Одновременно с расширением своей программы, «Новый Град» делает опыт и некоторой жизненной ее актуализации. Развиваемые в журнале идеи нуждаются в поверке, в дружеской и компетентной критике. Более того, чтобы быть плодотворными, они должны рождаться не из потребности в философской систематике, а из опыта, творчества. Одним из важнейших видов этого творчества, одним из ответственнейших участков «духовного фронта» является искусство — в искусстве — поэзия. Парижский отдел редакции «Нового Града» сделал опыт образования кружка, где сотрудники «Нового Града» встречались бы с молодыми поэтами и прозаиками эмиграции. Впрочем, «Новому Граду» принадлежит лишь почин этих встреч, которые носят название «Круга». Писатели-художники в нем далеко преобладают над «общественниками» из нашего журнала. Своеобразие этих собраний не только в их составе, но и в их замкнутости. И то и другое создает особо благоприятные условия для свободы и содержательности бесед. Очень краткие отчеты о собраниях «Круга» мы будем печатать в нашем журнале, отмечая лишь главнейшие точки зрения, а не самые речи и не упоминая даже имен, в чем заранее просим прощения у авторов.

Беседа первая, 21 октября 1935 г.

Присутствовали: Г. Адамович, А. Алферов, И. Бунаков, В. Варшевский, В. Вейдле. Г. Гершенкройн, Б. Дикой Г. Иванов, Л. Кельберин, Д. Кнут, мон. Мария (Скобцова), В. Мамченко, К. Мочульский, Г. Раевский, С. Савельев, Л. Савинков, Ю. Софиев, Ю. Терапиано, Г. Федотов, Н. Фельзен, Л. Червинская, С. Шаршун, В. Яновский.

Вступлением к беседе послужили мысли Г. П. Федотова о судьбах искусства 19-го века, изложенные им в статье: «Борьба за искусство», напечатанной в настоящей книге «Нового Града».

Утверждения Г. П. Федотова казались неприемлемыми для некоторых участников беседы в трех направлениях: искусство несоизмеримо с религией, как средством своего спасения; мыслимо и исторически доказано существование безрелигиозного искусства; явные признаки омертвения искусства в наши дни не являются еще свидетельством его окончательной гибели: при вулканическом темпе изменений внешнего мира и внутреннего преображения человека, современный упадок может оказаться коротким интервалом перед новым цветением.

Доводы возражавших сводились к следующему:

Порочна самая постановка вопроса. — Религия для верующего настолько всеобъемлюща и настолько меняет все оценки жизни и самую жизнь, что предлагать ее, как средство оживления искусства,

132

значит принижать понятие религии. Если человечеству суждено новое воскресение под влиянием религиозного сознания, то искусство может в нем раствориться, как частность, даже, быть может, совершенно исчезнуть без ущерба для верующих. С религиозной точки зрения, нестерпимо сводить религию к трамплину для подлинного художественного творчества. Человек, преображенный верой, может быть хорошим поэтом, но стучаться в дверь храма, имея корыстную цель стать поэтом — невозможно…

История не знает абсолютно религиозного искусства, как неведомо ей и религиозное сознание, воплощенное в чистом виде в высших проявлениях искусства. Искусство не может венчать зло: при попытках служить чистому злу искусство отмирает. Таковы таинственные законы творчества живой души. Приписывать же этическое начало в искусстве только христианству — несправедливо. Эти начала ясны уже у Гомера и даже у его предшественников. Искусство Пушкина безрелигиозно и вместе с тем исполнено искания добра. Безрелигиозно в значительной своей части и все искусство 19-го века. И, тем не менее, никогда искусству не была так близка тема справедливости, как именно в 19-ом веке…

Последнее целование воздают здесь искусству и могильной перстью посыпают его. Но отдать смерти разрешается лишь труп с явными признаками тления. Доказано ли, что силы жизни окончательно заглушены в искусстве силами распада? Часть нашего поколения приобрела дурную привычку фамильярничать со смертью. Ее сделали модной. Она бродит по всем перекресткам и заглядывает во все окна. Не рано ли отдавать ей и все искусство? Мир на наших глазах сказочно меняется. Во вступительном слове отмечен неслыханный темп смены течений в искусстве. При таком темпе есть опасность принять летаргию за смерть. Искусство болеет ущербом человечности, утратой ощущения целостности мира, угасанием стиля. Но потребность в искусстве ощутили теперь десятки миллионов людей, которые раньше не подозревали даже о его существовании. Социальные катастрофы оторвали алчущих от чистого искусства и вынудили их питаться утилитарными суррогатами, бесконечно далекими от подлинного искусства. Но тем самым новые люди отошли от соприкосновения с сумеречным искусством наших дней. У кого же бесспорные доказательства, что этим новым людям навсегда заказана потребность в искусстве живых? Что в их инстинктивной тяге к искусству классическому не таится обетование нового мощного расцвета? Что именно они не подберут цепь искусства с того его звена, которого еще не коснулась разъедающая ржавчина?..

