозможно не веруя, так и воистину верить нельзя, тем самым уже не творя. Не будет новой России, пока русские в нее не уверуют, a вера, родившаяся в них (в каждом из нас), есть уже обретенная, ставшая близко новая Россия. Россия чаемая — не плод фантазии, а Россия уже стоящая близко.

103

Если фактически она еще не близка, значит нет еще веры в нее, значит чаяние ее не оформлено…

Так оно, на самом деле, и есть: в чаяниях наших отсутствует главное — четкая направленность их и ясность. Просмотрим все, что посвящено грядущей России и в «Новом Граде», и в «Современных Записках», и во всей вообще изгнаннической печати (в печать российскую никаким «чаяниям» вообще пока не проникнуть). Мы найдем, везде почти, интересную разработку очень жизненных, важных тем — плановое хозяйство (в этом пункте сходятся приблизительно все), изъятие земли (иногда, наоборот, неизъятие) из товарного оборота, национализация (порой денационализация) ключевых производств, великодержавный (чаще — федералистический) строй, сильная политическая власть (с поправками или без поправок на «социальное право»)… Но не будем удлинять перечень. Дело не в полноте его и даже не в определении ценности, находящихся в нем прогнозов. Дело в том, что ни один из них, по совести, никого из нас не окрыляет, не исполняет действенной веры. Почему? В силу насильственной оторванности от практики? Конечно, и это. Но, во-первых, грань, разделяющая практику и теорию, не безусловная грань, а, кроме того, все, кто участвовал в дореволюционном освободительном движении, помнят, как и тогда почти исключена была практика, сколь безнадежным, в этом отношении, бывало и тогда положение, и все же наши программы и теории, вплоть до чисто уже академических проектов Российской конституции, во истину окрыляли и вдохновляли нас, через это одно становясь важным фактором жизни. Скажут — положение было яснее; твердо знали, что будет: что «приказному» строю настал конец, что самодержавие доживает последние дни, земельный вопрос решается в пользу крестьян и т. д. Ну, а теперь — разве не знаем мы, что вопроса о политической и хозяйственной реставрации больше не существует, что управляемое хозяйство, корпоративность, плановость непременно войдут в пореволюционную жизнь? Знаем, и с большим усердием разрабатываем относящиеся сюда сюжеты. Ко-

104

личество посвященных им докладов, статей, сообщений растет. В дальнейшем потребуется, на этой почве, еще более самоотверженный труд больших и малых специалистов; в необходимости и пользе этого труда не может быть и тени сомнения… Все это мы знаем, а рядом… полное отсутствие уверенности, что вот эта-то работа и есть самое главное, что выполнением ее-то мы и приобщаемся уже к созданию нашей России.

Откуда же такая разница с прошлым? Я так отвечаю на этот вопрос. До революции чаяния новой России были попросту чаянием реформ. Думали больше об обновленной, чем о новой России. Реформы обновляли, а не меняли Россию: дореформенная и пореформенная, она оставалась одна. Потому и окрыляла борьба за реформы, что к реформам сводилось все, сводилось даже для крайних левых, ибо и их центральным лозунгом оставалась реформа верховной власти («долой самодержавие!»). Правда, в воздухе носились и иные призывы — призывы к «прыжкам», то в царство всемирного освободителя-пролетариата, то в общинное, двуединой правды мужицкое царство: в малую меру своей актуальности призывы эти уже обескрыливали чаяние реформ. Однако, фактически все они, до самого Октября, целиком почти, через пресловутые «программы максимум», уходили из мира политических чаяний в мир политической лирики, и на общей температуре реформаторского энтузиазма сколько-нибудь чувствительно не отражались. Раздавшийся сверху лозунг — «сначала успокоение, а после реформы!» — был встречен тогда единодушным протестом: «Нет, именно реформы прежде всего! упокоимся после!»…

Ныне, некогда отвергнутый, лозунг получает наконец, при слегка измененной формулировке, свой жизненный смысл. Тогда народу говорили: «Успокойся, и получишь реформы». Это было нелепо, ибо в мудрых и смелых реформах заключался тогда единственный шанс «спокойствия». Теперь народ не говорит, а думает без слов, про себя: «Сначала успокоение, успокоение совести, преж-

105

де всего, а там придут и реформы!»… Мудрая и правдивая дума, ибо мир в душе — единственный ныне надежный и верный путь к какой угодно реформе…

