Струве Н. А. Митрополит Евлогий (1868-1946)

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Никита СТРУВЕ

Митрополит Евлогий (1868-1946)

К 50-летию кончины *

Митрополита Евлогия можно смело назвать одним из самых выдающихся православных епископов XX столетия, быть может, даже самым выдающимся, по крайней мере из тех, кто не был удостоен мученической кончины. Выделялся он не богословскими трудами, не аскетическими подвигами, не столько и, во всяком случае, не только организационно-административными способностями, сколько всем своим обликом, своим направлением, своим стоянием за правду и свободу в Церкви. В этом, по духу, да и конкретно, по дружбе, он ближе всего был к святителю Патриарху Тихону. С последним его роднило и скромное происхождение (еще более скромное, чем у патриарха), из захолустной семьи сельского батюшки Тульской губернии. Казалось, ребенок обречен, четверо старших братьев и сестер умерли в младенчестве: измученная, но не отчаявшаяся мать везет маленького Василия за благословением в Оптину Пустынь к великому прозорливцу о. Амвросию; «Ничего, будет жив», — пророчит старец, и с того дня начинается бытовая и мистическая связь будущего монаха и епископа с Оптиной...

Бедное, но тем не менее счастливое детство (после него родилось и выжило еще девять детей) заложило основания его личности: стихийную религиозную веру, вокруг него «все ей дышало», народность (социальное положение отца определяло непосредственное общение с народом), наконец, неизъяснимая прелесть природы русской средней полосы наполняла душу чувством красоты и приволья. Зато бурса в Белеве и семинария в

* Запись доклада, прочитанного на русском языке в Библиотеке-фонде русской эмиграции в Москве 4-го декабря 1996 года и 7-го декабря на французском языке в Свято-Сергиевском Богословском Институте в Париже.

109

Туле, от 9 до 20 лет, «не оставили ни ярких, ни светлых впечатлений». Из 15 начавших курс только трое кончило семинарию, а кто кончал — отрясал ее прах: «вино губило многих, сколько опустилось, спилось...» От отчаяния в этом затхлом миру, с его схоластическим обучением и устаревшей педагогикой, спасло увлечение светской литературой, в первую очередь русской классикой, вкус к которой он сохранил навсегда. Одаренный ученик идет в Духовную академию, где его наставником будет тогда молодой инспектор, впоследствии митрополит и без пяти минут патриарх, Антоний Храповицкий... Но если Антоний сам твердо пошел в монахи и других властно склонял к тому же, то Василий Георгиевский переживает мучительную нерешительность в выборе пути. Обращение к Амвросию Оптинскому, а затем к Иоанну Кронштадтскому его сомнений не решили, они коренились в антиномичности его характера: как сам он пишет в воспоминаниях, «я любил посмеяться, любил друзей, природу, и эта любовь к жизни как-то непонятно сливалась в моей душе с влечением к монашеству. Один студент дал мне свою фотографию с надписью: «стороннику двух миров, посмотрим, что из этого выйдет». * Случай (предложение места инспектора во Владимирской семинарии, при условии стать монахом) разрубил узел, но выбор монашества был определен не желанием уйти от мира, в аскезу или в науку, и не честолюбием, а жаждой ревностнее послужить Богу и народу. Сторонника.» двух миров Евлогий остался на всю жизнь, что и определило своеобразие и исключительность его пути.

После двух тяжелых лет во Владимире, «где половина студентов с семинарией ничего общего не имели», Евлогий назначается ректором семинарии в Холме, небольшом пограничном городе между Малороссией и Польшей, на место Тихона, призванного к епископскому служению, а после назначения Тихона в Америку он ему же наследует на Холмской кафедре... Так с будущим

* Все цитаты — из книги воспоминаний: Митр. Евлогий. Путь моей жизни. YMCA-Press, 1947. (2-е изд. Москва. 1994).

