Мир переживает кризис. Эта истина стала уже достоянием масс. Понять смысл ее — главная задача нашего времени, задача не теоретическая, а насущно-жизненная. Ведь, кризис есть не только крушение определенной идеологии, но взрыв самых основ нашей жизни. Он расшатывает государство, расстраивает производство, уничтожает народное хозяйство, выбрасывает на улицу миллионы безработных, деморализует общество, грозит неслыханными бедствиями. Никто не может устраниться от него: он врывается в семью, в частную жизнь, в личную судьбу каждого, поражает его в самое сердце, ставит вопросы, требует к ответу. Необходимо принимать какие-то решительные меры, действовать немедленно — вопрос, действительно, идет о жизни и смерти.

Но прежде, чем бороться с врагом, нужно его узнать, увидеть его подлинное лицо.

Что природа кризиса не исчерпывается экономическими последствиями мировой войны, понимают теперь и экономисты. Даже материалисты твердят уже, что человечество переживает кризис моральный, духовный. Пусть под словом «духовный» они подразумевают некую расплывчатую туманность, — все же симптоматично, что homo economicus наших дней заговорил о духе.

В чем же смысл кризиса?

Мировая история подчиняется закону приливов и отливов. После огромной волны духовного творчества, нараставшей на всем протяжении Средних Веков и доплеснувшей до Возрождения, начался отлив. Со времен гуманизма духовная энергия идет на убыль, мелеет религиозная жизнь омирщается христианство. Французская революция закрепляет в формулах своих «Прав человека и гражданина» то, что уже совершилось в человеческих душах. Девятнадцатый век заканчивает процесс дехри-

стианизации мира, лицемерно прикрываясь опустошенными формами. Двадцатый век — век изобличения и обнаружения — срывает покров и открывает подлинное антихристианское лицо мнимой «христианской культуры».

Это является неожиданностью только для тех, кто видел лишь блестящую поверхность прошлого века и не проникал в его сокровенную сущность. О том, что в европейской культуре не все благополучно, что обманчивая видимость скрывает гниение и разложение, знали все, одаренные духовным зрением. Голоса, предостерегающие, обличающие, пророчествующие, голоса гнева и отчаянья, звучали не умолкая. О «мерзости запустения» и грядущем суде кричали Леон Блуа, Пэги, Ибсен, Киркегор, Достоевский, Владимир Соловьев. Но их не слышали. Они были людьми из подполья, и от них шарахались в сторону, как от безумцев. И только теперь, когда подземные взрывы на наших глазах разворачивают глубинные пласты жизни, — «подполье» выбрасывается на поверхность, а поверхность проваливается в бездну. Теперь эти пророческие голоса преследуют нас, гремят и заглушают все привычные шумы.

Если природа кризиса — духовна, то единственно возможным смыслом его может быть смысл религиозный. Начиная с эпохи гуманизма, человечество медленно, но неуклонно уходило от Бога. Это было трагическое повторение грехопадения — попытка освободиться от Бога, пожить «по своей воле»; самоутвердиться без Него и против Него. А достигнув свободы — головокружения от бездонной пустоты, — человек сам стал богом, и сам себе поклонился. Вместо Богочеловека Иисуса Христа вознесся Человекобог, сверхчеловек Ницше, которому «все позволено».

Страшную борьбу этих двух начал Достоевский формулировал с гениальной силой: «Произошло столкновение двух самых противоположных идей, которые только могли существовать на земле: Человекобог встретил Богочеловека, Аполлон Бельведерский — Христа».

Христианство учит о божественном образе в человеке и только на христианской почве мог возникнуть гуманизм. Но божественное начало в человеке обусловлено исключи-

тельно его связью с Богом: человек светится божественным светом, если на него падает луч Божественного Солнца. Но потушите солнце, и человек померкнет: от него остается горстка праха, кусок глины, из которой был сотворен Адам. Гуманисты залюбовались сиянием человека и, чтобы ничто не мешало этому любованию, потушили солнце. Они заявили, что человек — бог сам по себе, что он не луч, а само солнце. И как только эта новая вера была торжественно провозглашена, образ человека начал темнеть и искажаться; он засветился зловещим, демоническим мерцанием; стал множиться и распыляться на атомы. Этот процесс разложения души добросовестно запротоколирован в философии, искусстве и литературе нового времени. От Бальзака, через Достоевского и до Пруста, европейский роман беспощадно судит безбожного человека.