Реформы уже производятся на Руси, и какие! Организована превосходная армия. Восстановлен в правах патриотизм. Нет лишенства. Готова четыреххвостка. Мужикам возвращают кусочками землю… Что же, мало? Сталин мешает? Коммунистическая головка? Пролетарская, большевицкая диктатура?.. — Головку срубили. «Пролетариат» решительно отступает на авансцене перед «профитериатом». Большевики почти исключительно сохранились «беспартийные». Сталин не бессмертен: не нынче-завтра место «гениального» займет «легендарный»… Или вот в газеты проникли слухи — объединительный Всероссийский Православный Собор, вероятно — вздорные слухи. Но, в конце концов, разве не все «там» возможно? Став «родным» для русского искусства, театра, науки, «родным» для русских матерей и детей, почему бы не сделаться Сталину «родным» и для русского православного христианства? И чего же бы лучше: реформа давно желанная и насущная! Но вы представьте только себе это последнее поругание христианина и человека!..

Нет, «климат» России не подходит пока для реформ. Недаром и в наших программах реформ не наметилось реформы «центральной». Недаром и для реформ, творящихся «там», порядок их желанности опрокинут: чем менее значительна реформа, тем более она приемлема; чем реформа крупнее, существеннее, тем более она вызывает отталкиванья. «Усадьбы крестьянам» — хорошо, слава Богу! «Новая конституция» — пожалуй, и Бог с ней! «Выборы Патриарха» — Господи, сохрани и помилуй!..

Именно эту тему, думается мне, затронули в своих статьях Степун и Бердяев, к сожалению, — только затронули. Очень кстати вспоминает там Бердяев о судьбе христианства в IV в. Победив языческую Империю, но духовно ее не преодолев, церковь на три четверти осталась языческим царством: в порочной «ауре» его исказилась и увяла Христова правда. Еще показательнее коммунизм

106

наших дней. «Удельный вес коммунизма и христианства различны», замечает осторожно Бердяев. Не «удельный вес» у них, а решительно все различно: что бы ни говорили коммунистические поклонники «примитивного христианства» и христианские идеализаторы «настоящего коммунизма», это ценности совершенно различной природы. Но вне параллели с христианством, сам по себе, коммунизм неплохая вещь — не хуже других, с ним смежных, одноприродных ценностей: либерализма, корпоратизма, социализма. Что же вышло из него в атмосфере озлобления и бесчестной лжи? Не братское общежитие тружеников, а сумасшедшая, адова толчея!.. Взглянем правде в лицо. Вполне ли застрахован от сходной судьбы и наш «Новый Град»? Задуман он любовно. Осуществлен будет смело. Только в реформах ли центр? Не тем ли и обескрылены мы с ними, что забыли за ними про главное? А главное: у России вынималась душа; Россия лежала в мертвецком саване, испускала уже запах тлена. Какой бы ей ни стать теперь — республиканской, монархической, идео- или демо- кратической, либеральной или коллективистической — она, прежде всего, должна очнуться, вернуть себе душу живу, откинуть саван и омыться от тления. Вот оно — забытое главное! Вот центральное чаяние, разгоняющее «ауру»!..

Об «ауре» Бердяев пишет: — «милитаризм, этатизм, …эманация абсолютного государства»… Начала, бесспорно, присущие России, и начала злые. Но, ведь, живут они в России века (Бердяев сам вспоминает о Грозном), «ауре» же от роду всего девятнадцать лет! Значит, к старому злу Октябрь прибавил еще какое-то свое, от какового нового зла и излучилась аура. Это новое, уже октябрьское зло и на старое зло наложило своеобразную печать новизны. На конкурсе бесчеловечной жестокости неизвестно еще взял ли бы большевизм первый приз: может быть разделил бы его с Салтычихой. Но на конкурсе внечеловечия, поругания образа человека, первый приз ему обеспечен: «показательные процессы», «Беломорский

107

канал», тысячи детей, умоляющих дорогого вождя «не цадить крови изменников» — какой конкурент выдержит эту марку!.. В русском языке издавна существуют слова, от которых жуть пробегает по коже, и на голове слегка шевелятся волосы: — «Малюта», «дыба», «шпицрутены». — Сколькими, новыми обогатило, за девятнадцать лет, наш язык ильичево черное стадо! «Соловки», «Лубянка», «угробить», «в расход» — новые слова не только по новому, жуткому смыслу их, но и по совершенно новому оттенку их жуткости. Для этого «нового» нет адекватного имени. Разве — ложь? Только и ложь тут особенная — с каким-то специфическим, странным «душком».

