Хомяков А.С. По поводу статьи И. В. Киреевского

«О ХАРАКТЕРЕ ПРОСВЕЩЕНИЯ ЕВРОПЫ И О ЕГО ОТНОШЕНИИ К ПРОСВЕЩЕНИЮ РОССИИ». *)

В 1-м № Московского Сборника напечатана статья Ивана Васильевича Киреевского о просвещении Западном и Русском. Говорить об ее достоинствах, о стройности и логической строгости, о широком ее объеме и о глубине взгляда, о счастливых выражениях мысли, часто весьма отвлеченной и т. д., было бы неуместно в Сборнике, кото­рому эта статья служит украшением, и неприлично для меня по личным отношениям моим к автору. Но позво­лено мне и не неприлично даже в Московском Сборнике сказать, что эта статья имеет неоспоримое достоинство со­временности. Главною ее задачею поставлен вопрос о том до сих пор неисходном смущении, в котором находится мыслящая Европа, и о причинах его. Существование самого факта не подлежит сомнению: он в разных формах высказывается везде и признается всеми; но Западным писателям не удалось еще и, кажется, не удастся уяснить его причины и дорыться до его корня. Все созданы одними и теми же обстоятельствами историческими, все увлечены одним и тем же потоком, все больны одною и тою же болезнью. Понять и оценить эти обстоятельства, рассмотреть исток и направление потока, узнать симптомы и причины болезни может только человек, непричастный той жизни, которую он должен рассматривать, способный строго взгля-

*) Статья эта написана в 1852 году, по поводу известной статьи И. В. Киреевского помещенной в 1-й книге Московского Сборника, вышедшего в начале 1852 года, и предназначалась для 2-й книги Московского Сборника, которой, однако же, тогдашняя цензура не позволила появиться в свет. И з д.

197

­нуть на самые блестящие явления ее произнести, если должно, обвинительный приговор над ее лучшими словами, наконец человек, приносящий разум человеческий, не подкуп­ленный ни любовью, ни враждой, к суждению об одном из местных и временных проявлений того же человеческого разума. В этом отношении Русский имеет неоспоримые преимущества перед всеми Европейцами; и если кому-нибудь из наших соотечественников удастся подвиг и труд такой оценки, его заслуга будет велика, не только для нас, более или менее смущаемых общим смущением Европейской мысли, но и для самого развития и уяснения духовной жизни Западных народов. Он заплатить им весь долг нашей благодарности, отдавая общую и многообъемлющую истину за то множество частных познаний, ко­торыми мы от них попользовались. В этой надежде нет ни пристрастия, ни хвастливости. Ибо если справедливо, что самый закон мысли и жизни на Западе ложен вследствие односторонности своих основ: тот Западный мыслитель, который захотел бы эту односторонность обличить и вос­полнить, должен бы был выйти из самой области умственной, в которой вырос и живет, и почерпнуть вос­полняющую истину из другой области, ему чуждой. Такое дело, если оно даже возможно, требовало бы необычайного гения и еще более необычайной воли; в человеке же живущем и воспитанном в иной умственной области и под иным законом, оно потребует только бесстрастного мышления и добросовестного анализа. Такова причина, почему уже слишком за десять лет назад, когда вся Европа, в каком-то восторженном опьянении, кипела надеждами и благоговела пред своим собственным величием, у нас уже слышались обличительные голоса, тогда встречаемые само­довольною насмешкою, теперь оправданные историей и жизнью народов.

За всем тем, дело возможное не есть еще дело совсем легкое. Статья г-на Киреевского определяя задачу и отчасти уясняя ее, приготовляет, может быть, ее разрешение, но не имеет и не может иметь притязания разрешить ее вполне. Полезная и, можно сказать, необходимая по своей

198

современности, она имеет еще то великое достоинство, что содержит запрос на мышление. Излагая мысли, которые она пробудила во мне, надеюсь, что они могут оказаться небесполезными для других, точно также, как сам надеюсь полу­чить пользу от всякого добросовестного возражения или разбора: ибо общение слова, мысли и чувства есть не только дело великой важности, но едва ли не лучшее достояние человека на земле. Самый же вопрос, поставленный г-м Киреевским, очень важен, и действительно от того, как он разре­шается в умах наших, зависит не только господствующее направление нашей литературы, но, может быть, и направление всей нашей умственной деятельности, и смысл нашей частной жизни, и характер общежительных отношений».

Общий вывод из статьи И. В. К. сделан им самим: «Раздвоение и рассудочность суть последним выражением Западно-Европейской образованности, цельность и разум­ность выражением древне-Русской образованности». Анализ Западно-Европейского мира строг; но он выражен без страсти, не содержит в себе ничего произвольного и основан на собственных показаниях современного нам Евро­пейского общества и Европейского человека. Колебания общественные и шаткость государств, признающих, более или менее, насильственные перевороты законным путем сво­его развития, бессилие и безнравственность быта частного и семейного не имеющего внутренних нравственных основ, и безнадежность философствующей мысли, обличающей свою собственную односторонность: таковы данные, которые автор подвергает своему разбору. Он - определяет односторонность их характера и признает (в чем согла­сится с ним всякий читатель, сколько-нибудь знакомый с законом истории), что все современные отношения истекают, как логически-необходимые последствия, из древнейших исторических данных, лежащих в самом корне Западно-Европейского мира. Приговор же над ними предоставляет он им самим. Так и следует: таков путь науки, вполне разумной и беспристрастной. Она, разбирая какую бы то ни было систему мысли или жизни, не должна вносить в суждение начал внешних и не признаваемых

199

этою системою, но должна судить ее только ее собственным разладом и противоречиями. Приговор заключается в следующих словах: «Западная философия теперь находится в том положении, что ни далее идти по своему отвлеченно-рациональному пути она уже не может, ибо сознала одно­сторонность отвлеченной рациональности, ни проложить себе новую дорогу не в состоянии, ибо вся сила его заключалась в развитии именно этой отвлеченной рациональности»..., «Не мыслители Западные убедились в односторонности логического разума, но сам логический разум Европы, достигнув высшей степени своего развитая, дошел до сознания своей ограничен­ности». И этот вывод обнимает жизнь Европы во всех ее бытовых, общественных и мысленных отправлениях.

Неужели таков вывод истории? И для этого ли вывода жили и трудились десятки поколений, передавая друг другу плод тяжких своих трудов до нынешнего дня? Для него ли боролись и сражались миллионы людей, передававшие пре­емственно друг другу верования и убеждения, приобретенные или спасенные потом, кровию и пожертвованием все­го, что дорого земному человеку? И к нему ли вели блеск искусства, свет науки и бесконечное напряжение деятельности и мысли человека? А если так, то к чему же вся эта печальная насмешка истории? К чему все бесполезные усилия разума? К чему вся эта скорбная жизнь человечества, которая, чрез бесконечный ряд страданий, при свете каких-то обманчивых лучей, всегда принимаемых за лучи истины, доходит до безысходного и безотрадного мрака? Все это к одному, к весьма малому по иным, к несказанно-великому по другим: к тому, чтобы человек, признав ложью ложь, долго слывшую истиною, мог прийти в разум истины действительной. Поле ду­ховное должно было быть очищено. Древний мир завещал новому великолепный обман Римского просвещения, и но­вый мир принял его с радостью, с гордым самодовольством, с твердою и всем жертвующею верою, смешал его с Христианством, внедрил его в свою жизнь и в свою душу, и тысячи лет было мало, чтобы обличить его; но он обличен, он сознан, или уже весьма близко вре-

200

мя полного его сознания; прежние призраки рассеяны логи­кою рассудка. Но первое торжество рассудка было исполне­но само упоения. «Страшные, кровавые опыты не пугали Западного человека, огромные неудачи не охлаждали его на­дежды, частные страдания налагали только венец мучени­чества на его ослепленную голову; может быть, целая веч­ность неудачных попыток могла бы только утомить, но не могла бы разочаровать его самоуверенности, если бы тот же самый отвлеченный разум, на который он надеялся, силою собственного развития, не дошел до сознания своей ограниченной односторонности». Таким образом, закон, скрытый в факте и сперва обольстительный, развиваясь по­степенно в исторической последовательности, выступил окон­чательно в сознание и получил приговор свой перед человеческим разумом. Это было делом философского мышления. Святой Климент Александрийский, защищая изу­чение философии, говорить: «Иное идет от Бога непо­средственно, иное посредственно. К последнему разряду принадлежит философия; но не знаю, не должно ли сказать, что она непосредственно шла от воли Божией; ибо как Евреев воспитал Закон, так Эллинов воспитала Фило­софия о Христе». Да будет позволено и нам повторить эти слова учителя Церкви, бывшего светилом первых веков Христианства, и поверить ему, когда он говорит, что это учение принял он от своего великого учителя Пантена, который в таких важных вещах имел обычай высказы­вать не свое мнение, но то, что получил от ближайших преемников Апостольских. И теперь великое дело совершено философиею. Рационализм, скрытый в Латинстве, резко выдавшийся в Протестантстве, окончательно выступил и погиб от своей собственной силы в философии, очищая таким образом место в душе и разуме человека для более полной и святой Веры, переданной нам от самого начала Христианского учения, как чистое золото, не боящееся ни опыта ве­ков, ни искушений пытливого анализа. *)

*) Имя св. Климента Александрийского и его мнение о науке приводят не­вольно на память сокровища науки, некогда собранные в Александрии, и приговор, произнесенный над ними Омаром или, по крайней мере, при­-

201

Я слышал, что упрекают И. В. Киреевского в том, что он не обратил должного внимания на стихию Герман­скую, вошедшую в племенной и духовный состав Запад­ной Европы, и на значение вольного действия личностей, двигавших ее историей. Эти упреки несправедливы при всей их кажущейся правде. В специальной истории все эти стихии имеют полное право на внимание и на изучение; но они должны быть оставлены в стороне, когда дело идет об общем выводе из умственного развития всего Запада и об его общей характеристике. Можно бы доказать, что раздвоен­ность уже вошла в быт Германский еще прежде завоевания Западной Империи, вследствие беспрестанного столкновения с нею и привычки Германцев наниматься на многолетнюю службу в самых далеких ее областях. Можно бы дока­зать, что внутренняя раздвоенность Западного мира была уси­лена Германским завоеванием не только вследствие отноше­ний завоеванных к завоевателями но еще и вследствие грубой безнравственности победительного племени; но все это было бы бесполезно для автора статьи о Западной образован­ности, точно также, как и характеристика исторических личностей. Его задача состояла в рассмотрении общего строя целой умственной истории Запада, и при этом пропадают частные личности, сильные волновать, но никогда не-сильные изменить общее развитие начала, лежащего в самом корне общества, точно также, как исчезают все частные и, сравнительно, мелкие начала, всегда подчиняющиеся, по неволе, всесокрушающей силе начала общего облеченного в религиозную святость. Если в самом религиозном начале Запада, т. е. в слиянии односторонне-понятого Христианства с односторонней образованностью, скрывался неиз­бежный рационализм (а в том нет никакого сомнения), все прочие начала должны были ранее или позже покорить­ся ему: ибо таково свойство того логического механизма, то­го с «самодвижущегося ножа», который называется рационализмом, что, будучи раз допущен в сердцевину человеческого мышления и в высшую область его духовных по­-

писываемый Омару: „Если книги в Александрийской библиотеке содержат тоже, что Коран, то они не нужны, а если что иное, то вредны. Сжечь».

202

мыелов, он должен по необходимости подрезать и сокру­шить все живое н безусловное, всю, так сказать, органиче­скую растительность души, и оставить около себя только без­отрадную пустыню.

«Главная особенность умственного характера Рима», как сказано в статье, «должна была отразиться и в умствен­ной особенности Запада. Но если мы захотим эту господ­ствующую особенность Римского образования выразить одною общею формулою, то не ошибемся, кажется, если скажем, что отличительный склад Римского ума заключался в том именно, что в нем наружная рассудочность брала перевес над внутреннею сущностью вещей». Это неоспоримо. Но этот склад ума, будучи преобладающим и определяя всю об­ласть Римской мысли, должен был выразиться в харак­тере и внутреннем смысле религии. Действительно, он и выразился. Олимп Греческий и Пантеон Римский считаются вообще явлениями параллельными или, лучше сказать, тож­дественными друг с другом. Богов своих Римляне и Эллины считали одними и теми же мифологическими лицами, не смотря на разницу имен, и это мнение, может быть, отчасти основано на исторической истине; но склад народного ума наложил свою печать на своих богов, и Олимп Греческий не имел действительно ничего общего с Пантеоном Римским. Эллин поклонялся красоте и, впоследствии, знанию. Римлянин поклонялся идее правды, не той внутрен­ней правды, которая бьет живым ключом в душе, освя­щая и возвышая ее, а правды внешней, которая доволь­ствуется освящением и охранением условных и случайных отношений между людьми. Неуместно было бы здесь излагать тот исторический процесс, которым были созданы эти две религии. Одна была и оставалась навсегда личною, дру­гая была по своей сущности общественною. Идею внешней правды символизировал Римлянин в своих богах, но он ее осуществлял на земле. Внешняя правда в человеке отдельном не осуществляется: она стремилась осуществиться в обществе и выразилась в Вечном Риме. *) Было вре-

*) Очень знаменательны весьма нередкие надписи, подобные следующей, найденной на древнем алтаре в Англии: Genio loci, Fortunae reduci, Romae aeternae et Fato bono.

