Кризис демократии — факт современной европейской жизни, факт очевидный и для врагов демократии, и для друзей. Для врагов это начало конца («туда и дорога!»); для друзей — болезнь роста («вот теперь то она и воспрянет!»). Можно однако разделять взгляд друзей, не присоединяясь к их оптимизму. Болезнь роста вовсе, ведь, не значит болезнь безопасная: и болезни роста бывают смертельными. Сама история демократии дает примеры таких болезней; больше того — вызывает сомнение, не существует ли в развитии демократии рокового предела, за которым само развитие это ведет к упадку и гибели. Греческая демократия IV-го века, римская демократия, двумя веками позднее, пошли к упадку после блестящих побед свободы и прав народа и именно в силу этих побед — в разгар торжества самых верных и преданных народу вождей (Перикл, Гракхи). Разве случайно конечным результатом именно этих побед явилось торжество абсолютных монархий Александра, диадохов и августов? Конечно, многое с тех пор изменилось. Исчезло рабство, по крайней мере официальное; нет больше, по крайней мере извне, угрозы варварского нашествия; бесконечно усовершенствовались приемы и средства политического общения и борьбы — пути сообщения, народное представительство, партийная жизнь, политическая печать; ликвидирована, или вот-вот будет ликвидирована, безграмотность. С другой стороны, разве та же история демократии, — хотя бы минувшего века в Европе, — не дает вполне убедительных примеров преходящих и благотворных кризисов? Верно, но… для пессимизма все же имеются основания. Прежде всего современный кризис гораздо ближе, по типу, к кризису демократий античного мира, чем к кризисам европейских демократий двух последних столетий: и там (в античном мире) и здесь (в современной Европе) кри-

зис возник не из столкновения партийных течений (было, конечно, и это), даже не из послевоенных затруднений, а из чего-то более стихийного и коренного — из появления политического сознания в глубоких народных массах, из прямого вмешательства их воли в политические события.

Словом «демократия» покрываются явления крайне сложные и разнообразные. В последнем (девятом) номере «Нового Града» Г. П. Федотов дает не исчерпывающее, конечно, но верное и существенное определение демократии, как изъявление воли народа, выражаемой в свободном и ответственном творчестве коллектива, как живой и целостной личности. Вне этой «мистики народа» демократия, действительно, только видимость. Только пробуждение этой мистики, только рождение народа, как лица творящего свою волю, создает демократию — не мечту или программу, а подлинный, действительный факт. Этим фактом современной действительности и создан весь кризис, подлинный, следовательно, кризис роста: перед нами не усыпление, а пробуждение народной воли — в этом вся суть. В свете этого факта вскрывают свое историческое содержание и борющиеся на наших глазах два брата — врага — коммунизм и фашизм. В момент своего торжества и тот, и другой были фазисом развития, своеобразным проявлением роста демократии. В лице их родилась не новая политическая техника или тип государственного устройства (это важно, но преходяще, случайно): родилась, проснулась к активности, душа европейских народов. Вглядитесь: борьба идет (шла) не за победу партии над партией, а за уничтожение всех, в старом значении слова, партий, не за смену вождя вождем, а за утверждение совершенно нового, небывалого доселе типа вождя. Ленин, Муссолини, Гитлер — как будто вожди, как вожди, Р.К.П., национал-социалисты, фашисты — партии, как партии, а какую глубокую перемену в духовной жизни народа отразили они! Груба, неосмыслена была выдвинувшая их в известный момент народная воля, но это была подлинная и впервые своим языком заговорившая народная воля. Были вожди, носители идейных знамен — Гладстон, Дизраэли, Жорес, сам

Бонапарт, сам Ленин наконец до октябрьских дней. И за ними шли как будто бы массы, и под их знаменами собиралась толпа, но у этих масс не было своего лица; эти вожди и знамена не были вождями и знаменами демоса — народа, наделенного собственной волей. Иное дело «дуче», «фюрер», «Ильич». Нервная нить от них прямо тянется к массам, и сами они пахнут массой и, как массы, — враги «элиты», т. е. той части народа, его духовных верхов, которая доселе думала за него и отождествляла свои стремления с его волей. «Ведут» и они (на то и вожди), но прежде чем повели они, самих их внизу завели и вывели кверху — «веди!». Став вождями, они почти исчезли, как личность, потеряли самое имя: во всех этих кличках — дуче, Ильич — есть что-то от мифа, от фольклора, от безличного (в индивидуальном смысле) и безликого «мы», «они»…