Став Богом не по благодати, а хищением, человек пожелал «устроиться на земле без Бога». Слова о «Царствии Божием на земле» повторялись на все лады людьми, которые давно в Бога не верили: ибо, отрекаясь от христианства, они не могли противопоставить его истине свою истину. Истина одна и противопоставлять ей можно только ее искажения и извращения. Весь XIX век жил в этой двусмысленности и лжи: восстав против христианства, он, однако, питался крохами, падавшими со стола его. Стол был давно опрокинут, но крох, валявшихся на земле, все же хватило на то, чтобы в течение целого века человечество не погибло от голодной смерти. Как ни затоптаны в грязь были эти крохи, христианская субстанция их была вполне очевидна. Безбожникам приходилось повторять за Христом слова о свободе, равенстве, братстве, о любви к ближнему, о ценности человеческой души, о социальной справедливости, о Царствии Божием, об уважении к личности, об автономии совести. И некоторое время могло казаться, что попытка устроить земной рай, упразднив Бога, не безнадежна. Грандиозный расцвет материальной цивилизации как будто свидетельствовал об удаче. Человек покорил себе силы природы, техника становилась всесильной магией; прогресс обещал окончательно преодолеть социальное зло; наука побеждала страдания и собиралась победить смерть; экономическое благополу-

чие стремительно возрастало. Казалось, человечество у самой цели. Еще немного, и распахнутся врата земного рая. Это была эпоха позитивизма, оптимизма, Тэна, Ренана и лозунга «Enrichissez-vous».

И вдруг все сорвалось. Земной рай не удался, а удалась мировая война. И после нее — кризис, т. е., в переводе с греческого, «суд».

В наши дни судится гуманизм, обличается его исконная ложь. Рушится воздвигнутое им учение о безбожном человеке. Убив Бога, гуманизм с логической необходимостью должен был завершиться убийством человека, ибо эти понятия соотносительны и, если нет Бога, то нет и человека. Определяя человека снизу — от физиологии, социологии, экономики, мы доходим до биологического индивида, но не можем подняться до автономной личности. Нельзя производить человека от обезьяны и в то же время требовать от него человекобожества. Гуманизм жил лицемерием и двусмысленностью. Рано или поздно они должны были обнаружиться.

Отвергнув звание «сына Божия», человек не может надолго удержаться на промежуточной позиции «чистого человечества». Инерция падения неизбежно влечет его на дно. «Человек» есть лишь краткая остановка на пути от Бога к зверю. Эпоха гуманизма кончилась. Может начаться эпоха бестиализма. Некоторые пессимисты думают, что она уже началась, что самые страшные предчувствия Достоевского осуществились, и что человечество уже превращается в безликое стадо. Нельзя отрицать, что современная коллективизация, диктатура над совестью, угасание любви к свободе, разнуздание звериных инстинктов крови и расы — все это очень напоминает Легенду о Великом Инквизиторе Достоевского.

Но с другой стороны, в наше время столь же несомненно пробуждение духовных сил, возрождение христианства и рост сопротивления зверю.

Кризис-суд не только не закончился, он расширяется и углубляется с каждым днем. Человечество поставлено перед дилеммой — или возвратиться к Богу или превратиться в зверя. Каждая человеческая душа должна дать ответ, сделать вы-

бор, — от этого зависит ее вечная, метафизическая судьба.

Суд — всеобщий: вся «трепещущая тварь» предстоит перед Судией — и Он обращается к каждому, называя его по имени, и к христианам, и к нехристианам, и к богоборцам и к язычникам.

Что наше время — судное, умом понимают почти все. Но многие ли прониклись сознанием всей потрясающей ответственности своего положения?

Леон Блуа писал страшные слова о «мертвых душах»: «Ужасно подумать, что мы живем среди толпы мертвецов, которые кажутся живыми; что друг, товарищ, быть может, брат, которого я видел сегодня утром и которого снова увижу вечером, обладает только органической жизнью, видимостью жизни, карикатурой на бытие, и что на самом деле он почти ничем не отличается от трупов, разлагающихся в своих гробах. Невыносимо думать, что я, например, мог родиться от отца и матери, которые не были живы… А межу тем все эти призраки функционируют с безукоризненной правильностью».