203

­мя, когда Римлянин еще не понимал всей внешности за­кона, которому поклонялся, той правды, которая была его божеством: он считал ее правдою безусловною. Его обра­зумила история на холмах Филиппинских, и он сказал: «добродетель, ты пустое слово», точно так же, как Эллинский скептицизм, немного позднее, спросил: «что такое истина?» у явившейся Истины. С тех пор Римлянин сознал всю внешность правды, к которой стремился, и рев­ностно старался осуществить ее в своем праве и Риме — сосуде и создании этого права. Осуществленная внешняя правда стала выше ее отвлеченного символа—Пантеона богов, и единственною религией Римлянина. Тот только был у него бог, кому Рим позволял, и тот был, без сомнения, бог, кого Рим признавал. Вера оставалась только в Рим и в его право. Не перед алтарями сомнительного Юпитера или Минервы (богов по милости Рима) лилась кровь мучеников, но перед алтарем несомненного бога, Вечного Рима; и Рим этот был не город, утративший свое цар­ственное величие, как скоро Нерва-Траян покончил ряд кесарей и стал царствовать в провинциях и в мире легионов, но вся область Римского права. Значение Августа, Лже-Неронов при Веспасиане и Траяна еще не понято исто­рическою критикой; но распространяться о нем здесь ненужно. Город Рим, почти забытый Римлянами, продолжал быть чем-то облеченным в величие неземное для Германского дикаря, которого он так долго страшил, угнетал и развращал; а житель самой империи сосредоточил свое обожание в идее внешней правды, осуществлен­ной в Римском нраве и олицетворенной в Римском го­сударстве. Западная империя пала. Христианство, овладев­шее еще прежде областью древнего мира, устояло и возвы­силось с силою над его развалинами, покоряя Германцев победителей; но человеческое зло и человеческая односторонность примешались к полноте и совершенству дара Божия.

Формальность и рационализм, преобладающие начала Рим­ского образования, выразились, как уже сказано, в юридическом стремлении всей Римской жизни и в возведении политического общества до высшего божественного значе-

204

ния. Образованность, истекающая из этих направлений, была единственно общественною, тогда как образованность Эллинская была личною в высшей степени. Эллинизованный Египтянин и Сириец были увлечены силою, красотою, а иногда и соблазном мысли в мир Эллинского просвещения, от которого едва отстоялись духовное вдохновение и богоблагословенный меч Маккавеев. Побежденные железным строем Римских легионов, Испанец, Галл, Британец *) были втиснуты силою в железные формы административного просвещения Римского. Личная мысль осталась без жизни и силы, приняв в себя только стремление к юридическим формулам, и раннее падение Западной империи было последствием умственного усыпления ее жите­лей. Правда, и на Западе Христианство возвысило душу че­ловека, облагородило его помыслы, отчасти победило его порочные склонности; но прежняя образованность наложила печать своей особенности на его умственное развитие. Пре­красно изложил г. Киреевский различные направления об­ластей, составлявших Империю уже в эпоху Христианскую: Рима, Эллады, Эллинизованной Сирии и Эллинизованного Егип­та. Прекрасно заметил он разницу в характерах их духовных деятелей и в самом характере ересей, возникших из воздействия прежних местных образованностей на учение Церкви. Риму приписывает он весьма справед­ливо «практическую деятельность и логическое сцепление по­нятий»; прибавить можно: и истекающее из них стремле­ние к определениям юридическим. Юрист проглядывает постоянно сквозь строгую догматику мощного Тертуллиана о грехах, искупаемых и неискупных; юрист слышится в тонкой диалектике Августина, спорит ли он с Пелагием, или созидает образ богоправимого мира. Скудный великими церковными мыслителями, Запад был счастливо беден ересями; но между тем, как все ереси Востока обращены к вопросам о сущности Бога и человека, Пелагианизм и Адопцианизм обращаются к вопросам о пра-

*)  Causidici Britanni. Римское право преподавалось даже при Саксонцах в VIII-м веке.

205

вах воли человеческой и о правах самого человека в отношении к Божеству. Различия умственного склада удер­живаются во всех подробностях. Но эти различия областные, как говорит автор статьи, «не только не мешали истинному направлению духа, но еще увеличивали много­стороннее богатство его проявлений; а во времена испытаний, когда для частных церквей предстоял решительный выбор — или отторгнуться от Церкви Вселенской, или пожерт­вовать своим частным мнением (отказавшись от ереси, возникшей из особенности местного просвещения), Господь спасал Свои церкви единодушием всего Православного мира». Невидимым, но всемогущим орудием спасения была сила Христианской любви, которая связывала всех, и смирение Христианской любви, которое укрощало всякую личность.

Когда Рим отпал от своих Восточных братий, одно­сторонность его умственного склада и его образованности стала выступать беспрепятственно во всех направлениях В Ш-м веке Азийские церкви могли в вопросе о пасхальном праздновании изменить обрядовое предание, полученное ими от Святого Апостола Иоанна Богослова, для того, чтобы полнее сохранить высшее предание о Христианской любви, завещанное преимущественно тем же боговдохновенным учителем; но это чувство недоступно для формального опре­деления. Оно не могло быть принято в основу нового един­ства Западного; самый же закон любви уже, при отпадении, был нарушен самонадеянностью общин, изменивших древний Вселенский символ. Новой опоры надобно было искать для нового отдельного мира. Ее нашли в общем уважении к городу Риму и в том чувстве благоговения перед ним, которое Германец-завоеватель передал, как политическое наследство, своим потомкам. Рим сделался центром вещественным и историческим, по необходимо­сти развивающим свои исконные начала. Папа должен был облечься в непогрешимость по делам веры. Обоготворение политического общества, истинная сущность Рим­ской образованности, было так тесно связано с нею, что Западный человек не мог понять самой Церкви на земле иначе, как в государственной форме. Ее единство

206

должно было быть принудительным, и родилась инквизиция с ее судом над совестью и с казнью за неверие. Епископ Римский должен был домогаться власти светской, и он достиг ее Он должен был стремиться к праву безусловного и бесспорного суда над всею Церковью, и это право было за ним признано, и область этого права полу­чила название Всехристианства (Tota Christianitas), также как прежняя область Римского права называлась Римом. Ее государственное единство требовало общего государствен­ного языка, и Латинский язык по необходимости получил это значение, которого не могли у него оспаривать безобразные говоры новостроящихся языков Запада. Государство долж­но было выступить в мире политическом с силою веще­ственного оружия, и Всехристианство взялось за меч, и папа сделался главою нестройного народного ополчения Крестовых походов, из которого последовательно возникли сперва ордена монашествующих рыцарей, постоянное цер­ковное войско, а потом, когда меч был исторгнуть из рук Римского правителя, орден иезуитов, который (по словам одного из лучших наших поэтов и остроумнейших мыслителей) есть не что иное, как Западный католицизм в боевом строю. *)

Так развивалась внешняя история Западной церкви, опре­деляя собою развитие самого общества, частного быта, науки политической и богословской, и пере созидая мало по малу в форму условную и одностороннюю мысль и душу человека.

Я счел небесполезным сказать несколько слов о том влиянии, которое имело на ход ума человеческого преобла­дание понятия о внешней правде и обоготворение политиче­ского общества, переданного Римом новым народам За­падной Европы; потому что И. В. Киреевский коснулся его только мимоходом, не обратив, быть может, достаточного внимания на него. Оценка этого влияния необходима для полного разумения Римской стихии в средневековой и новой истории. Между тем как предание Римской государственности сози­дало внешнюю и видимую форму Римско-церковного общества,

*) Le Catholicsime à l’état militant. Выражение Ф. И. Тютчева.

207

юридическая стихия старалась всю его внутреннюю жизнь под­вести под законы правомерности гражданской, назначая круг действия отдельного для каждой душевной силы, определяя, так сказать, вес и меру каждого проступка, вес и меру каж­дой мнимой заслуги человечества, и составляя, если можно так выразиться, какую-то таблицу счетоводства между Богом и Его творением, непонятную для нас, сынов Церкви Православной. В то же время рациональное начало, скрытое в односторонности понятий юридических, выступало смелее в той многовековой диалектической игре, которую называют схоластикою и в которой детская вера в ученый авторитет, весьма плохо понятый, соединяясь с детскою самоуверенностью, пыталась разрешить неразрешимую зада­чу. Эта задача состояла в том, чтобы «не только связать понятия богословские в разумную систему, но и подложить под них рассудочно-метафизическое основание». Правда, и в самой схоластике рационализм был еще окован; но когда не было ни одного схоласта, «который бы не пы­тался свое убеждение о бытии Божием поставить на острие какого-нибудь искусно-выточенного силлогизма» и следова­тельно утвердить веру на шаткости скрытого неверия, — разум мог уже предвидеть неизбежную цель, к которой стре­мились Западное мышление и Западная жизнь, не смотря на кажущуюся энергию начала религиозного Действительно же эта энергия была не силою истинною, но страстною на­пряженностью.

Я думаю, что многие, может быть даже большая часть моих читателей, не согласятся с этим последним мнением; но думаю также, что это потому только, что еще не совсем наступило время для беспристрастной оценки всех проявле­ний Западного мира в средневековую и новую эпоху. Обаяние еще не миновало. Трудно нам признаться, что без­условно-прекрасное и гармоническое не могло возникнуть из начал односторонности и раздвоения. Быть может, многие сознаются, что зародыши смерти лежали в основе Запад­ной жизни и что они действительно обличены в его всеобъемлющем и все губительном рационализме; но, глядя на великолепные создания средневекового зодчества, на камен-

208

ныя кружева его воздушных башен, на таинственный сумрак его стрельчатых сводов, прорезанный, испещренный цветными лучами его расписных стекол, редкий еще со­знается, что есть глубокий разлад в духовной основе этого мятежного художества. Редкий почувствует, что эти чудные громады, стремящиеся оторваться от земли и победить за­коны тяжести, силою какого-то данного им растительного по­рыва, созданы и запечатлены внутреннею тревогою страстной и раздвоенной души и передают зрителю своему туже самую страстную и мрачную тревогу, которая высказалась в их рукозданной поэзии.

Рационализм и формальность Римской образованности при­носили свои плоды, и новый прилив науки от упавшей Византии не только не изменил их характера, но, обогатив мысль множеством знаний, не подведенных ни под какую разумную систему, ускорил разложение начал, уже готовых к разложению. Южная Европа и земли, по преимуществу Романские, были так глубоко поражены своею внутреннею язвою, что падение Западного мира казалось весьма близким. Можно бы было подумать, что книга de Tribus Impostoribus, приписываемая гениальному воспитаннику папы Иннокентия III-го, императору Фридриху II-му (явление странное и, так сказать, преждевременное) сделалась общим исповеданием разгоревшегося скептицизма, которого центром был двор духовного владыки всего Запада. В это время явилось Германское Протестантство, и оно явилось, как противодей­ствие не только той обрядности и государственной формаль­ности, которые губили всякое Христианское начало в недрах Западного Католицизма, но еще более тому насмешли­вому, безнравственному неверию, которое составляло резкий и преобладающий характер Романского просвещения в начале ХVI-го века. Неверие было в искусстве, принявшем вполне языческое направление; неверие в науке, сознавшей непри­миримость двух начал, соединенных в схоластике, но несознавшей еще мертвенности рационализма; неверие в поли­тике, которой пророком и законодателем был Макиавелли; неверие в обществе и всей его жизни, не признающей никаких законов, кроме личной выгоды и страсти. Голос пре-

209

дания, заковавшегося в мертвую формальность, утратил вся­кое значение; голос Божий в Писании замолк в монополии папского двора. Христианской Европе грозила, по-видимому, та же участь, которая постигла просвещение древнего мира. Тогда из недр Католицизма восстало Протестантство. На­роды Германские, в которых Римская образованность про­никла не так глубоко, как в области, бывшие некогда Рим­скими, сделали временной отпор начавшемуся разложению западного мира. Проснулась надежда основать убеждения чело­века на началах высших, чем рационализм и юридиче­ская формальность; проснулась надежда найти спасение в том духовном мире, который Создателем положен в ос­нову обновленному человечеству. Очистительным громом прогремели над Европейским Западом торжественные звуки Слова Божия, почти умолкнувшие в продолжение более чем столетия; порыв пламенной веры и деятельной любви оживил все нравственные силы. Свежее и бодрое Протестант­ство, полное юных мечтаний и какой-то строгой поэзии, обла­городило личность человека и влило новую кровь даже в истощенные жилы одряхлевшего Латинства. Нестройное раз­ложение остановилось, но не надолго.

Самое Протестантство было плодом рационального направ­ления. Его формы, его строго-логический ход были торжеством рационализма, выступавшего вперед явно и созна­тельно из Римского учения, в котором он заключался бессознательно и тайно. Его подвиг сделался яснее, по­следовательнее и строже. Скоро разорваны были пеленки, в которых еще скрывалось его детство, и Фейербахи нашего времени начали свою разрушительную работу в лице Цвинглиев и Карлштатов XVI-го века. Это поняли уже первые Римские противники Протестантства; они сказали правду в своих полемических сочинениях, но они не сознали, и со­знать не могли, что односторонняя рассудочность реформаторов была не что иное, как развитие начала, завещанного Римом и взращенного Папством. В науку духовную проте­станты не внесли ничего нового и живого, это было невозможно. Они не восстановили и, вследствие своего умственного воспитания, не могли, восстановить той цельности и полноты, кото-

210

рые составляют сущность Христианства и которые утрачены были на Западе с самого времени его отпадения. Они при­няли всю односторонность мысли, которую застали преобла­дающею и властвующею; они приняли все ее определения, отрицая только приложения определений, ими же допущенных; и, разорвав поневоле цепь предания, они наложили на искусственное здание своих новых исповеданий неизгла­димую печать юридического утилитарства или рассудочной полезности, возведенной в закон всего духовного мира. Последствия были неизбежны. Постепенность мыслительного движения от самой реформы до наших дней и до Гегеля (гениального довершителя отвлеченно-рассудочной философии) высказана так бесстрастно и отчетливо в статье г-на Киреевского что, кажется, в этом отношении отрицать ее невозможно и что либо прибавлять было бы бесполезно.