Назвать фашизм, а тем более коммунизм, демократией — слишком явная фальшь. К «мистике народа» демократия, ведь, не сводится, хотя в ней и нуждается. Расширив и углубив понятие демократии, вскрывши его целевое и моральное содержание — устремленность ко всеобщей свободе и к облагороженной личности человека — мы сразу устраним возможность сопоставления современных «народных» и «социалистических» государств с демократиями. И все же, в каком-то смысле, хотя бы по происхождению своему, это государства народные. И все же, без мистики народа, без демоса, демократии нет. И как бы уродливы и дики ни были первые реальные проявления его собственной воли, в них нельзя не признать реального шага к возникновению и развитию подлинной демократии. Перед нами ее современный (современный ли только?) трагический парадокс: Демократ, как воля народа, губит демократию, как моральную цель; своею волею устраивая свою судьбу, народ уходит от идеала народной воли, как общества свободных и самостных личностей; а без народа, без ответственного вмешательства его в строительство жизни демократический идеал гаснет, как реальная цель, оборачивается лицемерной и искусственной схемой.

В факт этот нужно глубоко вдуматься. При всей трагичности своей он, быть может, не так уж парадоксален. Дело идет, пока, не о столкновении внутренних сил, не об антиномии собственных начал демократии, а о расхождении примитивной, несовершенной демократии с тем, что только считалось ею, что называлось ее именем условно, лишь в силу привычки. Все демократии довоенного времени (до французской и англо-саксонских включительно) были, в сущности, видимостью: народная воля являла себя в них случайно, под соблазном чужих рассуждений и слов; «мистика народа» существовала как внешний и отвлеченный символ. Конечно, свобода и право в современных демократиях не пустые слова, а самое подлинное и жизненное благо, всю реальность и бесценность которого мы остро ощущаем, когда приходится, хотя бы частично, его терять (кто-то, глубоко верно, назвал свободу и право «водою жизни»). Не сама наличность этого блага в современных демократических государствах есть фикция, фикция — происхождение его от «воли народа». Не потому есть свобода и право, что народ так хотел, а наоборот: потому что народ ничего еще пока сам не хотел. Демос, народный массив, единственно подлинный субъект демократии, ни в одной демократической стране, хозяином еще не был, а если на миг становился им кое-где, то тем самым страна эта демократической уже переставала быть. В демократиях именем народа хозяйничали всегда другие (друзья); они торжественно провозглашали «неотъемлемые права» народа; они же формулировали в своих программах его интересы. Сама народная воля пробуждалась на миг лишь в совершенно исключительных случаях — при объявлении войны («все на врага!»), под неожиданным ударом жестокого кризиса («да здравствует Рузвельт!»). И тогда она неизменно шла через голову официальных демократических учреждений — выступлением «улицы», всплеском гражданской войны, прямым давлением на власть — и всегда (что самое главное) грозила свободе. Идеализируют чартистское движение в Англии — пример «демократически зрелого» действия масс. Легенду создал преждевременный срыв движения: чартизм, как народная рево-