Да, «мертвые души» не безумный бред фантаста Гоголя, а самая настоящая реальность.

И вот наступает день, когда все эти мертвые проснутся. Тревога все шире охватывает мир, будит спящих, беспокоит любящих покой, терзает, преследует, не отступает, не дает передохнуть. И долг христиан, долг простого человеколюбия — усиливать эту тревогу, увеличивать беспокойство, призывать к бодрствованию. Спящие должны проснуться и мертвые восстать.

Каждому в упор должен быть поставлен вопрос: что сделал ты со своей душой? ведь, ты дашь о ней отчет Богу.

Время иллюзий, утешений, духовного пацифизма прошло. Преступна всякая попытка сглаживать, смягчать, набрасывать покров. Необходима предельная острота и сила. Если человек спит в доме, охваченном пожаром, не приходится считаться с его сладкими сновидениями. Все способы хороши, лишь бы его разбудить.

A мир, действительно, охвачен пожаром. Не будем же убеждать себя, что это явление случайное, или временное, или местное; что все уладится, если будут изданы новые декреты,

составлено другое правительство или еще раз созвана сессия Лиги Наций. Будем иметь мужество взглянуть прямо в лицо тому, что в мире происходит. И не забудем, что мы совсем не «высоких зрелищ зрители», а ответственные и незаменимые участники в мировой драме. Мир потрясен в самых своих основах. Вот почему смысл переживаемого может быть понят только в плане религиозного сознания.

Ни наука, ни философия объяснить этого не могут. Они насквозь проникнуты, вернее отравлены идеями развития, эволюции, прогресса. Для них новое всегда лучше старого и завтра совершеннее сегодня. Они оптимистичны и идилличны. Конечный пункт, к которому привело последовательное и гармоническое развитие культуры — мировой кризис — кажется им вопиющим парадоксом. Они продолжают еще делать отчаянные усилия, чтобы включить его, как необходимый момент, в свою диалектическую цепь. Но никто уже больше им не верит.

Нужно преодолеть в себе мировоззрение XIX века, отрешиться от всех его навыков и методов, нужно крайним напряжением воли перестроить свою психику и увидеть мир заново. Сознание эволюционное должно смениться сознанием апокалиптическим.

А это значит вернуться к христианству.

Теория прогресса, возникшая в XVIII веке, является кощунственной подменой христианского учения о Царствии Божием. Философы Просвещения с легкостью расстались с Богом, но не могли расстаться с мечтой о рае. Этот рай они хотели насадить здесь на земле и притом без Бога. Учение о падшести человека было заменено учением о его безгрешности и способности к безграничному самосовершенствованию. Дело Христа оказалось ненужным, так как человек спасается собственными силами. Зло случайно и преодолимо и все к лучшему. Правда, появлялись иногда пессимисты (Шопенгауэр, Гартман), но их объявляли «вне закона», и голоса их тонули в ликующем хоре.

Христианское учение о судьбе мира прямо противоположно. Оно не эволюционно, а катастрофично, не оптимистично, а трагично. История человечества начинается трагедией грехопа-

дения и кончается трагедией Страшного Суда. Мир лежит во зле, и в нем идет страшная борьба между добром и злом. До времени эти начала смешаны: плевелы растут вместе с пшеницей, и их нельзя вырвать, не повредив пшеницы. Ложь тесно сплетена с правдой, порок слит с добродетелью. Ко всему чистому подмешана грязь, и все светлое отбрасывает темную тень. Зло прячется под личиной добра и добро прикидывается злом. История мира совсем не есть прогрессивное накопление добра, систематическое преодоление зла в плане эмпирическом. Спаситель не знает, найдет ли Он верующих в Него на земле в день Своего второго пришествия.

История мира закончится ужасной катастрофой. «Восстанет народ на народ и царство на царство; и будут землетрясения по местам и будут глады и смятения. Это — начало болезней… Предаст брат брата на смерть, и отец детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их… И будете ненавидимы всеми за имя Мое… В те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения, которое сотворил Бог, даже и доныне, и не будет. И если бы Господь не сократил тех дней, то, не спаслась бы никакая плоть». (Марк, XIII). Добру на земле не только не обещана победа, но, напротив, вся видимость поражения. Мировой процесс приведет человечество не к земному блаженству, а к такой скорби, «какой не было от начала творения». Гибель будет грозить всей плоти, и только по милости Господней она не вся погибнет.