И так, Западная мысль совершила свой путь вследствие необходимого и логического развития своих начал. Одно­сторонняя рассудочность уличила себя в бессилии и бесплодности. История ее движения подчинена законам строгой логики. Временные неправильности в этом движении (как наприм. гордо-созерцательный мистицизм первых Францисканцев или страстный мистицизм некоторых отдельных школ и некоторых нервно-восторженных лиц) не могли изменить ее правильного хода. Основанием всего движения были односторонняя рассудочность и раздвоенность просветительного начала и совершенно соответствующая им раздвоенность общественной шихт, составленной из за­воевателей и завоеванных.

Не без глубокого чувства душевной радости, не без искреннего и сердечного благодарения Тому, от Кого всякая милость и всякое благо можем мы сказать себе, что мы не принадлежим по древним своим духовным началам этому само осужденному миру; и это мы можем сказать, отдавая вполне справедливую дань удивления его великим явлениям историческим, и художественным, и научным, будь это Гильдебрант и Готфрид, или Лютер и Густав Адольф, или творец Сикстинской Мадонны, или строитель Кёльнского

211

собора, или Кант, или Гегель, довершители рассудочной философии. Добровестные ли и ослепленные, действовавшие с любовью; ясновидящие ли и раздраженные сознанным противоречием безысходных своих задач; высокие ли тем нравственным величием, которое сохраняли они, не смотря на неполноту принятого ими закона, или могучие мыслитель­ною силою, не смотря на ложность исходной точки их мышле­ния, — все они, орудия Высшего Промысла и отчасти невольные жертвы исторического развития, могут за свои великие подви­ги слышать от нас слово правдивого уважения, не помраченного ни осуждением, ни упреком. Дай Бог деятелям на путях истины, более совершенной, — той же силы, которую показали многие деятели одностороннего просвещения и мысли! Что бы ни было впереди и в воле Провидения, суд уже совершен над образованностью Запада и совершен беспристрастно: ибо сам Запад произнес приговор свой в последних выводах философского мышления, уличившего себя в отвлеченной и односторонней рассудочности, и мы счастливы тем, что имеем точки опоры и отправления в другом просвещении и в другой области жизни и мысли.

Таково убеждение автора статьи о Западной и Русской об­разованности. Поставив с одной стороны рассудочность и раздвоенность, с другой разумность и цельность, как на­чала, составляющие различие между двумя областями мысли, он, как мне кажется, определил с совершенною ясностью ту новую точку зрения, с которой паука должна и будет рассматривать явления Православного и Западного мира. Со­глашаясь безусловно с ним в этом отношении, я должен признаться, что не могу согласиться с выводами, ко­торые заключаются во второй половине. статьи. «Просвети­тельное начало древней Руси было цельное и совершенное; почва народная, на которую пало семя, не содержало также никакой внутренней причины к раздвоенности. Развитие долж­но было по быстроте и совершенству превзойти развитие просвещения Западного от чего же не опередила древняя Русь Запада и не стала во главе умственного движения че­ловечества?» Таковы данные и истекающий из них вопрос,

212

которые поставлены И. В. Киреевским, хотя не совсем в таких словах. — «Каждый народ, также как каждый человек в Церкви Вселенской, принося на служение ей свою личную особенность, в самом развитии этой особен­ности встречает опасность для своего внутреннего равновесия. Особенность же древней Руси заключалась в самой полноте и чистоте того выражения, которое Христианское учение по­лучило в ней — во всем объеме ее общественного и частного быта; но чистота выражения так сливалась с выражаемым духом, что наружную форму стали уважать на­равне с внутренним смыслом. Таким образом обрядовая формальность (также как на Западе юридическая или рациональная формальность), увеличиваясь мало помалу, с XVI-го века, произвела односторонность (доказанную Иоанном Грозным и расколами) и окончательно произвела в некоторой части мыслящих людей другую односторонность, противоположную ей: стремление к формам чужим и чужому духу». Таков смысл ответа г. Киреевского. Но этот ответ кажется мне неудовлетворительным.

«Христианское учение выражалось в чистоте и полноте, во всем объеме общественного и частного быта древне-Русского». В какое же время? В эпоху ли кровавого спора Ольговичей и Мономаховичей на Юге, Владимирского княжения с Новым - Городом на Севере и безнравственных смут Галича, беспрестанно изменявшего самой Руси? В эпоху ли, когда Московские князья, опираясь на действи­тельное и законное стремление большей части земли Русской к спасительному единству, употребляли Русское золото на подкуп Татар и Татарское железо на уничтожение своих Русских соперников? В эпоху ли Василия Темного ослепленного ближайшими родственниками и вступившего в свою отчину помощью полчищ иноземных? Или при Иване III-м и его сыне - двоеженце? Нет, велико это слово, и как ни дорога мне родная Русь в ее славе современной и прошедшей, сказать его о ней я не могу и не смею. Не было ни одного народа, ни одной земли, ни одного го­сударства в мире, которому такую похвалу можно бы было приписать хотя приблизительно; и, конечно, она уже слишком

213

непомерна для земли, князья которой не только беспрестанно губили ее своими междоусобиями, но еще без стыда и со­вести опустошали ее мечем, огнем и разбоем союзников, Магометан и язычников. Но если бы даже можно допу­стить (чего, по моему мнению, нисколько допускать нельзя), что учение Христианское в полноте и чистоте своей выра­жалось во всем объеме общественного и частного быта древней Руси, как же могло выражение быть принято за дух, выражаемый в обществе? Где же было сознание, неизбежно сопровождающее всякое явление духа? Где был дух цель­ный, принявший образ свой за самого себя? При раздво­енности духа и мысли такие явления понятны; при его цель­ности они вовсе невозможны. Очевидно, ответ г. Киреев­ского неудовлетворителен, да и при тех данных, которые он положил в основу вопроса, другого ответа быть не могло. Кажется, ошибка заключается в самых данных. Постараюсь ее уяснить, как сумею.

Сначала представляется вопрос, который, по необхо­димости, должен предшествовать вопросу о России. Просвети­тельное начало, которым, по милости Божией, вызвана была земля Русская из мрака и сна языческого невежества, при­шло из империи Византийской; почему ж не спасло оно ее от гибели и падения?

Христианство распространилось на Востоке тем же путем Апостольской проповеди, теми же подвигами мучени­чества, как и на Западе. Можно даже сказать, что борьба с язычеством в областях Эллинских была еще ожесто­ченнее, чем в областях собственно - Римских: таково, по крайней мере, свидетельство церковной истории. Сви­репее были казни, сильнее был отпор школ философских; но Христианство восторжествовало. Вследствие ли осо­бенного направления и полноты Эллинской мысли, или вслед­ствие равенства просвещения в разных областях Восточ­ной империи, или вследствие иерархического равенства между патриархами, учение Христианское не получило ни стремления к местному сосредоточению, ни местной односторонности. Ум человеческий был пробужден и напряжен во всем про­сторе Эллинской или Эллинизованной области. Какое было

214

на Востоке богатство церковной словесности, какая глубина мысли, какая сила и роскошь красноречия, какое стремление к определенности понятий, соединенное с всесторонностью, исключающею преобладание сухой рассудочности, какое множество великих и святых деятелей и учителей, с кото­рыми на Западе не ровнялся никто (за исключением Восточного уроженца Иринея), — про то свидетельствует сама Западная наука нового времени в своих высших предста­вителях, Боссюэте и Неандере. Правда, опасная деятель­ность разума человеческого не раз потрясала весь мир Христианский; но без нее человек—не человек и, управ­ления любовью к Божественной истине, она сама исце­ляете раны, нанесенные ее временным злоупотреблением. Через Восточные ереси она вызвала, но за то она же на Восточных соборах, озаренная благодатью Божиею, выска­зала в ясности и полноте то святое учение, которое дано было человеку, как лучший дар Творца и как высший залог его совершенствования на земле. Нечестен и безумен всяк тот, кто бы ни был он родом или какого бы ни был исповедания (если только он Христианин), кто вспом­нит без благодарности эту заслугу Византийского мира пе­ред человечеством. И за всем тем, страсть так слепа и так властна над самыми лучшими умами, скрытая вражда Западной образованности к Востоку так сильна, что даже Немцы, люди, готовые положить душу свою за всякую на­уку и за всякий лоскуток науки, часто говорят с пренебрежением о том великом подвиге человеческого мышления, который дал наукообразное изложение и определенность высочайшей и небесной истине. Та же без сонность, тоже могущество ума поддержали Византию в продолжении тысячи лет, не смотря на слабость ее вещественных границ и на сравнительную не воинственность народа против всего напора Готтских племен, одним ударом сокрушивших империю Запада, против сильнейшего напора Аваров, двигавших всем беспредельным морем племен Славянских и действовавших за одно с усилившеюся на время Персией, и против все сокрушавшего удара молодого Исламиз­ма, владевшего всем миром от снежной границы Ки-

215

тая до берегов Атлантического моря и горных приделов Франции. Несколько раз потрясенная до основания, она снова утверждалась и отстаивалась; побежденная и почти по­коренная, она покоряла и пересозидала своих победителей силою своих просветительных начал. Такова причина, по­чему это государство, по-видимому слабое почти с самого начала своего отдельного существования, могло в продолже­нии тысячи лета выдерживать борьбу, едва ли не единствен­ную в истории мира, и почему даже падение его было не бесславно; ибо оно пало перед таким напряжением воинственных стихий Азии, перед которым едва устояли соединенные ополчения всей Европы. Но Византии не суждено было осуществить понятие о Христианском государстве; ей не суждено было уцелеть и указать своим примером но­вый и высший путь человечеству. Отчасти причиною ее постепенного ослабления и падения было то, что Византиец не мог забыть, что он был некогда Эллином по просве­щению и Римлянином по гражданству, и что следовательно он соединял в себе две величайшие славы древнего мира: он не хотел, он, так сказать, не мог дать полного пра­ва равенства с собою тем новым народным стихиям, которые приливали к нему с Севера и готовы были своею свежею кровью укрепить состав одряхлевшего общества. Он пользовался Славянами, он вполне зависел от союза с ними и в тоже время не только не хотел признать их братьями, но постоянным коварством, утеснением и гордостью, более оскорбительною, чем самые утеснения, вселял в них вражду, которой еще не было, или питал вражду, готовую погаснуть и обратиться в искренний и ду­шевный союз. Однако же, должно заметить, что эта при­чина была второстепенною; была другая, несравненно важнейшая, которую должно рассмотреть, чтобы понять историю Восточной империи и ее влияние на старо-Русское образова­ние. Восточная империя была областью Эллинского просве­щения личного и общественного Римского права. Ее жители называли себя Эллинами в отношении к языку и мысли, Римлянами в отношении к государству. Словесность и наука говорили по-гречески; закон долго еще говорил по-латыни.

216

Движение мысли не было сосредоточено в какой-нибудь местности. Наука Афинская долго была самостоятельною. Александрия оспаривала первенство у Византии, не уступая ей ни в чем и часто пересиливая ее влияние. Антиохия и самобытная образованность Сирии и Палестины держали равновесие между этими двумя главными центрами и часто ре­шали их духовные споры. Даже из-под рабства Магометанского великий Дамаскин управлял убеждениями своих Христианских братий в богословских творениях своих и радовал их душу своими боговдохновенными песнями, ко­торыми и до нашего времени празднуется почти всякое свет­лое торжество Православия. Но, в отношении к государству, империя Восточная была гораздо более сосредоточена, чем империя Западная, и гражданской самостоятельности было гораздо менее в ее областях, чем в областях чисто-Римского мира. Правда, что законоведение было доведено до своего крайнего внешнего развития в Византии. Последний камень его был положен Юстинианом, и многие переме­ны введены его преемниками. Иначе и быть не могло, ибо законоведение, кроме своего жизненного приложения, имеет еще смысл науки, а никакая наука не могла быть чужда Эллинскому уму. Но за всем тем право и понятие о го­сударстве оставались в тех упорных формах, которые были даны Римом. Прочна была работа Вечного города; не без полного ясновидения явился он пророку в исту­кане железном на глиняных ногах. Шатки и нена­дежны были основы его величия; но логическое развитие его надстройки было скованно из неразрушимого железа. Его юридическая цепь охватила и сдавила жизнь Византии. Сво­бодная и плодотворная во всякой другой области, мысль Эллина в области права рабски следовала по путям, ей указанным ее учителями — законоведами Рима; и, не смотря на некоторый слабые попытки позднейшего законодательства, более исказившего чем изменившего стройную цельность законов, дух закона оставался один и тот же, и Хри­стианство почти не проникало в каменный Капитолий юристов: там жил и властвовал до конца дух язычества. Мнение, довольно общее, приписывает весь характер Ви­-

217

зантии, как государства, перенесению центра его на Восток, в близкое соседство к Азии. Это мнение совершенно лож­но. Конечно, влияние Азиатских нравов отозвалось во многих подробностях; но общий очерк был вполне Римским, и никакое Восточное воображение не могло бы прибавить что-нибудь к идее, которой основами были божественность и обоготворение (Divinitas и Apotheosis). Точно также нера­зумно обвинение, постоянно повторяемое со времени Гиб­бона, в том, что владыки Царь-града, вмешиваясь в беспрестанные споры богословские, старались разрешить их и утвердить общее исповедание по своему усмотрению. Они иначе поступить не могли. Правда, великий Константин подал прекрасный пример, предоставив самой Церкви разрешение догматического вопроса; но этот пример, ко­торому не последовал ни один из его преемников, до­казывает только, как глубоко дух Христианства проник в душу Константина, и как чужд был этот дух учреждениям самой империи. Менее просвещенные преемники Константина следовали, и не могли не следовать, тому пра­вилу, которое заключалось в понятии Римлянина: тот толь­ко бог, кому Рим позволяет, и тот несомненно бог, кого Рим признает. Из него не могли выйти ни спаситель империи Ираклий, ни воинственные восстановители ее славы Исаврийцы. Осуждая их личные заблуждения, должно при­знать, что действия их были вполне согласны с общим характером государственного законодательства. Точно так­же все уголовное право, с его страшными казнями, с его свирепыми пытками, с его безнравственными судами и раз­рядами преступлений, было наследством того Рима, кото­рый себя определил еще прежде отделения Восточной им­перии. Точно тоже должно сказать и о всех общественных учреждениях и о всех их мертвящих формах; точно тоже обо всей общественной жизни с ее играми, с ее торжествами (кроме церковных), с ее триумфами, с ее гордостью, с ее само упоением и со всею этою позолоченною ветошью языческого мира, которая охватывала все общественные нравы и была узаконена государственным правом. Христианство не могло разорвать этой сплошной сети

218

злых и противо-христианских начал. Оно удалилось в душу человека; оно старалось улучшить его частную жизнь, оста­вляя в стороне его жизнь общественную и произнося толь­ко приговор против явных следов язычества: ибо са­мые великие деятели Христианского учения, воспитанные в гражданском понятии Рима, не могли еще вполне уразу­меть ни всей лжи Римского общественного права, ни бесконечно трудной задачи общественного построения на Христианских началах. Их благодетельная сила разбивалась о правильную и слитную кладку Римского здания. Единственным убежищем для них осталась тишина созерцатель­ной жизни. Лучшие, могущественнейшие души удалялись от общества, которого не смели осуждать и не могли сносить. Всякое светлое начало старалось спасти себя в уединении. Темнее становились города, просиявали пустыни, и добро­детели личные возносились к Богу, как очистительный фимиам, между тем как зловоние общественной неправ­ды, разврата и крови заражало государство и сквернило всю землю Византийскую.