Что-то гнилостное, фальшивое проникает всю «советскую» жизнь: все с какой-то не то сумасшедшинкой, не то мертвечинкой. Все же другое, нефальшивое, глубоко скрыто в тайниках индивидуальной души, дожидаясь своего дня. Ложью все началось («власть советам!»), продолжалось («землю крестьянам»), углубилось («золотое сердце Феликса») и совершенно уже беспардонно заканчивается в наши дни («обожаемый вождь народов»). Верить в современной России нельзя ничему и верить можно всему (Бердяев). Самое дикое и невероятное приходится проглатывать там, как противный факт, в самом простом и естественном — сомневаться. На любую, нахально раскрашенную рекламу находятся охотники верить; на самое очевидное, ребенку понятное, многие скептически улыбаются. Что там: хорошо или плохо? Борьба героев или рабское пресмыкательство? Утро жизни или погружение в ночь? Свидетели и очевидцы найдутся на все. И не в том беда, что кто-то из них ошибается, а другим, говорящим правду, не верят. Ужас в том, что и правы, и заблуждаются все, ибо все там есть, и нет ничего.

Что там подлинного, спорного?

Красная армия? Сверхмиллионная, сверхмоторизированная, полная дисциплины. Авионы, танки, бронепоезды без числа. Тучи парашютистов и парашютисток. А рядом — «тыл», «кадры», пути сообщения, тайные думы широких масс. Что реальнее? За чем и за кем последнее слово? И

108

почему это японцы не трепещут перед этой изумительной силой, а Хитлер боится лишь в меру внутренних надобностей? Почему это союзники не ощущают за ее спиной особенного уюта? Почему это в серьез и без фальши ее побаивается, кажется, только собственное правительство?

Патриотизм? Автор «писем оттуда» свидетельствует: «только теперь возникло в России живое ощущение родины». Такому свидетелю не верить нельзя. Но вот огромный вопрос: есть ли связь между этим «живым ощущением» и готовность положить живот за несравненных Иосифов» и «обожаемых Климов»? Где начинается одно и где кончается другое? Не в конфликтов ли тут «настоящая нежность» («тихая» по слову поэта) с назойливым барабанным боем «Известий» и «Правды»? А если да, то как разрешится конфликт? и что нужно делать, чтобы в грозный для России час безошибочно оказаться с народом?

Пятилетковская промышленность? Грандиозно, что говорить! Гиганты! Скольких изумило и привело в восторг. Но слушаешь восторги, и теснится в памяти знаменитый короленковский анекдот — впечатлительный парень, из Чухломы попавший неожиданно на Кавказ: «На» право посмотришь…!!», «налево взглянешь…!». Только Кавказ способен потрясти своими красотами и не одного чухломца, а тут… Но допустим — и тут чудеса. Почему же никто от души, по человечески, не позавидует обладателям этих чудес? Почему ни один современный Карамзин не воскликнет в своих «Письмах французского или американского путешественника»: Счастливые Россы?..

Главный козырь советской жизни, пресловутая «радость»? Крепко сложенные ударники и ударницы. «Широкоскулые девушки северного типа с гладкими волосами», «Советские ребята — здоровые, зубастые, крепкие». Рабочие, восторженно воющие по заводам: «давай, давай, давай!»… Уже в этом перечне проступает смесь фальшивого с подлинным, ценного с пошло-рекламным. Но все же — и подлинное. Радуются, конечно. Молодые, здоровые, да еще русские, да еще (что греха таить?) морально огрубевшие — как не радоваться? Радовались и у Достоев-

109

ского в «Мертвом доме»: «Всюду жизнь» — картинка известная. Помню сам гоготанье за чехардой на общих тюремных прогулках в царское время, залихватское хоры и пляску в грязной, до отказа переполненной каторжной пересылке в Иркутске. Помню радости и советского уже строя — в самый разгар «военного коммунизма», в годы, о которых никто не вспомнит теперь без ужаса, в обстановке не уместившихся еще в быт и больно ранивших душу жестокостей, при пустом или наполненном пшенкой желудке: восторженное потрошение академического пайка, дружеские посиделки за героически добытым самогоном, да и «трудовые воскресники»: чистый, морозный воздух, взлетающий под лопатами снег… с целыми ворохами не отмененной еще тогда (да и не отменимой вообще) «черемухи». Но ясно помню и то, как над буйной радостью молодых зверей неустанно шевелилось тогда что-то жгучее, ныло непрерывно, как плохо заговоренный зуб… Знаем — и у них ноет. Глуше, сокровеннее («заговорено» крепче), но и напряженнее. Эта тайная, в отдельных случаях и для себя самого, боль должна мешать животной советской радости превращаться в человеческую — светлокрылую, широкодальнюю, напоенную дыханьем свободы. Многим, и немолодым, — усталым, измученным, — видится радость, но и эта радость, как все только снящееся, отравлена непрерывным шорохом яви…