110

патриархом у него устанавливается тесная, преемственная связь. В Холмской епархии молодой 35-летний епископ проявляет кипучую деятельность, защищая коренное православное население от гнета польских помещиков и от притязаний униатов. Популярность его такова, что после революции 1905 года Холмское избирательное собрание почти единодушно (38 голосами из 40) избирает его во Вторую, а затем и в Третью Думу. Народный пастырь превращается на целых пять лет в епископа-борца. На скамье Думы он заседает с правыми, защищает интересы не только православного населения Холмщины, но и всего крестьянства, произносит громкую речь об аграрном вопросе, сближается с семьей Столыпина. Но уже тогда епископ-думец (а в епископском сане их было всего двое депутатов) ощущает свою раздвоенность и сомневается в пользе для церковного деятеля и для Церкви вообще участвовать в политической борьбе: «я чувствовал себя каким-то обмирщенным, секуляризированным, на каждом шагу борьба между пастырской совестью и партийной дисциплиной». И уже в Четвертую Думу, несмотря на увещевания Саблера возглавить блок духовенства, Евлогий отказывается баллотироваться... В 1914 году его назначают архиепископом Волынским (на место Антония, ставшего Харьковским), и, в этом качестве, ему поручается управление церквами в оккупированных областях. За поддержку русского населения и в связи с переходом части униатов в православие архиеп. Евлогий подвергается с разных сторон нареканиям (они будут подхвачены его врагами в эмиграции, но сотрудничавший с Евлогием в эти военные годы П. Б. Струве настойчиво и отчетливо заявлял, что это были все злые наветы и что свою пастырскую совесть Евлогий ничем не запятнал).

В Предсоборном присутствии, созванном после Февральской революции, и в самом Всероссийском Соборе архиеп. Евлогий принимал самое деятельное участие и был избран, среди шести других архиереев, в первый Синод при новом Патриархе. Уже будучи за границей, он тщательно следил, чтобы постановления Собора (епар-

111

хиальные правила и приходской устав), оставшиеся из-за преследований без применения в России, в условиях свободы соблюдались...

В 1918 году архиеп. Евлогий возвращается на свою Волынскую кафедру, но вскоре, в декабре того же года, арестовывается вместе с митр. Антонием Храповицким украинскими сепаратистами-петлюровцами, и проводит девять месяцев в заключении, сначала в тяжелых условиях (и с угрозой расстрела), затем в католическом монастыре. Плен имел решающее значение в жизни Евлогия, он был толчком к внутреннему перерождению, к пересмотру многих прежних установок:

«Оглядываясь назад, вижу, что плен был благодеянием, великой Божьей милостию... В келлии, в тишине и одиночестве, я осмыслил многое, критически отнесся к своему прошлому, нашел недочеты, ошибки, грехи; политические увлечения, земная напряженность, угар политической борьбы, все это удаляло от Бога. Из плена я вернулся другим, чем уехал...» Не будь этого перерождения, вероятно, Евлогий не выполнил бы той миссии, которая ожидала его на Западе...

В 1920 году, 52 лет, он с тысячами русских беженцев вынужден эмигрировать, причем он трижды(!) назначается управляющим всеми западно-русскими церквами, включая приходы в Болгарии и Бухаресте (сначала, в октябре 1920 г., Симферопольским Высшим церковным управлением, затем, в апреле 1921 г., Константинопольским, оба под председательством митроп. Антония, наконец, на запросы местных посольских священников, это назначение подтверждается, по благословению Патриарха Тихона, Петроградским (священномучеником) Вениамином (в свое время, под началом Евлогия — инспектор в Холмской семинарии). С этого момента начинается 25-летний крестный и славный путь Евлогия в эмиграции. Крестный, потому что ему пришлось испить всю горькую чашу разделения и церковной междоусобицы, претерпеть наветы, клевету, запрещения; славный, потому что под его водительством Западноевропейская православная эмигрантская церковь, казалось бы ущербная, смело

112

вышла на широкий, вселенский путь; потому что, через все конфликты и тонкие искушения, митрополиту Евлогию удалось уберечь независимость Церкви, возвысить ее над политикой и над национализмом. Происходит чудесная перемена: «мужицкий архиерей» становится любимым пастырем интеллигенции; консерватор-монархист превращается в глашатая свободы; патриот, не переставая любить свою отчизну, проникается сознанием универсальности Православия...

Внутрицерковный конфликт возник почти сразу, в ноябре-декабре 1921 года, на первом русском всезаграничном Соборе в Сремских Карловцах, где крайне правые, опираясь на митрополита Антония, решили, от имени Церкви, заявить не только о незыблемости монархического принципа, но и о восстановлении в России Дома Романовых («продолжающего царствовать»). Несмотря на оппозицию значительной части духовенства, резолюция была принята большинством в две трети из-за перевеса мирян, да еще отягчена обращением к Генуэзской конференции. Такую политизацию церкви, хотя он и был монархистом по личным убеждениям, Евлогий допустить не мог. К тому же, резолюция ставила под удар Патриарха Тихона. Реакция Москвы не заставила себя ждать. Указом патриарха и его синода Карловацкий Собор был объявлен неканоничным, Высшее церковное управление распущено, а Евлогий, возведенный тем временем в митрополиты, назначен управляющим всеми заграничными русскими церквами. Митр. Антоний немедленно послал Евлогию телеграмму: «волю Патриарха надо исполнить, приезжайте немедленно». Но тут митрополит Евлогий, из любви к своему бывшему наставнику и старейшему зарубежному иерарху, убоявшись, вероятно, ответственности и связанной с ней борьбы, проявил свойственные ему в некоторых сложных обстоятельствах мягкость и нерешительность: сначала, по совету врача, поехал на месяц подлечиться и приехал в Карловцы, когда уже там сформировалась оппозиция, убедившая митр. Антония волю Патриарха обойти. Высшее церковное управление было упразднено, но власть осталась за