Ей не было суждено представить истории и миру образец Христианского общества; но ей было дано великое дело уяснить вполне Христианское учение, и она совершила этот подвиг не для себя только, но для нас, для всего чело­вечества, для всех будущих веков. Сама империя падала все ниже и ниже, истощая свои нравственные силы в раз­ладе общественных учреждений с нравственным законом, признаваемым всеми; но в душе лучших ее деятелей и мыслителей, в учении школ духовных и особенно в свя­тилище пустынь и монастырей, хранилась до конца чистота и цельность просветительного начала. В них спасалась наша будущая Русь.

И вот, по воле Божией, призвана она была к жизни Христианской, сперва едва заметною проповедью, обратившею множество отдельных лиц; потом примером «мудрейшей из жен» Ольги, и окончательно решительным переходом великого Владимира от языческого неразумия к разуму Христианства. Свежая земля, не закованная в формы уже определившегося общества политического, неиспорченная за-

219

воеванием, быть может, по основам своей народной жизни и по сравнительной мягкости нравов, свойственной Славянам Северным (как видно из свидетельств о Славянском Помории), готовая к принятию высшего духовного начала, она едва озарилась лучом истинного учения, как: уже стала бесконечно выше Византии. Она поняла, как свят и обязателен закон правды, как неразлучно милосердие с понятием о Христианском обществе, как дорога кровь человека перед Богом и как она должна быть дорога, перед судом человеческим. И не над одною Византией возвысилась она, но над всеми странами Европы; ибо свирепость жизни и свирепость законов более или менее принадлежали всем: и Франции бездушных Меровеев, и опустошителям Италии Лонгобардам, и первым изобретателям инквизиции (мало в чем уступавшей инквизиции позднейших веков) Вест-Готтам Испанским, и даже, лучшему изо всех племен Германских — Англо-Саксам. С Христианством началось развитие Русской жизни. Уже первый из наших летописцев сознавал, что «мы все одна семья, потому что крестились в одного Христа»; но это развитие было затруднено и изменено многими историче­скими обстоятельствами.

Не много требовательно просветительное начало односторон­нее и раздвоенное в самом себе: оно развивается легко даже и при сильных препонах, и тем легче, чем опре­деленнее его односторонность. Преобладающая сторона его увлекает своею логикою все силы душевные человека или общества в известное направление до тех пор, пока оно само не дойдет до крайнего своего предела, при котором обличаются его неполнота и неразумие: тогда наступает ми­нута падения, всегда быстро следующая за минутою полного, по-видимому, торжества. Не таковы свойства начала цельного и всестороннего: самая его полнота и стройность требуют от общества или человека соответствующей строй­ности и полноты. Условное свободнее развивается в истории, чем живое и органическое; рассудок в человеке зреет гораздо легче, чем разум. Просветительное начало, сохра­ненное для нас Византийскими мыслителями, требовало для

220

быстрого и полного своего развития таких условий цельности и стройности в жизни общественной, которых еще нигде не встречалось; достигнуть же их можно бы было только при такой независимости от влияний внешних, которые невоз­можны на земле ни одному народу, всегда стесняемому и со­вращаемому с пути силою, и напором других народов. Россия не имела этой цельности с самого начала, а к до­стижению ее встретила и должна была встретить препятствия неодолимые. Она — не остров среди хранительной защиты мо­ря, но была земля со всех сторон открытая и беззащит­ная по слабости своих естественных границ и со всех сторон искони окруженная народами, не знающими мира в себе и потому всегда готовыми посягать на мир других.

Северные земли Славянские и колонии Славянские в землях Финских (ибо так, кажется, здравый рассудок дол­жен понимать слова: Меря и Весь в Несторовом тексте) призвали вождя иноземного княжить у них, устраивать порядок внутренний в отношениях племен друг к другу и ограждать тишину внешнюю от нападения недружелюбных соседей. Так общею волею составился союз под княжеским правлением Рюрикова дома. Южные и средние земли были заключены в тот же союз, но почти все неволею. Очевидно, отношения всей земли с самого начала не были одинаковы ни к общему союзу, ни к общему правлению. Князья пришли из области Скандинавской (какой бы сами крови они ни были) с дружиною чуждою и немалочисленною (ибо мы видим, что одно отделение этой дружины смело нападает на империю Византийскую). Как бы ни была эта, дружина близка, по своему происхождению и обычаям, к Славянам, как бы ни пополнялась она впо­следствии местными стихиями: она была по своему корен­ному значению и положению в обществе чужда земле и основана на иных началах, чем туземные общины, к которым она не принадлежала, хотя и охраняла их мир, внутренний и внешний. Многие свидетельства доказывают, что эта дружина князей была всегда многочисленна и часто со­ставлена из разнородных стихий; что она, вместе с князем своим, кочевала из области в область, когда порядок пре-

221

емства княжеских престолов переводил потомков Рюрика с места на место, или кочевала самовольно от князя к князю, считая этот переход делом законным и неотъемлемым правом до последней эпохи Московского княжения. Пусть будет доказано (несомненное по моему мнению) су­ществование дружины земской многочисленной и составлен­ной из оседлых туземцев; пусть будет доказано (а это сомнительно), что состав ее вполне народный не заключал никаких стихий иноземных ни по крови, ни по внутреннему устройству: во всяком случае не эта местная дружина, но обще-Русская, княжеская дружина получила историческое раз­витие. Иначе и быть не могло вследствие внутренней логики самих учреждений; но исторические события ускорили ход развития неизбежного отдав большую часть России или владыкам иноземным, или дикарям, обратившим ее в пустыню, и заставив таким образом всех дружинников княжеских и, вероятно, значительную часть земских пере­селиться в уцелевшие центры и стать крепкою ратью около стяга князей, сохранивших свои области и независимость. Эта кочевая обще-Русская дружина много содействовала скреплению всей Руси в одно могущее целое, потому что была вообще чужда областному эгоизму, много билась и страдала за землю Русскую, много помогла спасительному возвышению князей Московских (хотя, в последствии, и подверглась страшным гонениям их грозного потомка Иоанна); по едва ли при ней была возможность той стройно­сти и цельности, которой требовало для своего развития на­чало разумного и цельного просвещения: ибо в ней были уже допущены раздвоение и внутренний разлад обществен­ной жизни, и вредные их влияния были только сдержаны крепостью еще свежей земской жизни и кроткою силою об­щего Христианского чувства. Но зло не могло оставаться без последствий. Дружина не принадлежала области и вольно служила князю. Таким образом в ней существовала с самого начала крайность личной отделенности, которая долж­на была воздействовать на весь ход общественного разви­тия. Чуждая местной общине, в некоторых отношениях более независимая от нее, чем сам князь, она не имела

222

нигде корня и, по необходимости, стремилась сомкнуться в самой себе, в порядок самостоятельный и отдельный от всего общества. Таков закон всех отдельных личностей, не связанных с внутренними силами какой-нибудь народ­ной жизни. Этому закону на Западе, при ослаблении цент­ральной власти, следовала дружина аллодиальная и создала из себя новую, в себе замкнутую систему феодальности. Дружина в старой Руси окончательно образовалась в стран­ную и нигде невиданную систему местничества, которой основами служили с одной стороны служебный разряд, с другой родовая лестница, и обе основы были одинаково чужды общей земской жизни. Земщина не местничалась ¹). Правда, что сами общины, т. е. города и части городов, считались старшинством друг с другом; но в этих притязаниях является только память о некогда бывшей по­литической зависимости или об исторической древности, и все-таки нет ничего общего с местничеством. ²). Гроз-

¹) Никаких следов местничества не видать в боярстве Новогородском; да кажется его и быть не могло, не смотря на происхождение едва ли не ино­земное самих бояр (ибо к ним, по всей вероятности, относится выражение: „Те мужи Новогородские, прежде бывшие Варяги, ныне Славяне») *). Призрак мнимого родового быта в старой Руси исчезает перед критикой памятников, писанных и живых. Его нельзя допустить по одним догадкам, основанным на одном, дурно понятом слове «род», тогда, когда законы никогда не упоминают о родовом быте и прямо отрицают его начала, до­пуская равенство родственников, по женскому колену с родственниками по колену мужскому, не только в делах гражданских, но и в делах мести. Для филолога же вопрос решается простым наблюдением над бедностью слов, означающих степени родства бокового и над богатством слов, от­носящихся к родству по бракам: „шурин, деверь, свояк» и проч. Во всяком случае Славянское понятие о роде, допускающем избрание, не имеет ничего общего с местничеством.

2) Подобные явления встречаются и на Западе. Когда благородный освободи­тель Шотландии Воллас, после нескольких побед, был изменою передан во власть Англичан, немилосердный Эдуард I-й велел его четвертовать и члены его разослать по большим городам. Голова, разумеется, осталась в Лондоне; а город Кентербери, которому досталась левая рука, жаловался на то, что Йорку досталась правая, между тем как Канторбери должен бы был ее получить по старшинству города и епископства. Не смотря на этот отвратительный и смешной пример местной гордости и несмотря на нача­тые (?) споры о старшинстве цехов и городовых частей в Фландрских городах, кажется, никто еще не отыскивает местничества на Западе.

*) Ты суть людье Новогородьци от рода Варяжьска, прежде бо беша Словене. Текст приведен не точно, от этого не теряется его доказательное зна­чение. Ср. К. Аксакова. Т. I, 537. Изд.

223

ный Иоанн Четвертый сокрушил последние притязания дру­жины на независимость, а кочевание дружины кончилось ее водворением, когда она получила выгодную оседлость, свя­занную с другою оседлостью, предписанною земской стихии. Необходимое и, в тоже время, странное явление этой дру­жины в Русской истории не вполне исследовано наукою, но нельзя не заметить его соответствия с другим явлением, несколько подобным ему. Славянское племя, вообще самое мирное изо всех племен Европы, одно только и произвело быт казачий, быт исключительно воинственный и которому нигде нет вполне соответствующего. Русский быт, исстари по преимуществу общинный, произвел дружину, в ко­торой личная отделенность была доведена до крайности и узаконена и которая, не имея с землею никаких общих начал, скрепила себя наконец искусственным сочленением местничества, уничтожая окончательно личность и обращая ее в нумер.

Такое раздвоение с землею не могло оста­ваться без страшного влияния на общую жизнь; такая пол­ная Китайская формальность в земле, крепкой только жи­выми своими началами, не могла не производить самых гибельных последствий. Система, открывавшая путь всякому заезжему иноземцу (и множество из них воспользовалось этим правом заезда) и преграждавшая путь всякому сыну родной земли, должна была мертвить общую жизнь и вно­сить в нее беспрестанно или начала чуждые или зародыши окостенения и смерти. Русская история представляет слишком много свидетельств этой истине; Русская сила, предводимая не высокими доблестями воинскими, а высокими местниче­скими нумерами, слишком часто гибла в борьбе со сла­бейшими из своих врагов, чтобы можно было отрицать вредное влияние местнической формальности или отделения самостоятельной и личной дружины от естественного строя Русского народного быта. Вредная в полном развитии сво­ей самобытности, вредная даже в своем падении, она бесспорно во многом задержала и остановила успех той об­разованности, к которой наша старая Русь была призвана. В ее присутствии то высокое просветительное начало цель­ности, жизни и общения, которое сохранили для нас святые

224

деятели и мыслители Православного Востока, не могло при­носить полных и скорых плодов.