люция, нес в себе все присущие этим движениям угрозы свободе — бессовестную демагогию (один Стефенс чего стоил!), призывы к классовой мести, перспективу вооруженных восстаний. Джаксоновское движение в Америке? Но современный, непосредственный и высоко-квалифицированный наблюдатель его, Токвиль, определенно называет этот период жизни американской демократии «чреватым угрозами тирании». О еще более ярком периоде прямого действия народной воли в Америке, об эпохе аболиционизма, и говорить не приходится: зенитом его была кровопролитная гражданская война, а за ней безобразия «саквояжников» (carpet-baggers), террористическая эпопея Куклукса, насильническое и корыстное навязывание побежденным лицемерных, как показала практика, радикально-демократических поправок к конституции. Рузвельт? Вот как будто бы исключение. Но рузвельтовское движение едва началось; подождем конца: какой ценой будет куплен его успех? к какой беде приведет неудача? Тревожные симптомы, как примирение с Коминтерном (в лице СССР) или как недавняя эпопее луизианского диктатора, во всяком случае, уже на лицо. Французский опыт Думерга? Думерг, разумеется, не был фашистом: этот стойкий и искренний демократ ни о каком посягательстве на свободу, ни о какой диктатуре не думал. Но какие события привели Думерга ко власти? Повторение чего боялись свергавшие его политические противники? Как демагогичны и лицемерны ни были, в большинстве случаев, нападки против Думерга «во имя свободы», в них была все-таки доля правды. А чем была борьба этих присяжных анти-фашистов, социал-радикалов, с потенциальным фашистом Думергом, как не борьбой демократов с народной волей, с демократией? Думерга обвиняли, ведь, в том, что он смел по радио непосредственно обращаться к народу, что приглашал народ обсуждать законопроекты, не одобренные еще парламентом и министрами ¹) и,

¹) «Через ваши (сенаторов и депутатов) головы он (Думерг) обращается к народу, который однако избрал вас для того, чтобы исключительно перед вами была ответственна исполнительная власть». (Из «воззвания демократических ученых и писателей к обеим палатам».)

главное, замыслил постоянный контроль народа над своими избранниками (право роспуска)!

Несомненный исторический факт: до современного смутного времени все официальные победы демократии были победами демократических идей и демократических симпатий в элите, и только безотчетно, думая о своем, двигалась порой за элитой и народная масса. Моральный и интеллектуальный уровень элиты бывал чист и высок (увы, не теперь!), авторитет непоколебим, — тогда высокой, чистой, непоколебимой рисовалась в умах и сердцах наблюдателей и сама демократия. В краткой истории российской демократии ее официальный зенит, февральские дни, являет особенно яркий и для нас, русских, примечательный пример такого искреннего и естественного, в сущности, самообмана. Во истину несравненными по своей трагической красоте казались нам эти дни. Победа демократии никогда еще и нигде, думали мы, не была такою полной и такой очевидной! Увы, никогда и нигде такой глубокой и очевидной не была и пропасть между победившими демократами и законным носителем демократической власти, просыпавшимся демосом. Наверху, в элите, полный триумф. Здесь демократия — все; здесь принадлежность к элите (просвещенному классу) и преданность народной свободе — синонимы; искренними демократами становились тогда (это после стали открещиваться) и вчерашние октябристы, и титулованное дворянство, и высший командный состав, и православные иерархи, и советники просто тайные и действительно тайные. А внизу — грозный мрак: недоверчивые взгляды, шушуканье загадочных агитаторов — медленное вынашивание своего, созревание низовой воли народа. Яркий свет демократии сверху, как в тусклое зеркало, падал и вниз: тут тоже пели про «братский союз и свободу»; отсюда тоже шли резолюции о «справедливом мире» без аннексий и контрибуций; отсюда, в результате всенародного голосования, послали в Учредительное Собрание исключительно демократов (в демократах, ведь, — и каких еще! — ходили тогда и большевики). Масса митинговала, кри-