Слова страшные, перед которыми цепенеет ум! И слова истинные, уже сбывающиеся. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут».

Однако, при зареве конца мира не меркнет ли всякий смысл начала и середины?

Да и зачем вся мировая история, если она приводит к такому концу? В свете Апокалипсиса не представляется ли она сплошным ужасом и безумием?

Нет, потому что за скорбью последних времен произойдет воскресение мертвых; Господь прийдет во славе, Сатана будет изгнан из мира, явятся новое небо и новая земля, и наступит Царствие Божие, когда Христос будет всем во всем.

На этом уповании держится вся вера христиан, об этом мы молимся в молитве Господней: «Да приидет Царствие Твое», на этой надежде стоят все Писание и все пророки, без этого чаяния «суетна вера наша».

Другими словами, смысл истории — в метаистории. В плане естественной последовательности, сцепления причин и следствий — история есть чудовищная бессмыслица. Ее смысл находится в ином измерении бытия, в плане мистическом. Смысл времени лежит в вечности.

В эмпирической плоскости все линии истории ведут в дурную бесконечность, упираются в жуткий бред Ницше о вечном повторении. И только Второе Пришествие, вертикальной молнией низвергающееся с неба на землю, вонзается в эту плоскость, ставит конечную точку, спасает историю от безумия.

Но если время поглотится вечностью, и Царствие Божие будет не органическим завершением истории, а катастрофическим ее упразднением, то какое значение имеет вообще наше временное существование? К чему наши труды и дела, к чему наше созидание, если от него «не останется камня на камне»? И не лучше ли нам застыть в неподвижности, скрестив руки и повторяя: «Ей гряди, Господи Иисусе!».

В истории христианства бывали моменты такого напряжения эсхатологических чаяний. Люди бросали все, продавали имущество, бежали в пустыню или с пальмовыми ветвями восходили на горы встречать Грядущего. Но это были моменты не здоровья, а болезни христианского сознания. Человеческой душе, расслабленной и затемненной непомерно трудно вместить полноту христианской истины, понять, что она иррациональна и антиномична. Разум изнемогает перед противоречиями, которыми питается вера. И только в духовном опыте, в мистическом ясновидении открывается тайна совпадения противоположностей. Апокалипсис отменяет историю и не отменяет. Вечность упраздняет время и она же — только она — его обосновывает. Второе пришествие наступит в день и час, которых даже ангелы не знают, и вместе с тем в строго определенный момент, «когда исполнятся времена и сроки».

Таким образом время и вечность оказываются таинственно сопряженными, между ними есть нерасторжимая связь и каждое мгновение нашей жизни имеет значение для вечности.

Мировая история «приготовляет путь Господу» — в этом ее оправдание.

Беседуя с учениками о конце мира, Спаситель дает два образа — смоковницы и рождающей женщины. «От смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето. Так, и когда вы увидите это сбывающимся, знайте что близко, при дверях» (Марк, XIII, 28-29). «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир». (Иоанн, XVI, 21).

Мировая история есть не развитие, а созревание для суда и вечности, не совершенствование, а рождение в муках Царствия Божия. Зерна добра и зла, лежащие в почве мира, должны прорости, дать плод и достигнуть полной зрелости. Все что скрыто в недрах, в утробе матери, должно в муках родиться, выйти на свет; все тайное должно стать явным. Добро и зло достигнут своего полного выражения, определенности и напряжения. Все двусмысленности будут сожжены, все маски падут; свет будет отделен от мрака, плевелы от пшеницы. Будет правая сторона и левая сторона и не будет середины.

Мир должен быть готовым для суда, который и есть не что иное, как последнее рассечение. Смысл мировой истории в самоопределении добра и зла, в отделении овец от козлищ, в возрастании различий, в усилении противоположностей, в обострении борьбы враждующих сил.