Но сама дружина княжеского рода была необходимостью. Племена поступили в союз, управляемый домом Рюрика, отчасти по воле, отчасти по принуждению, и каждое из них сохраняло свое стремление к отдельности от всех остальных: многие питали давнюю вражду друг к другу; пре­зрительный отзыв Нестора о Древлянах, Вятичах и Радимичах, выражающий чувства, общие всем Полянам, сви­детельствует также, по всей вероятности, о чувстве вза­имном. Разум требовал союза и цельности, местная страсть требовала свободы своему произволу. Князья, по единству рода своего, составляли связь между областями, дружина поддер­живала ее, духовенство сознавало святость ее закона: этому служит доказательством тот же святой летописец, Иларион, первый из Русских епископов, и все голоса того времени, дозвучавшие до нас из своей монастырской ти­шины. И действительно, этот закон свят для человека, просвещенного Христианством. Великое слово: «на земле мир» есть высшее благословение, ниспосланное Небом но­вому человечеству. Широкий мир, великое братство: тако­во призвание для всех; оно находило своих представителей в князьях, в их дружине и в духовенстве. Все они стремились к единству, но это единство имело еще харак­тер отвлеченный. Стремление частных общин к отдель­ности было в тоже время стремлением к единству более узкому по своему объему, но за то и более живому по сво­ему естественному происхождению и по своей связи с прошедшим. Разумеется, и в отдельных племенах, особен­но после принятия Христианства, было некоторое стремле­ние к единению всей земли, и были люди, глубоко ему со­чувствовавшие; и в дружине были деятели, которых сердце понимало потребность местной самостоятельности и теплоту живой связи, существующей в недрах мелкой общины; но логический закон явлений не мог быть изменен. Раздвоение продолжало существовать между стремлением к един­ству и стремлением к обособлению, и представители этих двух стремлений были обще-Русская дружина с духовен-

225

ством и областная земщина. Таким образом существовало другое начало раздвоения и борьбы, которое проника­ло насквозь все историческое развитие Русской земли и ме­шало цельности, стройности и полноте ее образования.

Кому неизвестна история этой многовековой тяжбы меж­ду двумя чувствами, имеющими одинаково крепкие основа­ния и почти одинаково законные требования? Кому непо­нятны причины этих страшных и долгих тревог и внут­реннее смущение умов, часто раздираемых двумя равносиль­ными призывами, когда уступка одного начала казалась отступлением от долга Христианского от понятия об обще-Русском братстве; а уступка другого начала казалась изменою ближайшей любимой родине, естественному братству и пле­менной общине, согревавшей всех своих детей в сво­ем теплом гнезде и вскормившей их всех своею жи­вотворною грудью. Исторические тяжбы называются война­ми, а внутри государств междоусобиями. Междоусобия ста­рой Руси, при всей мелочности и видимой бессвязности по­дробностей, при всей случайной и в тоже время неизбеж­ной примеси частных и своекорыстных видов или недо­умений, имеют тот высокий характер, что все они служат только оболочкою спора между двумя законами. Прав­да, Рюриков род часто раздирал землю Русскую непра­вильными или сомнительными притязаниями своих членов на старшинство и жадностью многих из них к увеличе­нию отчин; но в этом роде заключалось и главное руча­тельство за ее единство. Правда, в эти раздоры вмешива­лись племенные союзы с какою-то слепотой вражды и неразумия; но они, по большей части, отстаивали старые пра­ва, или ложным путем вещественного насилия отыскивали разрешение вопроса юридического о престолонаследии и нравственного вопроса о совмещении государственной цельно­сти и местного обособления. Из двух стремлений, кото­рых не могли примирить, высшее взяло верх. Ему помог­ли, по преимуществу, новые города, которые, при всем сход­стве внутренного устройства с старыми, не имели, подобно им, древнего предания, упрямой местной гордости и пле­менного эгоизма. Решителями же спора были Татары: раз-

226

рушители по своему кочевому и воинственному характеру, они, в руке Проведения, сделались орудиями создания од­ной великой и цельной Руси, доказав своим сокрушительным погромом все бессилие отдельных княжений и всю необходимость единства ¹). Стремление к нему я назвал высшим; и я его так назвал не потому только, что внеш­нее спокойствие есть великое дело и условие благоденствия; и не потому, что мне, как Русскому, весело взглянуть на вещественное величие моей родины и подумать, что другие народы могут ее бояться и ей завидовать: нет. Я это говорю потому, что великая держава более других представляет душе осуществление той высокой и доселе недосягае­мой цели мира и благоволения между людьми, к которой мы призваны; потому, что душевный союз с миллионами, когда он осуществлен, выше поднимает душу человека, чем связь, даже самая близкая, с немногими тысячами; по­тому, что видимая и беспрестанная вражда всегда рыщет около тесных границ мелкого общества, и что удаление ее облагораживает и умиротворяет сердце; и потому, наконец, что по тайному (но, может быть, понятному) со­чувствию между духом человека и объемом общества, са­мое величие ума и мысли принадлежит только великим народам. ²)

Это стремление было вполне законное, и оно востор­жествовало; но не легко было торжество и не дешево ку­плено. Много крови было пролито в борьбе, много иска-

¹) Я должен здесь заметить, что г. Буслаев в Московских Ведомостях выразил свое удивление тому, что И. В. Киреевский отрицает существование песен о Татарском иге, г-ну же Буслаеву известны многие песни о Татарских набегах. Можно бы легко догадаться, что и И. В. Киреев­скому известны кое-какие песни о том же предмете. Разница только в одном: г-н Киреевский отрицает всякое народное воспоминание об иге Татарском, а г-н Буслаев говорить о песнях про набеги. Такие песни есть и в Белоруссии, и в Польше, которая, конечно, не были под владычеством Татар. Не разрешая самого вопроса, позволено мне будет ска­зать, что добросовестный труд г. Киреевского заслуживал более внимания от добросовестного ученого.

²) Говоря о маленькой Элладе, забывают, что ей принадлежали по крови берега Малой Азии, а но древнему распространению колонии: Южная Италия и Сицилия, берега Киренаики и даже часть Галльского поморья.

227

жений допущено в жизни. Бесчувствие и сонное равнодушие наложили печать свою на побежденных; гордость и склонность к злоупотреблению торжества вкрались в душу побе­дителей. Тут опять было глубокое раздвоение в душевном настроении, в быте и в характере образованности. Обла­стная земская жизнь, покоясь на старине и предании, двига­ясь в кругу сочувствий простых, живых и, так сказать, осязаемых, состоя из стихии цельной и однородной, отли­чалась особенно теплотой чувства, богатством слова и фантазии поэтической, верностью тому бытовому источнику, от которого брала свое начало. Дружина и стихии, стремящиеся к единению государственному, двигаясь в кругу по­нятий отвлеченных (ибо цель была еще не достигнута и не получила осуществления) или выгод личных и принимая в себя беспрестанный прилив иноземный, были более склонны к развито сухому и рассудочному, к мертвой формальности, к принятию Римского Византийства в праве и всего чужестранного в обычае. Об излишнем ува­жении к праву Византийскому сказал уже И. В. Киреевский, о склонности к чужестранному свидетельствует мно­гое в нашей истории: Мстислав, отдающий Венграм Рус­скую землю, им же освобожденную; Татарские названия одежды придворной или военной; Василий Иванович, в старости своей принимающий наряд и обычай не-Русский; послание духовенства к войску под Свияжском против принятия того же обычая; полонизм значительной части бояр во время смут, и множество других обстоятельств, более или менее важных, в летописях, в законодатель­стве и в современных сказаниях. К тому же относится и заключение женщин, принятое, по всей вероятности, высшим боярством от Татар: ибо ничего подобного не видим мы ни в песнях, ни в сказках истинно-Русских, ни в древнем быте других Славян, ни в народной жизни. К тому же более всего относится в Иване Грозном гордое вспоминание о Варяжском происхождении и желание создать себе родословную от Августа. Очевидно, что Русский, ставящий право и славу, взятые из иного народа выше Русской

228

славы и права своенародного на половину уже отрекся от древней Руси. Различие, выражающееся в важнейших сторонах жизни, высказывалось и в самых увеселениях; но забава вообще принадлежит не к области рассудка, а к области детской фантазии, данной человеку, как тихий отдых сна для успокоения от строгой жизненной борьбы и заботы; и в ней простота цельного естественного быта и живость общинного предания берут резкое превосходство перед сухим и противо-художественным настроением стихии разносоставной и заключившей себя в условный формализм. Бесспорно (каково бы ни было суждение писате­лей прошедшего времени), никто из современных не поставит хоровода, песни и поэтической затейливости народных увеселений на ряду со скоморошеством и шутовством, привилегированными в быте дружинников.

Впрочем, не должно забывать, что то, что резко отде­ляется в науке и является в определенной противополож­ности в анатомическом труде критика, сливается и отча­сти мирится в ходе жизни и истории. Песня, созданная народным воображением, веселила боярские терема; сказка говорила боярину о том, как среди всех богатырей-дружинников, окружавших гостеприимный стол Владимира, Красного Солнышка, всех чище и лучше, всех сильнее, и, так сказать, недосягаем в своей разумной и смирен­ной силе, сидел стар-матёр Илья Муромец, сын крестья­нина села Карачарова; на вече слышался совет дружинника в совете местной общины; на земской думе сливалась мысль боярина с мыслью гостя торгового и человека посадского и обывателя сельского Суд был общий, и губные старосты вы­бирались голосами всех жителей округи без исключения; более же всего Церковь, общая всех мать, примиритель­ница всякого раздора, обнимала всех равно своими чадо­любивыми объятиями. Этому слиянию в жизни соответствует многое в истории. Местный эгоизм часто жертвует собою для единения общего: начало общего единения и стихия, пред­ставляющая его, часто заступаются всею своею силою за право местное. Тот же Иоанн, который на половину отре­кается от своей родины для подавления боярства и всякой

229

исключительной независимости, покровительствует земщине и оставляет по себе в народных сказаниях благодарное воспоминание, в котором трудно угадать его кровавый образ. Иначе и быть не могло. Было раздвоение на земле Русской, но оно было фактом отчасти случайным и происходящим от недоразумения; оно не было резко определено, основано на коренной неправде и вражде и узаконено самим миром духовым, как на Западе: оно существова­ло как факт, а не как сознанное начало. Начало цель­ности и единства одно только имело право неоспоримое, разумное и освященное благословением Веры. Потому-то и пришло время, когда стремление, прежде бывшее отвлеченным, потом осуществленное отчасти насилием, отчасти не­извинительною неправдою, сделалось началом живым и горячим, источником чувств глубоких и сердечных. Тогда все общины слились в одну великую общину. Тогда сказали об Москве: «только коренью основание крепко, то и древо неподвижно; только коренья не будешь, к чему прилепиться?» *) Россия была спасена, и избрание Михаила укрепило ее самосознанное единство. Но понятно, как преж­нее раздвоение задержало развитие начала, требующего цель­ности, и понятно также, что прежние раны не могли за­крыться мгновенно или пропасть без следа.

Княжеский род с его шатким престолонаследием был склонен к раздорам; дружина, отчасти чужеродная, долго представляла только полукочевую отделенность лиц, служащих по воле; она долго не составляла целого определенно-сочлененного еще долее не имела корня в какой-нибудь оседлости; она не охватывала всей страны железной сетью аллодиального владения или феодального баронства, как завоевательная дружина Германцев на Западе; она всегда могла служить и часто служила личным выгодам или страстям временных вождей своих, наперекор об­щей пользе Русской земли. Начало единения было бы весьма слабо и никогда не могло бы восторжествовать, если бы не

*) Окружная грамота народа Московского 1611 года. Акты Археограф. Эксп. т. 2-й, стр. 298.

230

имело другой силы кроме этих ненадежных представите­лей. Но оно имело другую силу, несравненно большую: эта сила была в Христианстве. Другие земли новейшей Европы в своей целости созданы вещественною силою завоевания и завоевательных племен, принявших в последствии Христианскую веру. Наша старая Русь создана самим Христианством. Таково сознание св. Нестора; таково сознание св. Илариона, пророчески провидевшего призвание Русской земли; та­ково же сознание и первого из известных нам поклонников наших в Иерусалиме, где, перед гробом Спасителя, он соединяет в одну молитву всю Святую Русь и всех ее кня­зей. Все прочие связи, рыхлые и некрепкие сами по себе, получа­ли крепость и освящение от одной этой неразрушимой связи.

Но, определив значение Христианской веры в ее действии на Русскую землю, еще надобно ясно понять отношение Русского народа к вере Христианской.