113

митр. Антонием и его синодом. В воспоминаниях митр. Евлогий говорит о своей «великой ошибке», «вине», «большом грехе перед Богом и Церковью», что не настоял на данных ему Патриархом правах, и видит в этом «источник дальнейших нестроений в жизни зарубежной церкви». Но у историка, на расстоянии более полувека, эта нерешительность представляется до некоторой степени, с этической и религиозной точки зрения, оправданной: не проявляя властности, митр. Евлогий давал возможность не усугублять рознь. За наступивший через пять лет раскол вина легла исключительно на политиканствующих «карловцев», пленником которых стал пожелавший было удалиться на Афон митр. Антоний... Архиерейский (карловацкий) Синод согласился в начале на автономность западноевропейского округа, но потом всячески стал его ущемлять и урезывать. И тут митр. Евлогий проявил неколебимую твердость. Князю Григорию Николаевичу Трубецкому, склонявшему его к примирительным действиям, он писал: «Этой канонической позиции я сдать не имею права, — скорее уступлю насилию, уйду (а м. б. умру), чем это сделаю»... * Злоба «карловчан» только увеличилась, когда они увидели, как расцветает, наполняясь творческой жизнью, округ митр. Евлогия. В один и тот же год создается в Париже и Богословский Институт, с его прославленными еще в России профессорами, и Русское Студенческое Христианское Движение с его съездами, напоминавшими первые христианские времена, и православное издательство, в котором объединились и писатели, и богословы, и философы, не говоря об открывающихся повсеместно приходах. Под предлогом, что некоторые начинания субсидирует американская протестантская организация YMCA, Карловацкий Синод выносит резолюцию (вопреки мнению митр. Антония!) о запрещении студенческих кружков и обвиняет церковную общественность не меньше не больше, как в жидо-масонстве, и т. п. В начале 1927 г., видя непреклонность митр. Евлогия выделить

* См. ниже нашу публикацию писем митр. Евлогия к Г. Н. Трубецкому.

114

из своего ведомства Берлинскую епархию, тот же синод, присваивая себе незаконные права, запрещает его в священнослужении и назначает ему преемника в лице митрополита Серафима Лукьянова (в дальнейшем показавшего себя человеком нравственно распущенным и идеологически непринципиальным). Запрещение внесло раскол в русскую зарубежную Церковь, который так никогда и не будет изжит, но для митр. Евлогия оно не имело отрицательных последствий: наоборот, оно еще больше сплотило его и с духовенством, и с народом, так как его поддержали все, и викарные епископы, и приходы, и все сколько-нибудь видные представители эмигрантской общественности. Отчетливо или смутно, но все понимали, что речь идет не о канонах и не о личностях, а о двух воззрениях на самое бытие Церкви: одно — смотрящее назад, мечтающее о возрождении союза церкви и государства под эгидой монарха, узко консервативное, националистическое, клерикально-авторитарное, боящееся свободы и творчества, другое — понявшее значение исторических событий, повернутое к будущему, стремящееся к соборному строю, основанному на свободе и любви, не самозамыкающееся на национализме, а сознающее необходимость универсальной перспективы, а потому и творческое... В этом смысле раскол был неизбежен и даже плодотворен, так как позволил округу митр. Евлогия развиваться беспрепятственно...