Когда не будет больше серых, а будут только белые или черные, когда переведутся теплые и останутся только горячие или холодные, тогда «ветви смоковницы станут мягкими и мы узнаем, что близко лето». Эсхатологические настроения нашей эпохи вырастают из реального опыта.

В наше время действительно происходит мобилизация противоборствующих сил. Христианство выходит из «благоденственного и мирного жития», из этого «паралича», в котором оно

пребывало в XIX веке. Оно внутренне крепнет и перевооружается. К прошлому состоянию «нейтральности» возврата больше нет. Церковь перестает быть тихою пристанью усталых сердец, прибежищем для слабосильных и неприспособленных: она переходит на военное положение. Новые христианские поколения охвачены активностью, бранным духом. Постыдное пребывание христиан «не у дел» кончается; под гнетом преследований они начинают вспоминать о своем звании «воинов Христовых». Господь принес на землю огонь и скорбел о том, что этот огонь не разгорается. Дух христианства — «огнь поядающий» и природа его — свет. Мы вступаем в эпоху нового христианства и верим, что перед лицом Суда огонь этот вспыхнет пламенем.

Но одновременно растут и антихристианские силы. Толпы христиан отрекаются от Христа, возвращаются к язычеству или проповедуют воинствующий атеизм. Правительства огромных стран объявляют себя безбожными. Начинаются предсказанные в Евангелии гонения на верующих. Возрождается исповедничество и мученичество. Никогда еще, кажется, не была так сильна вера верных и безбожие неверующих. Малодушные христиане ужасаются количественными успехами атеизма. Пусть они вспомнят, что религия не знает количества, а знает только качество, и что одна истинно уверовавшая душа драгоценнее всего мира. Христос никогда не обещал нумерического преобладания христиан, не сулил своим последователям земного могущества. Но он победил мир.

Если массы людей, бывших христианами только по имени, открывают свое настоящее языческое лицо, это значит, что наступает время обличения всякой лжи. Если государство превращало церковь в департамент духовных дел и в орудие своей земной политики, прикрываясь христианской вывеской, то это было зло, которое губило церковь и развращало государство. И теперь, когда оно становится откровенно языческим и богоборческим — и эта ложь обличается.

От всех отступничеств, отречений и предательств истинное христианство только крепнет. Недостойные христиане уже не

могут более соблазнять своим лицемерием малых сих. Кесарь не может устраивать мировые бойни, кощунственно призывая имя Христа, богач эксплуатировать бедняка, оставаясь благочестивым прихожанином своего храма.

По рассказам очевидцев в России, в заброшенных деревенских церквах «обновляются» старые иконы: почерневшие ризы и померкшие, почти исчезнувшие лики святых вдруг начинают сиять ярким серебром и свежими красками.

Так в наше время «обновляется» древний лик христианства.

Если мы не всуе в молитве призываем Царствие Божие, мы должны всеми силами ускорять его пришествие, т. е. помогать миру выйти из состояния смешения и содействовать каждой человеческой душе в ее свободном самоопределении.

Этим мы не насилуем чужой свободы, не навязываем своей веры, а, напротив, помогаем нашему ближнему вполне осознать свою свободу и ответственность. Мы объясняем «нейтральным», что в духовном смысле нейтралитета не существует; что есть маловерие и богоборчество, но нет неверия; что человек не может отречься от своей свободы, уклониться от выбора. Ибо воздержание от выбора уже есть выбор. Каждый наш шаг, каждый поступок есть решение. Человеческая душа так создана Богом, что она не может жить вне религиозного сознания. То, что кажется неверием, есть тоже вера, только с обратным знаком и другой устремленностью. Человеку может почудиться, что он «чужд религии» потому, что он никогда не заглядывал в свою душу. Он может быть так поглощен суетой жизни, что в нем померкнет сознание свободы. Мы не станем ему говорить: «Веруй, как я верую». Мы ему скажем: «Узнай самого себя и свободно реши свою вечную судьбу». Человек бродит впотьмах и ощупью выбирает то или другое. Большей частью его выбор случаен и бессознателен. Он не знает, во что он верит и что вообще он верит. Нужно показать ему христианскую истину во всей ее чистоте и полноте и предоставить его свободе — принять ее или отвергнуть.

Христос сказал: «Кто не со Мной, тот против Меня, кто не собирает со Мной, тот расточает».