Какое-то глубокое отвращение от древнего своего языче­ства заметно в народах Славянских, кроме Помория, где вражда народная произвела вражду против Христианства. Казалось, что не проповедь истины искала Славян, а Сла­вяне искали проповеди истины. Такое движение умов замет­но по рассказам летописцев не в одной Русской земле, а в Моравии и Чехии, в Болгарии, Козарии (которой на­селение было по большей части Славянское), в Польше. Но самое это движение, указывая на скрытый анализ прежних, отвергаемых верований, принадлежало, по вероят­ности, сравнительно образованнейшей части народа, оставляя большую часть его в тупом равнодушии, смешанном с бессмысленным суеверием, остатком переродившегося или умершего верования. Таков отчасти был ход умов в мире Эллино-Римском, особенно на Западе, в котором сёла долее чуждались Христианства, чем города (от того и слово pagani- селяне); таков, вероятно, был ход ума и в других странах при падении древних религий перед требованием разума. Разумно вступали Ольга, Владимир, дружина и старцы градские в недра Православия. С детским спокойствием следовала за ними большая часть земской об­щины, управляемая более доверием к людям, чем верою

231

в высокое и сознанное начало Христианской истины. Быть может, местами являлось некоторое принуждение, против­ное Христианству (как видно из слов св. Илариона и из Новгородской поговорки: «Путята крестил огнем, а Добрыня мечем»); но, без сомнения, вообще введете Пра­вославия не сопровождалось жестокостью, как во многих Германских областях. За всем тем беспристрастная кри­тика должна признать, что земля Русская в большей части своего населения приняла более обряд церковный, чем духовную веру и разумное исповедание Церкви. Этому находим мы ясные доказательства в памятниках нашей ду­ховной словесности и церковного законодательства, в жалобах на языческие обряды, как наприм. на поклонение роду и роженице, на отсутствие брака во многих областях (в которых сельские жители заменяли прогулкой около куста церковное благословение, считая его нужным только для бояр и князей) и на разврат нравов, оставшийся, как наследство языческого мира (так, например, обычный разврат, о котором свидетельствует уже преподобный Нестор, сохранился в земле Вятичей и Радимичей неизменным до нашего времени и прекращен весьма недавно мудрою мерою правительства). Эти жалобы имеют особый характер. Это не жалобы на порок личный, на буйство страсти, на неисполнение закона, которого святость человек признаёт, но строгости которого он покоряться не хочет: нет, это жалобы на отсутствие закона, на тупое невежество, на совершенное неразумение коренных основ Христианства, и многие из них принадлежат эпохе весьма поздней. К равнодушному и холодному вступлению в церковное об­щество должно прибавить недостаток в проповедниках Слова Божия в первое время, а в последствии недостаток в письменных его памятниках, которых неисправность и часто грубые ошибки свидетельствуют о непонимании и о весьма слабом желании их понимать. Наконец, страш­ные погромы Татар, уничтожив множество книг и раскидав народ, имели последствием явное увеличение дикости и невежества. Все эти данные приводят к одному заклю­чению, противному главной данной во второй половине статьи

232

г-на Киреевского Несовершенная полнота, с которою вы­ражалось Христианство в общественном и частном быте», была причиною преобладания обрядности и формальности обще­ственной и религиозной, выразившейся в расколах. Но не­достаток Христианского просвещения, скрывавшийся за Христианским обрядом, выступил наружу при первых попытках книжного исправления уже при Максиме Греке (хотя он страдал по другим причинам) и в последствии произвел те старообрядческие расколы, которых появление принадлежит XVII-му веку, а корень таится в глубочайшей древности и в особенностях распространения Христианства в России. Одним из яснейших доказательств моего мнения можно почитать и то обстоятельство, что в России са­мые явные и сильные остатки язычества и его поверий совпадают с теми местностями, в которых сильнее ра­спространено старообрядство, и что эти местности удалены от древних и живых средоточий, в которых первона­чально проповедовалось Слово Божие просветителями Рус­ской земли. Мне кажется, что беспристрастное сознание исто­рической истины избавит нас от необходимости искать причин падения в самом несовершенстве эпохи, предше­ствовавшей ему. Нет, пусть торжество одностороннего и неполного начала влечет за собою его отрицание и разрушение вследствие самой неполноты и односторонности, наиболее сознаваемых в минуту торжества (история полна примеров этой истины); но с совершенным глубоким убеждением можем мы сказать, что цельная, всесторон­няя и беспримесная истина Христианства крепчает и раз­вивается в человеке по мере полнейшего ее проявления и не подвержена закону саморазрушения.

Но все народы Запада находились в отношении еще го­раздо худшем к Христианству, чем наша родина. От чего же просвещение могло развиваться в них быстрее, чем в древней Руси? От того, что они выросли на почве древне-Римской, неприметно пропитывавшей их началами просвещения, или в прямой от нее зависимости, и от того, что просвещение их, по односторонности своих начал, могло, как я уже сказал, развиваться при многих недостатках

233

в жизни общественной и частной; древняя же Русь имела только один источник просвещения — Веру, а Вера разумная далеко не обнимала земли, которой большая часть была Христианскою более по наружному обряду, чем по ра­зумному сознанию, между тем как всесовершенное начало просвещения требовало жизненной цельности для проявле­ния своей животворящей силы.

Для человека, читающего Русскую историю с тою свет­лою любовию, которая столько же радуется всем ее истинным красотам, сколько чуждается пристрастия, окружающего себя ложною прелестью призраков, многие явления прошедшего времени представляются бесспорно с великим и человеческим характером цельности. Они радовали современников, они пробуждают теплое и благоговейное чув­ство отрады в душе их далеких потомков. При одной памяти об них, законная гордость поднимает наши го­ловы и расширяет освеженную грудь. Но такие явления, свойственные нашей древней истории и только ей одной, от­деляются от ее общего развития; они выражают времен­ное торжество коренного закона, но указывают и на его бессилие перед сопротивлением начал раздвоения и фор­мальности. Кому непамятны Довмонт в Пскове, Мстислав в буйном Новгороде, а более всех подвижник всей зем­ли Русской, великий Мономах, любимец Киевлян (кото­рые никогда не хотели поднимать оружия против его пле­мени) и представитель такого единства и такой цельности, которые никогда уже в последствии не являлись? При нем, бич России, Половцы, отступают за Дон; а при сыне, преемнике его доблестей, Мстиславе, бегут за Кавказ и Урал; при нем съезжаются князья для братского совеща­ния с избранниками областей о великих земских делах; при нем в городах одушевленный мир и живое согласие, при нем общими силами устраивается законодательство на основе совершенствующегося обычая, и целью закона ста­вится не понятие отвлеченной правды формальной, но сам человек с его живою душою, драгоценною перед Богом. «О кто бы пригвоздил старого Владимира к стенам Киевским?» как говорит наше старое слово о просветителе

234

земли Русской. Но значение Мономаха было в нем самом и в его личном величии. Другого Мономаха уже не являлось, а вскоре уже и явиться не могло. Русь, созданная Христианством, при нем еще не созрела и не вполне исполнилась его духа; но за то в ней еще не получили силы и другие начала, которые надолго должны были ему противодействовать, а эти начала уже стали развиваться при его детях. Духов­ная цельность и единство, выразившиеся при Мономахе и при его личном действии, не находили еще опоры в себе в земле, еще непросветленной, а стремление к единству было уже дано: оно стало искать опоры в силах вещественных и вещественном насилии. Начались беспрестанные распри между князьями, имеющими притязания быть представителями этого единства; началось усиление центров, которые стре­мились это единство утвердить за собою превосходством дружины и расширением подвластных пм областей на счет других. Страх и насилие восстановляли временно единство; нарушенное раздором; но раздвоенье усиливалось все более и более. Князья звали самых ожесточенных врагов земли Русской, Половцев, или недружелюбных соседей, Поляков и Венгров, на гибель братий своих и на грабеж родного края. Русские уводили Русских в неволю, продавали их, и часто по самой ничтожной цене (по две ногаты,— что доказывает, как многочисленны были эти пленные), жгли города, часто не щадя самых храмов Божиих. Та­ковы были запутанность вопросов, трудность задачи и сла­бость духовного просвещения, которое должно бы было раз­решить их. Впрочем, иначе и быть не могло. Византия, сохранив целость и неприкосновенность Христианского на­чала, не могла дать ему приложения в быте общественном. Наша древняя Русь, почувствовав эту потребность и отчасти даже выразив ее, не могла дать полноты своему выражению по слабости духовного верования в большей части ее жи­телей. То, что могло быть только плодом цельной жизни, не могло возникнуть из жизни раздвоенной; а высшие предста­вители просвещения, не имея никакого другого примера, кроме Византии, не могли дать настоящего и сильного на­правления смутному брожению разнородных стихий. В мы-

235

сли не доставало привычки и ясного сознания; в людях, составляющих общество, т. е. в Русском народе, не доста­вало положительного Христианства.

Пред эпохою Татарскою составились два центра: один Юго-Западный, Галич, другой Северо-Восточный, Владимир. Первый уже принял в себя так много иноземных стихий, так часто переходил в руки то к Венгрии, то к Польше, что его отторжение от Русской земли было почти неизбежным. За всем тем, он был более связан с Южною и Западною Русью, чем Владимир, и более должен был иметь влияние на ее судьбы. Так и случилось. Вследствие погрома Татарского Владимир перешел в Москву, а Галич в Литву. И тот и другой увлек за собою свой политический или общественный союз; но так как не Юго-Западная система, а Северо-Восточная образовала Велико-Русскую державу, то и развития Русской жизни должны мы искать в области Московской.

Тут с величайшею силою выразилась та борьба между общественным единством и местным обособлением, о которой уже сказано. Радуясь торжеству высшего начала, правда и беспристрастная история не могут отказать в сво­ем сочувствии побежденному началу и его поборникам, людям, верным преданию, естественной любви к родине и тому, что признавали они своим долгом, неясно пони­мая еще требования высшего призвания всей Русской земли. Клеймить без нужды наших предков клеймом обвинения и позора было бы делом безнравственным и преступными Историческая судьба решила против отдаленности областной и решила справедливо; но, сознавая справедливость приго­вора, мы можем соболезновать побежденному началу и воздерживаться от всякого строгого осуждения: того требуют благородство беспристрастной науки и голос правды человеческой.

Церковь создала единство Русской земли или дала проч­ность случайности Олегова дела. Церковь восстановила это единство, нарушенное междоусобиями. *) Она дала перевес

*) Римляне хвалятся распространением Христианства и обвиняют Право­славную церковь в том, что будто бы она или не имела проповеди, или пропо-

236

Руси Московской над Литвой, в которой язычество не­сколько времени боролось с Христианством, и Латинство, наконец, взяло верх над древнею народною верою. Но и в Великой Руси действие просветительного начала церковного было обусловлено и во многом изменено отзывами эпохи прошедшей и обстоятельствами эпохи современной. С тех пор, как св. митрополит Петр изрек пророческое благословение над Москвой, она стала видимо стремиться к совокуплению всей Руси под державное единство князей своих. Опыт прошлого времени доказал, что духовное начало еще не на столько развито было в народе, чтобы прочное единство и внутренний мир могли уцелеть при не­зависимости областей. Уделы должны были пасть. Какие бы ни были средства, употребленные потомками Даниила, какая бы ни была их нравственность в жизни частной или действиях общественных, — цель, к которой стремились они сами и их молодая область, была законна; ибо с ней была связана возможность спасения Русской земли от унизитель­ной и бедственной подчиненности Татарам и от напора Литвы. Стяг Московский должен был стянуть всю Русь около себя, чтобы победа могла венчать кровавую борьбу на Куликовом поле и чтобы плоды победы не могли быть снова утрачены. Духовенство, обращаясь к Христианскому чувству народного единства, постоянно стремилось к единению под державною рукою Москвы. Епископы, иноки, пустынники обращали все свое влияние и всю силу своих убеждений к этой цели, и как ни темно было понятие зна­чительной части народа о вере, в нем было то Христиан­ское смирение, которое любило голос своих пастырей и охотно следовало их призыву. Московские святители труди­лись недаром. Св. митрополита Алексей и основатель Тро-

ведывала без успеха. Запад, после отпадения своего, обратил к вере во Христа Швецию, Норвегию, Данию и часть Польши проповедью, а Северную Германию насилием оружия. Восточная Церковь после той же эпохи обратила Словом Божиим всю Русь и большую часть Славян. Кажется, этих приобретений даже и сравнивать нельзя. К тому прибавим, что все страны, приобретенные Римом, перешли в Протестантство, а Православие осталось неизменным. Но Римские писатели повторяют и будут повторять туже ложь, а невежды все еще верят ей.

237

ицкой Лавры св. Серий, великие подвижники мира духового более содействовали единению Русской земли, чем вся хит­рая политика Симеонов, Дмитриев и Иоаннов. Слово церковного увещания умиряло страсти, которые восстали бы против насилия; оно умиряло страсти, которые были часто раздражаемы неправдою и коварством.

Говоря таким образом о действиях Церкви и о влиянии ее на Русскую историю, боюсь, чтобы не дали моим словам ложного толкования, к которому многие читатели могут быть склонны по привычке к понятиям иноземным, с которыми так тесно связано наше теперешнее просве­щение. Постараюсь объяснить свою мысль. Г. Киреевский в статье своей говорит: «Управляя личным убеждением лю­дей, Церковь Православная никогда не имела притязания на­сильственно управлять их волею или приобретать себе власть светски-правительственную». Это истина, всеми признанная и неподверженная сомнению; не только так было всегда, по и не могло быть иначе по самому существу Церкви. По догматическому и словесному своему учению она пребывает для всех времен в Священном Писании и догматических решениях Вселенских Соборов; по животворной силе и видимому образу она проходит чрез все времена в святых Божиих таинствах и в многозначительном, хотя и изменяемом обряде; по своему человеческому составу она во всякое время проявляется по всей земле в своих членах, т. е. в людях, признающих ее святой закон. Из это­го самого очевидно, что не только никогда не искала она насильственного управления над людьми, но и не могла его искать; ибо для такого управления она должна бы отделить­ся от людей, т. е. от своих членов, от самой себя. Такое отделение Церкви от человечества возможно и по­нятно при юридическом рационализме Западных определений и совершенно невозможно при живой цельности Православия. В ней учение не отделяется от жизни. Учение живет, и жизнь учит. Всякое слово добра и любви Хри­стианской исполнены жизненного начала, всякий благой пример исполнен наставления. Нигде нет разрыва, ни раздвоения. Проповедник правды на подвиге проповеди, па-

238

стырь на деле епархиального строения, мученик на костре, отшельник в уединении своей пустыни, юродивый в своем добровольном нищенстве, вождь народов в бестре­петной борьбе за правду и ее законы, судья, судящий братии своей со страхом Божиим и не знающий другого страха, купец, ведущий свой общеполезный промысел с всегдашним памятованием Божьего суда, земледел, совершающий свой смиренный труд с беспрестанным возношением ду­шевной молитвы к своему Спасителю и Богу, всякая наконец жизнь, управленная верою и любовью, представляет не только пример высокого дела, по и великое назидание, и содействует в различной мере Божественному строитель­ству Церкви. Таково было всегда понятие всего Православ­ная мира; таково было оно и в древней Руси. Г. Киреевский говорит также и, конечно, не встретить противоречия, что «Церковь всегда оставалась вне государства и его мирских отношений, высоко над ними, как недосягаемый, светлый идеал, к которому они должны стремиться и ко­торый не смешивался с их земными пружинами». Дей­ствительно, как бы ни было совершенно человеческое об­щество и его гражданское устройство, оно не выходит из об­ласти случайности исторической и человеческого несовершен­ства: оно само совершенствуется или падает, во всякое вре­мя оставаясь далеко ниже недосягаемой высоты неизменной и богоправимой Церкви. Самый закон общественного разви­тия есть уже закон явления несовершенного Улучшение есть признание недостатка в прошедшем, а допущение улучше­ния в будущем есть признание неполноты в современном. Нравственное возвышение общества, свидетельствуя о возрастающей зрелости народа и государства и находя точки отправления или опоры в нравственном и умственном превосходстве законодателей и нравственных деятелей общественных, двигается постепенно и постепенно делается достоянием всех. В законе положительном государство определяешь, так сказать, постоянно свою среднюю нрав­ственную высоту, ниже которой стоять многие его члены (что доказывается преступным нарушением самых мудрых законов) и выше которых стоять всегда, некоторые (что