Автор вступительного слова и лица, его поддерживавшие, предостерегали от русского максимализма, граничащего с нигилизмом и сказавшегося в утверждении, что религия несоизмерима с искусством

133

и в нем не заинтересована. Безрелигиозность 19-го века лишь кажущаяся: весь он питается теплом предыдущих веков христианства. Пушкин религиозно, может быть, нейтрален, но все его мироощущение сложилось в среде, насквозь пропитанной христианской этикой. Религиозность русской интеллигенции 19-го века была своеобразным беспоповством, но ей присущи все атрибуты веры, страстной и экзальтированной. Русский гуманизм 19-го века есть несомненная разновидность христианской ереси…

Беседа вторая, 4 ноября 1935 г.

Присутствовали: Г. Адамович, А. Алферов, И. Бунаков, В. Варшавский, В. Вейдле, Г. Гершенкройн, Г. Иванов, Д. Кнут, А. Ладинский, мон. Мария (Скобцова), В. Мамченко, Г. Раевский, Ю. Терапиано, Г. Федотов, Н. Фельзен, Л. Червинская, В. Яновский.

Мон. Мария сделала введение на тему: Основные тенденции русской религиозной мысли.

Каждому народу дается свой особый дар, свое видение Бога. И на протяжении веков отдельные представители его мысли в известной внутренней последовательности раскрывают то, что заложено в народном мироощущении.

Если мы пожелаем найти эту основную тенденцию русской религиозной мысли, то нам придется обратиться к самым истокам ее, к тому, что традиционно воспринималось, как некая не очень удачная религиозная публицистика. Я говорю об учении о Москве — третьем Риме. Если подойти к этому учению в свете всех высказываний позднейшего времени то оно представляется некой основной заданностью русской религиозной мысли. Тут впервые был поставлен вопрос о религиозном оправдании мира, о религиозном смысле мирского делания. И потом через пустыню 17-го и 18-го в. в. эта же тема заново зазвучала в первом самостоятельном веке русской мысли — в 19-ом веке. Учение Хомякова о соборности особенно интересно именно в этом смысле. Его основная тенденция понять и увидеть Божий замысел о мире, почувствовать в мире Божие присутствие. Он проектирует священность церковного соборного организма на все сферы человеческой жизни. Такова же основная тенденция Достоевского, особенно ярко выраженная в его вере в богоносность, т. е. религиозную оправданность и освященность народной души. Может быть, наиболее ярко выраженным представителем такого особо русского национального софийного подхода к миру является Владимир Соловьев. Вся его философия сконцентрирована в двух словах: всеединство и Богочеловечество. Для него мировой процесс, так же как и исторический, является раскрытием Божественного плана о мире и приобщением мира к Божественному началу. Любопытно, что с этой основной точки зрения приобретают особый смысл даже

134

эстетические высказывания русских символистов. Именно в их специфической причастности русской основной идее вся их разница с западными символистами. Для них центральна идея Первосимвола, к которой приближаются символы искусства. Другими словами, Божественная первооснова мира определяет собою все тварные бывания. И тут их теория перестает быть только теорией художественного творчества, а становится в цепь со всеми раскрытиями русского религиозного миросозерцания.

Можно, конечно, возразить, что, помимо таких софиански настроенных мыслителей, русская философия знала и противоположные настроения. Достаточно вспомнить отношение к христианству Розанова, который не мог примирить радостей мира со скорбным ликом Христовым. Любопытно, что то, что вызывало в Розанове страх перед христианством, является одновременно основным в настроениях целого ряда церковных людей, даже иерархов. Розановским пониманием христианства, например, вызвано резкое осуждение учения о Софии отца С. Булгакова со стороны митрополита Сергия. Тут крайности сходятся. Но каковы бы они ни были, основная традиция русской религиозной мысли ведет нас к религиозному оправданию мира.