Зловещая, «красно-коричневая» аура. «Такую ауру имеют, вероятно, люди после совершения преступления» (Бердяев)… Если мы не погибли, если Россия воскреснет, — изменится прежде всего ее аура. Такую ауру, какую она будет иметь, имеют, вероятно, верующие в день причастия, герои после совершения подвига, все вообще после смятения обретшие душевный покой… Светлая, примиренная совесть народа, омытый покаянием и отброшенный грех — это, а не «советская жизнь, как она дана» (Степун), будь в тысячу раз совершеннее ее материальные и социально-политические достижения, есть «пригодная база» хотя бы и для первого только, «гуманитарного этажа Нового Града».

110

Откуда же придет эта просветленная совесть? Ждать ее — не чуда ли ждать? А на вере в чудо какую активность построит политик? Не до чудес и гражданину-патриоту, ничего вообще не желающему и не могущему «ждать»… Да, может быть, и благодатное чудо. Чудо вполне совместимо с активностью: вся историческая активность человечества была и является, если угодно сплошным чудом. Но не о чудесах сейчас разговор. Не в порядке «высоких материй» подняли мы вопрос о просветлении совести. Есть в нем конкретное, доступное пяти чувствам, — не менее конкретное, чем любая «национализация ключевых производств». Конкретное это — вопрос о «кадрах», вопрос о том, кем спасена будет Россия из политического тупика, кто выведет ее на широкую столбовую дорогу. И даже еще конкретнее: удастся или не удастся последышам и моральным наследникам ленинизма, лестью горшей, чем все предыдущее, еще раз, в последний уже, обмануть Россию, сойдя перед ней за ее спасителей и верных сынов? Не все к этому вопросу сводится, но ответом на него предрешается все. «Чьими руками будет твориться в России новое дело?» (Степун). Чьими в точности — не дано пока знать. Но мы теперь уже обязаны знать: не руками тех, кто во имя своих идей решился вздернуть Россию на дыбу и занести над ее грудью кинжал убийцы. Никакими ухищрениями, никакими маскарадами и мимикрией им признанными народом правителями не стать, роли скромнейших хотя бы участников спасения России не сыграть. Россия и «они» — два исключающие друг друга мира. В предельном по ужасу случае «их» мир восторжествовать мог бы лишь над духовно умершей Россией.

Есть вещи, которых не прощают, не умерщвляя себя морально, с которыми не примиряются, не угасив свою совесть. Не прощают убийцам матери, оскорбителям чести семьи; не протягивают руку иудам. Нет прощения и посягнувшим на душу России, дерзнувшим увидеть в России лабораторного кролика — ни им самим, ни их приемышам и продолжателям, в какие бы новые краски они ни пере-

111

крашивались. Дерзая, знали; что делают, — открыто брали «кровь Ее» на себя и детей, и нет уже теперь в мире силы, которая могла бы разрешить их от этой, свободно избранной клятвы. Кощунственное послышалось мне в надеждах Степуна, что «новая, поднимающаяся из глубин русского народа вера не снесет большевицких голов», уже в самом вопросе — «снесет ли?» Снесет! и сомненья не может быть! Снесет, конечно, не в физическом смысле — мести, кровавой расправы. О мести в «тот» миг забудут, прежде всего, а если вспомнят, то тут же опомнятся. Это месть предполагает непрощение. Непрощение же мести не предполагает: не простить, значит не примириться, и все; остальное в непрощении — постороннее, идущее из других источников, тех как раз, которые в момент «пробуждения» должны оказаться иссякшими. Ибо каждому откроется тогда собственная вина: все мы (народ) виноваты; это народ захотел, это народ допустил. Кто тогда посмеет — интеллигент, рабочий, революционер, ретроград, христианин, атеист — кто посмеет бросить камнем в виновного, а про себя сказать: «чист»? Кто, кому будет мстить? Тем же, кто этого не поймет, непременно придет на помощь наука, великий утешитель людей в моральных конфликтах. Эта всех, наоборот, обелит, ибо все, согласно природе своей, объяснит и подведет под непреложный «закон»: не понявшим поможет не мстить «социальная физика», и тогда самые заядлые «метафизики», в первый раз дружелюбно ей за то улыбнутся… Нет, только не злоба вяжется с великой «секундой». Пасхальный благовест скорее, радостное «обымем друг друга!»…

Но что же, если не месть? Межа — устраняющий сомнения, четкий водораздел: «Вот, что было и чему не бывать! Вот, что будет, не может не стать!».