Каждый должен ответить: «да» или «нет», ибо все прочее — от лукавого.

Сыны века сего бывают догадливее сынов света, и враги Христа, в ненависти своей, часто прозорливей учеников Его. Они знают, куда направлять удары, чтобы поразить жизненный центр христианства. Они соблазняют людей хлебами, как некогда Дьявол искушал Спасителя в пустыне. Они обещают земное благополучие и могущество в обмен за свободу. Коммунисты в России, фашисты в Германии и Италии осуществляют с полным успехом план Великого Инквизитора: снимают с людей «непосильное бремя» свободы, порабощают не только тела, но и души. В молодых поколениях сознание свободы слабеет; у их детей может исчезнуть самый вкус к свободе. Тогда не останется ни клочка земли, на которой только и может прозябнуть семя евангельского Сеятеля. Ведь христианство и есть свобода. «Познайте истину, говорит Господь, и она сделает вас свободными». Вместе с уничтожением свободы, будет уничтожена и человеческая личность, ибо без свободы нет личности, а есть лишь биологический индивид. Только в свободе самоопределения и выбора возникает личность.

И наконец: гибель личности означает гибель творчества: индивиды не творят, не действуют, а подчиняются и приспособляются. Они пассивны и безличны: слепо повинуются законам необходимости; вожди пасут их жезлами железными.

Свобода, личность, творчество — три образа единого Духа животворящего. И тревога об угасании этого духа — не есть смутное предчувствие будущего, а свидетельство о настоящем. Наша литература, наше искусство, наша цивилизация кричат о том, что этот процесс уже начался, что он все расширяется и углубляется, что самые ткани нашей культуры поражены этой страшной проказой.

И мы знаем, чей это Дух и кто его гасители. Мы знаем, что силам разрушения мы можем противопоставить одно только имя — имя Христа. Ибо только в Нем оживает свобода, рождается личность и осуществляется творчество. Тлением ды-

шит наша опустошенная, порабощенная, механизированная, бесчеловечная, безжизненная жизнь. Весь мир превращается в машину, вся природа в мертвую материю, мы сами становимся вещами. И этому разрушению, именуемому «прогрессом», мы должны противопоставить нашу веру в созидание. Только Тот, кто «попрал смертию смерть», даст нам силы творить жизнь вечную. Перед лицом суда, страшным усилием всей еще оставшейся у нас свободы мы должны выбрать путь творчества, т. е. путь религиозный. Все мы призваны к христианскому строительству, к тому созиданию храма, о котором говорит апостол Павел. Все мы участвуем в возведении стен Нового Иерусалима, в осуществлении Царствия, о пришествии которого молимся. Каждое наше творческое усилие приближает его наступление. И вера, что оно близко, «при дверях», удесятеряет наши силы. От нас зависит сократить сроки, положить предел морю зла и страданий, заливающему землю, приблизить мгновение, в которое «времени больше не будет».

Если мы не строим, мы разрушаем.

«Кто не собирает со Мной, тот расточает».

К. Мочульский.

От редакции. Давая место сильной и убежденной статье К. В. Мочульского, как выражающей ту напряженность веры, без которой невозможно никакое христианское дело, мы, однако, считаем должным заранее предупредить от возможных недоразумений. То эсхатологическое понимание христианства, которое развивается К. В., для многих может показаться несовместимым с земным, конкретным строительством. В русском сознании слишком велик соблазн оправдывать эсхатологизмом отказ от всякого социального делания. Статья К. В. не вносит достаточной ясности в его собственное отношение к этому жгучему вопросу христианской социологии. Оставляя за собой право вернуться в дальнейшем к обсуждению этой темы — взаимоотношения христианской эсхатологии и социологии — мы считаем теперь же необходимым подчеркнуть: «Новый Град» стоит по-прежнему на почве земной действительности. Град, в создании которого мы хотим принять посильное участие, есть земной, человеческий город, которого мы не смешиваем с обетованным Небесным Иерусалимом. Смешение двух планов было бы роковым для всякого опыта христианской политики и культуры. Но что земной град не есть только вавилонская башня, и что строительство его может и должно вдохновляться идеальным образом небесного Иерусалима, это для нас бесспорно. Надеемся, что это ясно и для наших читателей.

Страница сгенерирована за 0.04 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com