239

доказывается последующим усовершенствованием закона). Такова причина, почему общество не может допустить слиш­ком быстрых скачков в своем развитии. Закон, слишком низкий для него, оскорбляя его нравственность, оставляется без внимания; слишком высокий не понят и остается без исполнения. Между тем каждый Христианин есть в одно и тоже время гражданин обоих обществ, совершенного небесного — Церкви, и несовершенного земного — Государства. В себе совмещает он обязанности двух областей, нераз­рывно в нем соединенных, и при правильной внутренней и духовной жизни переносить беспрестанно уроки высшей в низшую, повинуясь обоим. Строго исполняя всякий долг, возлагаемый на него земным обществом, он в совести своей, очищенной уроками Церкви, неусыпно наблюдает за каждым своим поступком и допрашивает себя об употреблении всякой данной ему силы или права, дабы усмотреть, не оставляете ли пользование ими какого-нибудь пятна или сомнения в его душе, или в убеждениях его братий, и не лучше ли иногда воздержаться ему самому даже от дозволенного и законного или нет ли наконец у него в отношении к его земному отечеству обязанностей, ко­торых оно еще не возлагает на него. Жизнь его и слово делаются в одно время и примером, и наставлением для других, так же как и он сам от других, лучших, получает пример и наставление. Эта искренняя, непри­нужденная и безропотная беседа между требованиями двух областей в самой душе человека есть тот великий двигатель, которым небесный закон Христианства подвигает вперед и возвышает народы, принявшие его. Конечно, в душе, в слове и деле человека могут быть ошибки; но нет искания и, следовательно, возможности улучшения, без воз­можности ошибки. Участь же общества гражданского зависит от того, какой духовный закон признаётся его чле­нами и как высока нравственная область, из которой они черпают уроки для своей жизни в отношении к праву положительному. Такова причина, почему все государства не-Христианские, как ни были они грозны и могущие в свое время, исчезают перед миром Христианским; и почему

240

в самом Христианстве тем державам определяется выс­ших удел, которые вполне сохраняют его святой закон. Он был вполне признан древнею Русью; но, по недостатку истинного просвещения, по темному понятию о вере, кото­рое оставалось в значительной части народа, принявшей более ее обряд, чем полноту ее духа, — та внутренняя бе­седа в душе человека и то озарение области гражданской светом области духовной были невозможны. Единство было дано силою или, по крайней мере, с помощью силы; силою было дано спокойствие, которого не могли достигнуть мир­ными путями. Сила и страх были признаны надежнейшими пружинами для сохранения тех благ, которые были дости­гнуты их помощью. Без сомнения, благодетельная жизнь Христианского начала не перестала действовать и выра­жаться в явлениях высоких и утешительных. Князья отказывались от законных нрав своих в пользу младших, чтобы упрочить престолонаследие Московское; люди всех сословий ревностно исполняли в отношении к обще­ству обязанности, к которым не были принуждаемы положительным законом, Так, при Иоанне Салос во Пскове, Сильвестр и многие другие в Москве, а потом целый ряд обличителей при Самозванце, представляли примеры освящения понятий о долге гражданском святостью Евангельского учения; но обобщение таких явлений, как сознанного закона, было невозможно: для этого в обществе недоставало Христианского просвещения. Вследствие внутреннего разъединения общественная и отсутствия истинная познания о вере в большинстве народа, разум не мог уясняться, и древняя Русь не могла осуществить своего высокого призвания и дать видимый образ мысли и чувству, положенным в основу ее духовной жизни. В ней недоставало внутреннего единства и общения, а извне ей не было доброго примера. Обраща­лась ли с благоговейным доверием к Византии, давшей ей начало просвещения полного и цельного, она находила в ней неумение приложить это начало к общежитию и легко могла принимать ложные постановления Римско-Византийского права за явления духа Христианского; обращалась ли к Западу или к кочевому Востоку, она везде находила

241

только уроки в дикости и свирепости, которые, к несча­стно, не оставались без влияния на чужеземный состав или прилив дружины. Вследствие этих причин, право изменя­лось постоянно и постепенно грубело в своих граждан­ских и особенно уголовных положениях. Явления Западной инквизиции (наприм. сжигание колдунов) вкрадывались иног­да в общество, исповедующее кротость чистой веры, и закон, некогда дороживший жизнью человека, как святым даром Бога-Спасителя, принимал все более и более в свои постановления страшные пытки и кровавые казни, ко­торыми исполнены наши юридические памятники XVII-го века. В этом последнем отношении счастливый и благодетель­ный перелом был предоставлен волею Божиею половине XVIII-го века и царствованию Елизаветы. В древней Гуси просветительное начало не могло преодолеть вещественных препон, противопоставленных ему разъединением, и мысленных преград, противопоставленных невежеством.

Неровно и неодинаково было действие этого начала на различные стихии, составляющие общество. Большая часть сельских миров приняла Христианство без ясного понима­ния его высокой святости; но их кроткие нравы и семейно-общинный быт, согласуясь с его требованиями, освятились его благодатным влиянием и прониклись его живым духом. Сознание этого проникновения выражают они тем, что не знают другого имени, кроме имени Христиане (крестьяне) и, обращаясь к своему собранию, приветствуют его словом: «православный». Под благословением частого закона развились общежительные добродетели, которым и до сих пор удивляются даже иноземцы, несколько беспристрастные, и которым, может быть, ничего подобного не представляла еще история мира. Благородное смирение, кротость, соединен­ная с крепостью духа, неистощимое терпение, способность к самопожертвованию, правда на общем суде и глубокое почтение к нему, твердость семейных уз и верность преданию — подают всем народам утешительный пример и великий урок, достойный подражания (если можно подра­жать тому, что есть последствие целого исторического развития). Но должно также признаться, что вследствие неясного

242

понимания всех требований веры, личные добродетели далеко не развивались в сельских мирах в той степени, в какой развились добродетели общежительные. Есть, без сомненья, несчастные (хотя редкие) исключения, испорченные общины, и гораздо менее редкие и в высшей степени прекрасные исключения, высокие личные добродетели в сельском быту; но правило общее остается неоспоримым. Те же самые общины, удаленные от внешней и внутренней борьбы, ко­торая потрясала всю землю Русскую, и от всяких вредных влияний, и в тоже время просвещаемые светом многочисленных обителей, основанных великими святителями, составляюсь в некоторых частях Северной Руси, особенно в Вологде, сплошное народонаселение, свободное от рас­кола, далеко превосходящее по своим нравственным достоинствам лучшие области какой бы то ни было страны на земном шаре. — Иное было просвещение дружины. Далеко превосходя сельских жителей знанием и грамотностью, она стояла бесспорно на высшей степени личной добродетели; но за то, будучи отлучена от живого и естественного обще­нья сельского мира, она стояла на гораздо низшей степени общежительного развития. Любопытнейшим и назидательным доказательством считаю я известный Домострой. Произведенье бессмертного деятеля в нашей истории, человека, высоко стоявшего в рядах своих современников, бесстрашного исповедника правды и благодетеля своей роди­ны, оно должно бы, по-видимому, отражать в себе всю благо­родную деятельность сочинителя. И что же? Все то, в чем выражается духовное созерцанье божественной истины, в чем, так сказать, прямое отношение человека к его Творцу или личное отношенье человека к его ближнему, все, чего можно бы ожидать от святого отшельника, поражает чита­теля чистотой и возвышенностью мысли и чувства, все ис­полнено цельности и правды, свидетельствующих о внутрен­ней цельности и совершенстве просветительного начала. Все то, что относится до общежительных отношений, до обязан­ности области гражданской, свидетельствует о какой-то слабости понимания, о каком-то низком настроении духа, которые возбуждают невольную досаду в читателе. Добро-

243

детели Сильвестра были его личным достоянием; его под­виги — плодом истинного Христианства, глубоко понятого его светлым разумом; а непонимание и низкое настроение в делах общежительства, не бесчестя бессмертной памяти великого мужа, указывают на отсутствие добродетелей общественных и на бессвязность общественного состава: ибо сознание и уяснение целой области мысли, и именно мысли общежительной, не могли быть делом одного какого бы ни было лица, отделенного от живого единения с своею братией. Время беззаконий и смут, последовавшее в скором. времени после Сильвестра, доказывает, как мне кажется, истину такого воззрения. Наконец, важная стихия в исторической жизни России — казаки (я не говорю о Малороссийских), будучи ото­звана от мирского быта и, следовательно, от общежительного приложения Христианства, и лишена того личного просвещения, которое черпала высшая дружина из книжного учения, и за­ражаясь беспрестанно дикостью жизни исключительно-военной и столкновением с дикарями Азии, представляла Христианство на самой низкой степени развития, хотя, конечно, не доходила до крайностей кондотьеров итальянских, вольных рот Французских, Брабансонов Северных, и даже, может быть Английских и Шотландских Бордереров.

Таково было нестройное и недостаточное состояние духовного просвещения в старой Руси, несмотря на подвиги и труды деятелей и учителей веры во всех состояниях и всех эпохах; и от этой нестройности и недостаточности происходило постепенно потемнение и одичание во многих отношениях, тогда когда соединение общества в одно целое, было великим шагом вперед и обещало, по-видимому, великое усовершенствование во всех направлениях.

Слова мои кажутся в разногласии, со словами автора статьи о Западной образованности и отношении ее к об­разованности Русской; но это кажущее разногласие не мешаешь нисколько полному внутреннему, согласию с его взглядом. Закон цельности, который он признает, остает­ся неприкосновенным несмотря на разрозненность, не­стройность и беспорядочность исторических стихий, на, которые действовало просветительное начало, по милости

244

Божией данное старой Руси. В нем самом не было ни раздвоения, ни даже зародышей его, а других начал ни­когда не признавала Русская земля. Приложение беспрестанно является недостаточным и ложным, высший закон всегда сохраняете свою чистоту. Государство, скрепляясь в своем единстве для исполнения потребности разумной и не­отвратимой, никогда не теряет из вида своего несовер­шенства и, сохраняя язык и чувство смирения, не допуска­ешь в себя ни гордости, ни самоупоения. Ему неизвестны ни древние триумфы, ни торжества самодовольной силы, ни притязания на святость, как в Святой Римской Империи. Русской земле не только неизвестна борьба, но даже и не­доступна мысль, подавшая повод к борьбе государственного права, стремившегося управлять правдою церковною, с церковною иерархией, стремившеюся оторваться от тела Церкви и потом овладеть правом государственным. Русской земле известно различие состояний, более или менее определенных и даже сословий (дружины и земщины), но неизвестны ни вражда между ними, ни ожесточенное посягание одного из них на право другого ни оскорбительное пренебрежение одного к другому, раздражающее страсти человеческие более, чем вещественное угнетение. Князь Пожарский, вождь всего Русского воинства, увенчивая свои последние дни полнейшим посвящением Богу, принимаешь имя Козьмы, некогда выборного человека всей Русской земли. Князь Пожарский и его ратные товарищи, во время своего спасительного подвига и после него, действуют всегда и во всем от имени и воли всех своих братьев-сограждан. Жизнь истерическая никогда не отрывалась от жизни об­щественной и патриарх мог усмирять мятежные волнения народа угрозою, что внесет повесть об них в страницы обличительной летописи. Монастыри обносились укрепленными оградами, но эти ограды назначались для защиты от иноплеменников, а не от единоверцев, как на Западе; епи­скопы не завоевывали своей паствы силою оружия; духовные не бросались в схватки боевые с тяжелыми палицами и не успокаивали своей совести тем, что не проливают крови чело­веческой, а только дробят человеческие головы. В народе по-

245

роки, следствие невежества или увлечены страсти, не оправ­дывали себя пред судом совести или закона божественного призраками самосозданных законов, и никогда личное или общественное самодовольство не наряжало себя в мишур­ный блеск мнимо-праведной гордости. Роскошь не считала себя добродетелью; художество, хотя еще и не вполне раз­витое, служило высокому началу и созидало памятники, в которых, не смотря на их мелкие размеры, беспристрастное чувство узнает полноту и внутренний мир, чуждый средневековому стилю Германцев; но тоже художество не отрывалось от своего законного источника и не искало самостоятельности, по-видимому, возвышающей и действи­тельно унижающей все значение художественного стремления, ибо она раздвояет художника в его духовной сущности и убивает в нем человека. Наконец, какие бы ни были недоразумения и как ни гибельны были их последствия, за­кон любви взаимной проникал или мог проникать все отношения людей друг к другу: по крайней мере, они не признавали никакого закона, противного ему, хотя часто увлекались страстями или выгодами личными в пути пре­вратные, а иногда преступные. Русской земле была чуж­да идея какой-бы то ни было отвлеченной правды, не ис­текающей из правды Христианской, или идея правды, про­тиворечащая чувству любви.