Запомним: от нынешней смерти к воскресению нет для России сплошного пути. Путь разрывается скачком через бездну, мигом рождения совести, разрешенной от клятвы… Как назвать?.. Национальная революция?.. Не годится: слишком захватано нечистой рукой. Да

112

и какая же революция? Революция, это — прошлое, где совершался распад, где устремлялась кверху подземная лава. Здесь обратное: собирание, преодоление темных подземных сил. Революция, это — «судорогой страсти искаженная маска» (Федотов). А здесь — восстановление человеческого лица, воля народа, проснувшаяся от летаргии. Вот в чем «снесение большевицких голов»! «Восстановителями церковных оград» (Степун) не могут быть «переменившие взгляды, большевицкие мальчики: ими могут стать только маленькие Павлы, побывавшие, вместе с Россией, на дороге в Дамаск, люди нового озарения, умертвившие Савлов и «обезглавившие» большевиков, ибо сами — обезглавленные большевики. Здесь конечный разрыв с революцией — не с тем, что через голову ее было создано за это время русским народом, а с ней самой — с собственной ее стихией злобы и лжи. С этого разрыва должно начаться. Полновольное «нет» деяниям Октября — первый, решающий, шаг ко всероссийскому воскресению: ни СССР, ни красного знамени, ни интернационала! Что там еще за «Ленинград»? Что за «улица Клары Цеткин»? Вчера еще призрачно-реальное, сегодня быльем поросло. Как болотная мгла, испарился недобрый сон…

Имя врагу лесть и ложь: проникнемся правдой без страха и лести! Ложь убьем, — погаснет зловещая, кроваво-коричневая аура. И всего добьемся тогда. Все доступное человеку удастся. Творческие силы России безграничны: Новый Град наш во истину будет и «новым» (творением нашим) и «Градом» (творением Божиим»). А не убьем ложь, пронесем через грань смертоносный яд, — ничего тогда не удастся, ни из чего ничего не выйдет: прекраснейшие замыслы, как живое в тени Анчара, будут вянуть и стыть…

Много унижений пало на долю России. Через многие падения она прошла. Последнего, без сравнения горшего всех, — быть «спасенной» собственными, во время подобревшими, малютами, отдаться волей под руку вернувшим сребреники иудам — ей пережить не дано. Ибо,

113

сгинуть ли ей тогда физически, под песками пустыни, сгнить ли навозом для «чистых» арийских рас, расцвесть ли, наоборот, всех перегнавшей, доселе невиданной, сверх-американской цивилизацией, — смерть все равно: России не будет; от России останется имя, великое прошлое да, может быть, «великие» же, но бессильные и ненужные больше исторические претензии.

Там же, и так же, находит свое разрешение не теряющая доселе своей остроты проблема «пореволюционности». Пореволюционное, это не то, что (с такими-то поправками на национализм и свободу) «принимает положительные завоевания Октября» и его продолжает: к этому сведенное, пореволюционное ничем кроме фразеологии не отличалось бы от революционного. У подлинно пореволюционного «аура» иная — вот существо различия. В пореволюционной ауре эманация примиренной совести, отпущенного греха против Духа Святого, услышанной молитвы к Нему: «Прииди и вселися!»…

Вопрос о приятии, и каких именно, изменений, вошедших за период революции в нашу общественную и культурную жизнь — огромный и важный вопрос, но при всей огромности своей — вопрос второй. Первым остается вопрос об ауре — какой ей быть, прежней ли — кроваво-коричневой, революционной, новой ли — осиянной победами духа, пореволюционной. Не во «вростании в революцию» и не в «выростании» из нее состоит пореволюционность, а в расставании с ней, в исцеленности от ее черных чар. Ни отдельные «достижения революции», ни вся совокупность их, сами не решают еще проблемы России в сторону жизни. Как бы ни был велик социальный их вес, им одним поникшей души России не вознести. Она воспрянет сама — напряжением просветленной воли. Новая, преображенная воля и есть пореволюционная Россия. Остальное приложится…

Ив. Херасков.

114

Страница сгенерирована за 0.09 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com