чала, протестовала, приветствовала, и уже насильничала… И все же явного своего лица она еще не имела: лозунги, платформы, резолюции сыпались сюда готовыми сверху; их хватали по внешнему признаку — «земля», «рабочий народ»; во время выборов — или под номер («наш номер пятый»), или под условную кличку («у нас за есерей»). Это положение смутно чувствовалось вверху, но старались не видеть, опьянялись видимостью иной, желанной, народной активности; свою волю, по всеобщему безмолвному соглашению, принимали за волю народа; собственные переживания вырастали в российскую действительность — «прекрасную, готовую на гражданский подвиг»: «небывалая, — восторженно и искренно внушали себе, — бескровная! Великая демократия наша сломит германский феодализм! Свободный народ непобедим и могуч!». На почве этой иллюзии создалось до сих пор не исчезнувшее у «ортодоксов» представление об «Октябре», как о «вне-революционном акте», «срыве Революции», «антидемократической и контрреволюционной реакции». Правда — обратное: «Октябрь» не срыв, а зенит Революции, выявление последней сути ее, как восстания простонародной стихии (и в отдельном человеке, и в коллективе) против всех (и физических, и духовных) «господ», и вместе рождение субъективной предпосылки демократии, демоса — вступившего на путь ответственной, самостоятельной жизни народа. Пусть не говорят, что и октябрьские массы были темными, вслепую шедшими за демагогами, что и их лозунги и программы создавались «элитой», хотя и отщепенской и низкого культурного уровня. Малая доля правды тут есть; остальное — иллюзия. Вождей у Октября, вождей в обычном значении слова, не было: были вожаки, в нужный момент растворившие свою волю в проснувшейся воле низов. Ленин, конечно, интеллигент и выходец из элиты, но именно выходец — вышедший, ушедший. В «ленинизме» Октября лишь поверхность от Маркса и ученого публициста Ульянова, нутро же его — от легендарного, стихией народной воли порожденного «Ильича». Это им одержимый, вопил в октябре интеллигент Ульянов — «грабь награбленное», как кликуша в

церкви вопит, одержимая бесом. Этот именно вопль, а не схоластическая «диалектика», сделал Ленина народным вождем, а марксизм преобразовал в «ленинизм». Ленин, вождь революции, сформировался в ее, по ее вкусу сложенных колодках. Керенский не втиснулся в них и вслед за другими «буржуями» полетал в политическую корзину. Ленин втиснулся, и обрел бессмертие революционного фетиша в образе румяной мумии под стеклом. Мундир революции мог слегка изменить покрой: вместо Маркса всесоюзному распятию мог подвергнуться, например, Михайловский. Ортодоксальные философы прели бы тогда в пролетарских академиях не о «переходе количества в качество», а о каких-нибудь «субъективных основах социологии». Но тело под мундиром не могло быть иным: в измененной вариации прозвучала бы по России та же песня о «выпитой кровушке». «Элита» пролетарской революции была антиинтеллигентской прежде всего: два элемента ее — «бывшие» и «не успевшие стать» — одинаково люто возненавидели подлинную элиту, — первые ненавистью предателей, вторые — неудачников. Окунались в Октябрь все-таки еще демократы (социал-демократы, большевики), подмоченные, но все же еще борцы на народное «право» и «волю», а вынырнули оголтелые противники и свободы, и всех связанных с нею духовных благ, враги и антиподы элиты. Интеллигенция и взлелеянная ею в собственном духе «народная воля», пали первой и вожделеннейшей жертвой развившейся по своей воле народной стихии: выстроенное на зыбкой февральской почве здание нашей демократии рассыпалось сверху донизу от злобного вражеского пинка. «Пролетарская диктатура» коршуном спустилась потом, уже на готовое: народ очнулся вскоре от революционного хмеля, в ее бесстыдных когтях, над раскрытой на первой странице «азбукой коммунизма». Так, в оголенной, исключительно трагической форме явил себя в революционных российских условиях основной парадокс современного кризиса — конфликт конкретной, реально проснувшейся воли народа с «народной волей», мистически освящающей в демократии свободу и правду.

Под интернациональным знаменем коммунизма, под расовыми народными лозунгами фашизма, в различных формах, стилях и образах, современное брожение европейских масс отражает какой-то единый сдвиг — резкие, истерически резкие порою, броски народной воли вперед. Резкие, они враждебны духовному стилю демократии. Как броски, — неустойчивы, хрупки. Едва родившись и ринувшись в даль, воля разбивается в мелкие брызги и бьет назад мутной пеной, партийной ли, личной ли, диктатуры. В искаженной, доведенной до уродливой крайности, форме, революция возвращает дореволюционный порядок — воля другого («элиты»), творимая именем масс. Только новый «другой» не друг уже, а недруг народа и новая «элита» не сливки, а странная, разносоставная смесь. За кратким пиром народной воли (октябрьские буйства) тяжелое, длительное похмелье (сталинский кнут).