В прениях подвергалась критике прежде всего историческая схема матери Марии. Указывалось, что она опустила кенотический момент, прежде всего характеризующий русскую религиозную мысль. Ее линия русских писателей скорее византийская, хотя она отталкивается от Византии. Русская мысль скорее музыкальная, чем конструктивная, «сводящая концы с концами». Непонятно исключение из основного русла ее Толстого и Розанова. Защита Розанова окрасила собой всю беседу. Указывалось на присутствие в Розанове христианских начал: и смиренной любви и пасхальной радости. Скорбный лик Христа, который он видел, не устраним из христианства. За Розановым стоит Евангелие («его страшный союзник»), оно перевешивает все высокие теории.

Очень сильно звучала «евангельская» нота. «Человек стоит сейчас перед Евангелием, а не перед историческим христианством». В свете Евангелия культура испепеляется. «Культура и развивается, может быть, потому, что человек не принял Царствия Божия». Раздался голос, противополагавший умному богословию греков и русских мыслителей подвиг молчания в пустыне — «Добротолюбие», как основу религиозного делания. Но обозначилось и третье религиозное утверждение, не совпадающее с построением докладчицы. Несколько голосов поддерживали Н. Ф. Федорова, противополагая социальную активность нового 20-го века настроениям 19-го, которые господствовали в собрании. Прозвучал даже голос, подчеркивающий технический и «человекобожеский» мотив в учении Федорова. Другие защитники Федорова указывали, что техническое у него подчинено

135

любви. «Техника деталь и пошлость». Сама смерть, по Федорову, происходит от недостатка любви. Впрочем, идея воскрешения мертвых сочувствия в собрании не встретила.

Докладчица, защищаясь в репликах, очень поддерживала укорененность религиозной культуры в христианской радости. Все ничто, потому что есть радость — Христос. Культура начинается с возделывания рая. В культуре все спорно, но чистое золото уцелеет. В Царствии Божием останется творческая устремленность.

Беседа третья, 18 ноября 1935 г.

Присутствовали: Г. Адамович, Н. Бердяев, И. Бунаков. В. Варшавский, В. Вейдле, Г. Гершенкройн, Б. Дикой, Г. Иванов, Л. Кельберин, Д. Кнут, А. Ладинский, В. Мамченко, Ю. Мандельштам, мон. Мария (Скобцова), К. Мочульский, Г. Раевский, С. Савельев, Ю. Софиев, Ю. Терапиано, Г. Федотов, Н. Фельзен, В. Яновский.

Введением к третьей беседе служила напечатанная в настоящем номере статья Ф. А. Степуна: «Пореволюционное сознание и задачи эмигрантской литературы».

Несогласие присутствующих с предпосылками статьи сводилось к следующему:

Неверен основной замысел, — соотношение между миросозерцанием и художественным творчеством лишено характера соподчинения. Вечная проблема автономности искусства вряд ли когда-нибудь будет разрешена. Несомненно лишь одно: художественное творчество связано с душевной целостностью человека, но оно не укладывается в грани мировоззрения. А. Чехов имел позитивное мировоззрение с весьма ограниченными рамками — насколько выше, однако, его художественное творчество, и как мало по существу связано оно с его высказываниями о назначении человека. Художественное творчество Л. Толстого неизмеримо сложнее и глубже поставленных им себе задач Поэтическое произведение не может не носить отпечатка культуры своей эпохи; связано оно и с проблемами, занимающими автора, но о субординации творчества нельзя говорить, а тем более ставить литературе какие бы то ни было «задачи». Скрытые цели искусства открывают впоследствии его историки; самому же творцу в момент созидания они неведомы и ни в коем случае не могут ему быть поставлены извне. Указание путей для искусства гибельно, подлинно высокое искусство влечется к вечному. Если последовать совету Ф. А. Степуна, можно будет создать несколько нарочито умных и благонамеренных повестей или бескрылых стихотворений, но вряд ли он сам этого желал бы. Наличие целостного мировоззрения не означает еще внутренней целостности и обогащения человеческой души.

Отрицательные характеристики современной литературы у Ф. А.

136

Степуна верны и блестящи, но его выводы уступают в значительности и глубине тонкому анализу первой части статьи. Молодая литература в эмиграции неблагополучна, — но вряд ли спасет ее память о вечном лике России, да и откуда взяться этой памяти у людей, с раннего детства находящихся на чужбине? По книгам и рассказам старших?.. Этого достаточно, быть может, для внешнего познания невиданной и неведомой родины, но такое познание бессильно создать внутренний стимул для творчества.