Но, вероятно, митр. Евлогий не ожидал, что сразу за пятилетним конфликтом с карловчанами, вызванным его верностью покойному Патриарху и его заместителям, последует трехлетний конфликт и такой же неизбежный разрыв с Москвой. Не успел митр. Сергий выйти из тюрьмы, как он обратился к митр. Евлогию с требованием дать подписку от имени каждого члена клира о лояльности по отношению к советской власти. II в этом случае митр. Евлогий поступил с необычайной осмотрительностью и тактом. Он в подписке не отказал, но заявил, что она не может означать гражданской лояльности к чужому государству, а всего лишь обязательство воздерживаться от политики и не превращать амвон в

115

политическую трибуну. Два-три священника из бывшего посольского духовенства перешли к карловчанам, но такой непримиримый враг всего советского, как Дмитрий Мережковский, прекрасно понял мудрость митр. Евлогия: «На прямой вопрос, — писал он в газете «Возрождение» — того, кто стоит за спиной митр. Сергия: «будешь ли мне повиноваться, да или нет?» митр. Евлогий ответил «нет», пусть робким, чуть слышным, замирающим шепотом, потому что всякое громкое слово могло отозваться кровавым ударом на теле церкви-матери заложницы, но самое тихое нет есть нет, а не да. Это хорошо понимают люди власти: бунт тишайший для них иногда страшнее самого громкого». Митр. Сергий, вернее те, кто стоял за ним, вынуждены были отступить... В 1930 году, в связи с ожесточением гонений в России, митр. Евлогий принял участие в целом ряде молебствий за гонимых христиан и дал недвусмысленное интервью в западной печати. Такой независимости Советская власть не могла потерпеть: митр. Сергий, отрицавший под давлением ГПУ реальность гонений, под тем же давлением потребовал от митр. Евлогия прекратить свои выступления. Но тут «нет» митр. Евлогия прозвучало уже не приглушенно, за что последовало его отстранение, а затем и запрещение. Дважды запрещенный архиерей, справа и слева, не смутился и, при поддержке огромного большинства духовенства и паствы, обратился за временным покровительством к Константинопольскому патриарху, который и принял его под свой омофор с титулом экзарха, и с полной независимостью в управлении по канонам Собора 17-го года (оставшиеся, попреки ее неправде, верными Москве — образовали третью юрисдикцию, усугубив тем самым эмигрантские разделения). Так был найден правильный канонический выход, позволивший митр. Евлогию продолжить свое служение...

Предпринятые усилия к примирению между «евлогианцами» и «карловцами» не привели к осязательным результатам. В 1935 митр. Евлогий ездил в Белград, произошла трогательная встреча между двумя маститыми

116

митрополитами, бывшими друзьями и соузниками, простившими друг другу грехи; запрещение было снято, но тут же начались в карловацкой среде злостные нападки на о. Сергия Булгакова, зачисленного в еретики. К этим нападкам присоединился московский митр. Сергий, с целью как-то опорочить митр. Евлогия через его окружение и лишний раз отмежеваться от эмиграции. Тут снова митр. Евлогий проявил недвусмысленную твердость: решительно взял под свою защиту о. Сергия, понимая, что вопрос стоит здесь коренной: быть или не быть свободе в Церкви, в частности, в области богомыслия.

Военные события показали наглядно глубину разделения между «карловацкими» и «евлогианскими» установками: в то время как митр. Серафим открыто стал на сторону Гитлера, митр. Евлогий и все близкие его сотрудники отлично понимали порочность нацистской идеологии. Сначала с трепетом, а затем и с гордостью, следил он за военными действиями на русском фронте... После победы, будучи уже немощным, он поддался, как и многие эмигранты во Франции, иллюзии, что положение в России нормализуется, и стал налаживать возвращение своего удела в лоно Московской патриархии. Впервые, и сотрудники, и большинство паствы в этих иллюзиях за ним не следовали. Митр. Евлогий смиренно признавал, что им овладело предсмертное желание если не телом, то духом вернуться на родину, и что он уже не в силах мыслить Церковь в категориях универсальности. По незадолго перед кончиной он понял, что совершил ошибку, поторопившись. Перемещение без его ведома его викария, епископа Сергия, из Праги в Вену, и другие административные действия Москвы, показывали, что Церковь в СССР несвободна, а что с ним, Евлогием. уже не считаются... * А ведь именно ради свободы пошел он в свое время на разрыв и с «карловцами», и с Москвой... Ради нее свершил он свой жизненный подвиг: «вне церковной свободы нет ни живой церковной жизни, ни доброго пастырства. Я хотел бы, чтобы мои слова о Христовой

* См. ниже нашу публикацию «За три недели до кончины».

117

Свободе запали в сердца моих духовных детей и чтобы они блюли и защищали ее от посягательств, с какой бы стороны угроза ни надвигалась, памятуя крепко, что духовная свобода — великая святыня святой Церкви». Завет митр. Евлогия был исполнен его ближайшими последователями... Но обращен он ко всем православным и на все времена, и сегодня он звучит более актуально, чем когда-либо.

118