Но прошедший через соблазн «своей воли», в похмелье томящийся «пролетариат», уже не прежняя дореволюционная масса: демократия и в нем что-то приобрела. Подъем культуры? Едва ли. Но от древа познания вкушено. Освободившись от недруга (гадаем — когда и как?) массы не двинутся за самым заманчивым словом, если сами в нем чего-нибудь не отыщут; не поверят вернейшему другу, если сами его до конца не поймут. «Учить народ» снова придется, но учить будет трудно. Да и кому еще будет учить? Есть ли у призванного учить необходимые для учительства данные? Прочны ли собственные его устои? Просветлено ли у него «одеяние души»? Кризис демократии, своей разлагающей духовную жизнь стороной, проник до мозга элиты.

Задача обучения, перевоспитания и самовоспитания народных масс и элиты, вероятно, облегчится новой формой будущей демократии и, еще больше, новой моральной атмосферой, в которой форма эта будет слагаться. Эти новые условия существования демократии могут явиться серьезной гарантией и против возвращения антидемократических диктатур. Старая демократия, с ее магической (и механической) «четырехвосткой», парламентаризмом, якобинским бюрократизмом и партийной

организацией власти безвозвратно уйдет (уходит) в историю. В строении новой демократии отразятся новые качества демоса — отход от готовых программ и абстракций, вкус к конкретному, органическому, внушающему чувство ответственности. А новая моральная атмосфера создастся в результате реакции против современного уплощения духа — материализма, американизма, бытового позитивизма, — уставшая от которого, живая человеческая душа потребует себе более тонкой и естественной пищи. Подобную благотворную реакцию Европа пережила уже, после эпохи революционного просветительства, в первой половине прошлого века, несравненной по напряженности духовного творчества. Первые проблески этой реакции, кажется, чувствуются уже (в робкой пока, порою наивной, форме) в современной Советской России.

Всем этим задача облегчится, но — увы! — может быть, не решится. Прошлое демократии, до новейших времен включительно, упорно внушает роковое сомнение: да возможно ли безграничная субъективизация демоса? Не существует ли самой природой человеческой положенного предела, за которым «своя воля» демоса превращается в гибельное для демократии и человечества своеволие? Если предел этот существует, если корень его в человеческой, несовершенной природе, тогда для демократии закрыт идеальный путь, и вечным достижением ее навеки останется то, хорошо знакомое нам и искренними иллюзиями нашими расцвеченное, обычное положение, при котором несомненное благо (право, свобода) почти всегда не от демократии, а идущее несомненно от демократии (от демоса) — почти никогда не благо. Идеальный демократический путь, о дальних эпохах которого демократы, достойные этого имени, никогда не перестанут мечтать — демократия, не убивающая аристократизм, а всех и все к аристократизму, наоборот, приобщающая. Не нашей, морально одичавшей, эпохи мечтать о таком, единственно подлинном и радикальном, разрешении кризиса. Быть может, вопреки обычным представлениям, чудеса и не чужды истории, но строить что-либо на ожидании чуда, в общественной жизни все же нельзя…

А где же, какие, внечудесные выходы? «Кризис роста» сказали мы. Не рождение ли? Уж очень иные жесты проходящих через демократический кризис народов похожи на жесты новорожденного — беспомощные, животно-эгоистические, разрушительные. «Ребенок» античных демократий умер, едва научившись ходить. Может то же случиться и с нашим. Случится, — мы, как античный мир за своей демократией, погрузимся надолго во тьму, ибо светлой дороги вне демократии для европейского человечества уже нет. Не случится… — а, наверное (от слова «верю»), не случится — «ребенок», и европейская культура с ним, будет развиваться и жить. Родителям свойственно ждать для детей блестящей карьеры. Демократическая элита верит в великое будущее ее идеями взлелеянной демократии, и верить имеет право. Но за правом — долг, работа над воспитанием детища и перевоспитанием себя самой, долг борьбы и веры в демократию до конца, хотя бы вопреки вероятию, — сознавая, что положительных гарантий победы нет. Пока основное, решающее в демократии, — в пеленках ворочающийся демос, — загадка, тайной завешано и все ее грядущее.