Что такое эмиграция?.. Даже негативным признаком отрицания большевизма ее нельзя всю объединить. У многих уже очень давно создалось ощущение, что эмиграции нет. Те, кто постоянно вращается в ее массе, приходят иногда к выводу, что перед ними гигантская больница для замученных, невероятно усталых, покрытых душевными язвами людей. Один путь самоутверждения остался для этих людей — путь религиозного дерзновения. Только на этом пути эмиграция может еще много дать родине и миру.

Сущностью всякой эмиграции, оправдывавшей самое ее наличие, всегда была политическая или социальная устремленность. Многие из молодых писателей ради этого подошли к воротам строящегося «нового града». Назначением всех эмиграций была переоценка прошлого и идейное строительство. Идеями французской эмиграции, и именно теми, которые не были идеями оголенной реакции или реституции, жила Франция в течение полувека после революции. Не дома, а на чужбине ковалось будущее польского народа.

Назначение русской эмиграции еще существеннее. Ей достаточно оставаться собой, быть верной только себе, чтобы создать великую литературу. Не надо бояться этого слова. Те исключительные условия, в которые попала эмиграция русская, и та исключительная эпоха, в которую ей суждено сгорать, ставят перед ней задачи особого масштаба. Не следует предуказывать выбора тем. Молодая эмигрантская литература вовсе не должна писать только о России и русских, чтобы оставаться русской эмиграцией, в высоком и специфическом значении этого слова. Художественное творчество перерастает географические границы. России нужны сейчас люди вне доктрины, достаточно смелые, чтобы выявить самих себя. Не следует также огульно отрицать мировоззренческий заказ. Мировоззрение есть биологическая необходимость; есть писатели, которым этот трамплин нужен для творчества, но как всеспасающий, для всех годный рецепт — лечение Ф. Степуна не пригодно.

Выход к человеку, от «я» к «ты», возможен и вне гражданственности и социального служения. Эмигрантская литература должна дать то, чем не может заниматься литература в России — проблему человечности. Ведь, величайшие русские художники стояли вне героической борьбы, социальной и политической, которую вела рус-

137

ская интеллигенция. Они спускались в низины обывательского существования, занимались Акакиями Акакиевичами и «бедными людьми», и, там коснувшись вечности, возвращались иногда с профетическим зовом. Действительно ли наша эпоха требует прежде всего участия в социальном строительстве от художника?..

Эмигрантскому писателю не дано то, что имеет писатель на родине. Не следует гоняться за недоступным. Для выросших здесь никакой суррогат не заменит музыки французского языка, преданности ее культуре и родного им звучанья французской поэзии. Недавно премирован сборник французских сонетов молодого поэта по фамилии Ястребцев. Его творчество не получит иного направления после статьи Ф. Степуна. Каждому свое. Нам суждены внешняя нищета и внутреннее одиночество; быть может, даже творчество в пустоте. Не в одиночества ли и муках созревали величайшие произведения искусства?..

Уход в себя, молчание — были для великих художников лишь средством, но не целью. Отъединенность, пустота — ближе к распаду и смерти, чем к живому творчеству. Расправить крылья и летать можно лишь, опираясь на воздушные течения. Пустота влечет за собой стремительное падение. В основном Ф. А. Степун безусловно прав. Литература и поэзия — запись души. Душа же не может питаться вне религиозного или социального общения. Мы ушли из России для служения себя познающему и преображенному русскому народу. Происходит грандиозный процесс объингеллигентивания всей России. Мы поистине посланы, а не бежали. История поставив нас в условия исключительные, требующие героических усилий. Мы должны быть достойны этой задачи. Как еврейские пророки в изгнании, как поэты польской эмиграции, мы имеем миссию, и миссия эта профетическая и героическая. Осознать себя — значит быть покорными историческому предназначению. Мы выдвинуты на форпосты творить то, что пока еще невозможно делать в России. Здесь сказаны горькие слова об эмиграции. Что может изменить в моем сознании долга, в моей воле к жизни наличие большого количества прокаженных? И существенны ли здесь количественные критерии, допустимы ли безнадежные обобщения? Жажда преображения, ощущение внутренней связи с теми, кто на родине рвет путы и тянется к освобождению, воля к деланию, к созиданию — создадут мощное течение, хотя бы начали его только единицы. Разве наша эпоха не свидетельствует о граничащем с чудом сказочно быстром прорастании воли в массы, претворении мечты в действительность?..

138

Страница сгенерирована за 0.1 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com