Зримого, уже сейчас показуемого, выхода из современного кризиса демократии нет. Более отчетливо, может быть, рисуется возможность временного выхода — так сказать, передышка. Так можно было бы назвать временную реставрацию «старого порядка» демократии, т. е. возрождение морального авторитета элиты, простосердечно и доброжелательно узурпирующей народную волю: наружно безмолвствующий и мирно, за разные партии, голосующий народ; наружно уверенные в себе, в своей правде и мощности партии, юридически державное народное представительство (не непременно — старый «парламент»), законом охраненные свобода и равноправие. Как всякая реставрация в истории, такая реставрация демократии была бы формальной, т. е. — старой оболочкой прикрывала бы какое-то новое содержание и, как всякая реставрация, явилась бы плодом не реальной победы, а лишь усталости и жажды покоя — не завоеванный борьбой результат, а взаимный отказ от борьбы. Как всякий отдых после трудов, перед новыми испы-

таниями, она была бы желанна, и возможность ее не исключена ни для одной из стран, прошедших, так или иначе, через демократический опыт; не совсем исключена, значит, и для России. Но за кратким отдыхом (если он будет) неминуема новая борьба и новые испытания. С ростом ребенка вернутся болезни, кризисы и смертельные страхи. Трагический разлад демократии — практики с демократией — целью с каждым шагом вперед будет, в новых и новых формах, прогрессивно расти (признак жизни, не смерти).

Давно уже сказано: «Свобода — тяжелое бремя!». Вульгарное «счастье» не удел того, кто сам за себя во всем отвечает. Так сейчас уже, когда ответственных так еще мало, ответственность, почти исключительно, ограничена личною жизнью, а человечество, в массе своей, покорно внимает навиваемым ему «безумцами» снам. Во сколько раз тяжелее, мучительнее, сложнее будет делаться бремя, по мере того как нести его будут все, и безответственных вовсе не будет!

Великое бремя возложено, под именем демократии, на европейское человечество! С этим бременем «покоя не будет», ²) не будет долго, дольше, чем продлится «пятидесятилетка» построения «Нового Града», долго спустя после построения всех мыслимых ныне градов, не будет для взбудораженного демократией человечества никогда. Выдержит ли оно это растущее бремя? Донесет ли?.. Благо ли само оно или зло?..

Последний вопрос, в разных формах, давно уже ставится лучшими из людей: «Что ценнее для неведомых нам, но нами ведомых, путей человеческих — несчастный, пьющий смертную чашу Сократ или счастливое, смакующее пойло в корыте, двуногое?..».

Демократия — законом обеспеченные свобода и равенство. Демократия — самоуправление, политическое, общественное, хозяйственное. Да, несомненно, все это демократия. Но не это вся демократия, и не это — демократия прежде всего: сверх этого и прежде всего демократия — духовно

²) Ср. статью И. Бунакова в № 9 «Нового Града».

обновленный человек, задания нового человечества, свободных, ответственно несущих бремя жизни существ. В меру выполнения этого задания, и только в меру его, мы приближаемся к демократии — не иллюзии. Вне его выполнения радикальнейшая реформа общества подлинной демократии не несет. Что политическая демократия «формальна» — давно навязло в ушах. Следует знать, что и социальная, и индустриальная демократия, какие угодно утопии и планы общественных строителей, вообще могут все оказаться формальными, неформальное же в демократии — только человек, преображенный в ответственную и духовно свободную личность.

Старую формулу марксизма о бытии и сознании нужно принять, в применении к демократии, в перевернутом виде: Не «бытие» (уровень формальной демократичности строя) определяет «сознание» (уровень реальной демократичности человеческих отношений), а «сознанием» (внутренней освобожденностью и направленностью воли) созидается культурная ценность и подлинно демократический стиль социального «бытия».

Ив. Херасков.

Страница сгенерирована за 0.01 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com