Такова была внутренняя цельность жизни и законов, ею признаваемых, не смотря на всю нестройность и дикость ее явлений; и эта цельность зависела от полноты и цель­ности самая просветительная начала, сохраненная и пе­реданная нам мыслителями Православного Востока. Храни­телями ее были все люди, старавшиеся сообразовать свои действия и мысли с чистым учением веры. Главными же представителями были бесспорно писатели и деятели духовные, от которых осталось нам так много назидательных преданий и так много слов поучения и утешения, и та сеть обителей и монастырей, которыми охвачена была вся Святая Русь. Вся история нашего просвещения тесно свя­зана с ними. Высшее духовенство любило науку и художе­ство. Святой митрополит, основатель Московского первен-

246

ства в иерархическом порядке, трудился своеручно над украшением храмов живописью. Св. Алексей собирал с любовью памятники древней словесности Эллинской. Св. Кирилл переводил Галена, и эта связь веры с наукою вос­ходить до первого озарения Русской земли верою Христо­вою. Монастыри, собирая богатые книгохранилища, тогда еще редкие по всей Европе, служили рассадником всякого знания. Но не в этом только смысле прав г. Киреевский, когда называет монастыри нашими высшими духовными универ­ситетами (между монастырями и книжным учением была только случайная связь, зависящая от обстоятельств прежнего времени); также и не в том смысле, чтобы есте­ственное развитие специальных наук должно было находить­ся в невозможной подчиненности такому началу, которому неполнота всякой науки также чужда, как и несовершенство всякого гражданского общества (предположение такой зави­симости было бы совершенно ложно); г. Киреевский прав в том смысле, что влияние иноческих обителей и их ду­ховной жизни давало высшее направление всему просвеще­нию старой Руси, и это совершенно справедливо. Беседа и, так сказать, вид один мужей, посвятивших всю жизнь свою созерцанию начал веры (начал по преимуществу цельных и полных) должны были возвращать к равновесию и согласию всех душевных сил мысль и чувство членов мирского общества, которые, при постоянной необходимости приложения (всегда несовершенного) духовных законов к жизни действительной и при постоянной борьбе с разно­родными стихиями, склонны терять свою разумную цель­ность и подпадать или произволу страстей, или односторон­нему влиянию, так называемого практического рассудка.

Таковы были неразрушимые опоры духовной цельности в древней Руси. От чего же просвещение не развилось полнее и не принесло всех своих плодов? Я говорил о внут­ренней разъединенности общественной, происходившей от сопоставления и противопоставления дружины и земщины и от противоречия между естественным стремлением к местному обособлению и высшим стремлением к общему

247

единению; я сказал, что то полное начало просвещения, ко­торое могло утишить и примирить все разногласия, — Святая Православная Вера, — недовольно еще глубоко и повсеместно проникло в нашу старую Русь, чтобы избавить ее от кровавых распрей и болезненных потрясений, и следовательно не могло дать ее развитию той стройности и мирной полноты, которые были бы ее несомненным достоянием, если бы большинство наших предков не были Христианами бо­лее по обряду, чем по разуму. Но тут представляется другой вопрос. Меньшее число не могло ли своею разумною силою управить неразумие многих? Велика и, по моему мнению, непобедима сила разума, просвещенная верою истинною, и она восторжествовала бы издавна; но, если не ошибаюсь, в древней Руси разуму недоставало сознания.

Многие унижают сознание, утверждая, что только то, что человек творить бессознательно, представляет всю искрен­нюю полноту его жизни, будучи плодом всей его внутренней сущности, а не делом часто обманывающего всегда холо­дящего, а иногда мертвящего рассуждения. Другие, признавая сознание необходимым условием всякого дела разумного и нравственного, полагают, что его не нужно искать по тому самому, что оно всегда присутствует при всяком действии человека, не опьяненного какою-нибудь страстью. Первым отсутствие сознания покажется скорее достоинством, чем недостатком, вторым — чистою невозможностью. Думаю, что и те и другие будут неправы. Первые смешивают идею сознания с идеей предварительного и одностороннего рассуждения и не понимают сознания полного, присущего вся­кой мысли, которая облекает себя в дело, — сознания, еще неотделяющегося, хотя и способного отделиться, от дела. Это сознание, еще не уясненное, неопределившееся для самого себя, не может отсутствовать ни при каком деле разумном; без него человек обращается просто в одну из живых сил природы, движимых невольными побуж­дениями и неподчиненных никакому нравственному закону: он не человек. Он сам не мог бы понимать своего дела, если бы не сознавал его в самое время совершения;

248

он находился бы наконец в том незавидном состо­янии, в которое приводят людей иные болезни, пьянство или крайний испуг. Правда, часто называют бессознательными прекраснейшие явления мысленного мира, как напр., художественные творения, но в этом случае слово неясно выражает мысль. Художник действительно имеет полное сознание того, что хочет творить, и самое его творение есть только воплощение сознанного. Если бы ваятель не знал и не видел перед своим внутренним зрением того Апол­лона или Зевса, которого он намерен выбить, из мра­мора, где бы остановился его резец? Он, очевидно, стал бы крошить камень, покуда оставался бы хоть один не искрошенный кусок. Предел работы определяется предшествующим сознанием. Художественная воля задумывает, художественное воображение созидает, художественная кри­тика сопровождает и одобряет творение. Это, кажется, ясно, и так собственно-бессознательным можно назвать только то разумное дело, в котором не отсутствует сознание, но в котором оно не отделилось и не получило самостоятель­ности; в этом ограниченном смысле, но только в нем, справедливо высокое уважение к бессознательным выражениям волящего разума или разумеющей воли; ибо отдель­ная самостоятельность сознания, законная после дела, не должна ему предшествовать: иначе она обессилит или убьет самое дело своею ограниченностью и склонностью к рассудочной односторонности. Она последнее и замыкающее звено в цепи духовных явлений и не должна становиться на такое место, которое ей не следует. Это особенно явно в произведениях художественных, потому что они требуют полного согласия и стройности душевных сил и не допускают извращения в последовательности их про­явления.

Тем, которые из неизбежного присутствия сознания при всяком разумном действии человека заключают, что его и искать не нужно, и что разум не может никогда иметь недостатка в сознании, кажется, следует вникнуть глубже в отношение сознания к разуму. Без сомнения, оно всегда

249

присутствуешь при каждом его действии, но не составляет всего разума, а имеет особенное, себе принадлежащее, место в постепенном развитии его проявлений. Оно не за­рождает явления, оно не образует явления, но, без сомнения, венчает явление, признавая согласие явления с мыслью. Как сила неотъемлемая от разума, оно присутствует на всех степенях действия; но как сила уясненная и достигнувшая самостоятельности, оно является на последней ступени. Им замыкается совершенная полнота разумного дей­ствия, и без него эта полнота еще не достигнута. — Но жизнь человека на земле не есть еще жизнь разумная вполне; беспрестанно подчиненная законам, стремлениям и требованиям вещественным и увлекаемая их изменчивым разнообразием, она даже в частных своих явлениях редко достигает своей конечной полноты и редко требует от се­бя ясного отчета. Такова причина, почему многие явления, разумные и действительно сознательные, считаются бессозна­тельными. Их должно назвать недосознанными. Сверх того, по общему несовершенству нашей природы, несовершенство сопровождает самую мысль на всех степенях ее разви­тия. Зарожденная или задуманная в глубине души, она ни­когда не может выразиться или воплотиться вполне; выра­женная, она не вполне переходит в ясное сознание. Так, например, художник никогда не осуществляет (даже в своем воображении, еще менее в видимом творении) всей красоты задуманного идеала; осуществив его, никогда не сознаёт вполне отношения своего произведения к своей первоначальной мысли. От того-то и случается так часто видеть слабость художественной критики в отношении к собственным творениям, даже в великих художниках. Гениальность же художника состоите только в яснейшем воображении задуманных идеалов, а гениальность критики — в яснейшем сознании отношения между произведением и первоначальною мыслию, которую оно назначено было вы­разить. Во всех разумных действиях человека повторяет­ся, с большею или меньшею ясностью, та же самая посте­пенность мысли, которую всего легче можно проследить в

250

деятельности художника. ¹) — Наконец, есть другое высшее сознание. Всякое частное явление в своем первоначальном зародыше связывается со всем бесконечным множеством явлений, предшествовавших ему, и с их законами. Выс­шее сознание, не довольствуясь отношением частного явления к частной мысли (его зародышу), старается пости­гнуть его отношение к общему закону явлений, предшество­вавших ему или сопровождающих его. Такое сознание дано человеческому несовершенству только в весьма слабой степени.

Мысль человека, содержа в себе начало проявления и на­чало сознания, проходить в своем дальнейшем развитии две степени: первую — степень определенного проявления, вто­рую—степень определенного сознания. Первая идет от мы­сли непроявленной (что мы называем неизвестным) к проявлению; вторая возвращается от проявления (след. изве­стного) к первоначальной мысли (неизвестному), которую она приводить в известность. Первая составляет область жизни и художества; вторая — область знания и науки. Пер­вая—синтез; вторая—анализ. ²) Полнота духа заключается в согласном и равномерном соединении обеих.

¹) Тех, кто ищет начала всему в определенном сознании, называют рационалистами (поклонниками рассудка); тех, которые не признают необ­ходимости определенного сознания для полноты разумного явления, можно бы назвать инстинктивистами (поклонниками наклонности).

²) Говорить о синтетической науке значит говорить слова без смысла. Наука иногда только пробует синтетический путь, отправляясь от предположения для аналитической поверки.

Степени сознания многоразличны и неисчислимы, от низ­шей, — которая часто заключается в простом наслаждении предметом или согласием его с другими, до высшей — полного уразумения самого предмета или его согласия с другими предметами. Для полного и совершенного развития разума все эти степени необходимы; но человеку дано только стремиться по этому пути и не дано совершить его. Он всегда останавливается, или по слабости воли, или по слабо­сти понятия, на полудороге, и большее или меньшее число пройденных им поприщ определяет сравнительную силу

251

или недостаток сознания. Разумеется, чем полнее и мно­гостороннее предмет и проявляемый в нем закон, тем труднее подвиг сознания, и в этом отношении ясно, что для нашей древней Руси он должен был быть гораздо труднее, чем на Западе, признававшем закон односторон­ности и раздвоения. Но вникнем еще далее. Определенное проявление предшествует определенному сознанию; поэтому, казалось бы, что закон полной цельности мог бы быть воплощен в жизнь, несмотря на недостаток сознания: Это может быть, но не всегда. Проявление возможно при не уясненном сознании в деле отдельного человека и тем возможнее, чем менее человеку встречается, потребности во внешнем мире. Наприм., человек задумывает произве­дение художества словесного. Так как слово есть выраже­ние духа самое внутреннее, самое свободное от внешности, произведение может быть прекрасным при отсутствии почти совершенном определительного сознания — критики. Человек задумывает произведение, художества образовательного (пластического). Его первый и важнейший труд есть воображение (совершенно ясное) своего будущего творения, второй—пе­редача сознанного образа холсту и краскам, или мрамору и меди. Ясное воображение и сознание должны предшество­вать второй минуте; художественного труда. Художнику обра­зовательному уже сознание необходимее, чем художнику слова. Державин ставил свои бессмысленные драмы выше своих, превосходных од, но едва ли найдется ваятель или живописец, который не был бы довольно хорошим ценителем своих произведений. Человеку для проявления ка­кого бы то ни было закона разумного или нравственного, не имеет еще нужды в определительном сознании; но оно делается необходимым условием для проповеди. Логиче­ский рассудок, который составляет одну из важных сторон сознания, беззаконен, когда он думает заменить со­бою разум или даже всю полноту сознания, но имеет свое законное место в кругу разумных сил. Общество, проникнутое вполне одним каким-нибудь чувством или од­ною мыслию, может их проявлять без полного сознания; но в таком случае оно действует, как живое и цельное

252

лицо. Но общество, состоящее из стихий, неровно или слабо проникнутых каким-нибудь законом нравственным, не может уже проявлять его, если сознание не достигло зрело­сти и определенности; ибо те немногие или многие, которые в себе сосредоточивают разумную силу закона, находятся в том же отношении к остальному обществу, в котором находится проповедник к полу-просвещенному слушателю, и почти в том же, в котором находится художник к внешнему веществу. Их разумная сила остается почти бесплодною, если она не сопровождается ясным и определительным сознанием. А такого сознания не было и быть не могло в древней Руси.

Большая часть сельских общин; приняла, как я сказал, веру Христову с тихим и не мудрствующим, но за то несколько равнодушным доверием к своим централь­ным представителям, городовым старцам и боярам, следуя и в этом общему правилу: «что город положит, на том и пригороды станут». Обращение было более об­рядовое, чем разумное; но дух Христианства; проник сельский мир, сосуд, готовый к его принятию, и развил в высокой и до тех пор невиданной степени общежитель­ное начало и добродетели, сопровождающие его. Эта пре­красная и новая сторона проявления жизни Христианской в человечестве осталась чуждою более просвещенным представителям личного разумения веры, по весьма понятной причине: они принадлежали другой стихии, вследствие раздвоения между дружиною и земщиною, и между стремлением к обще-Русскому единению с одной стороны и к обо­соблению местному с другой. Следовательно, для них оста­вались доступными почти исключительно только те стороны всеобъемлющего просветительного начала, которые уже по­лучили и проявление, и создание в просветившей нас Византии. Новая великая задача, которая ставила нас выше Византии, была отчасти угадываема, и прекрасное предчувствие ее отзывалось нередко во многих вечно-памятных словах и многих высоких делах и учреждениях; но полное сознание было невозможно, а без сознания было невозможно

253

и направление. Дух цельного просвещения не мог побе­дить вещественных препон, и история древней Руси, сви­детельствуя с одной стороны о великих и спасительных шагах вперед, которым мы обязаны почти единственно Православию, должна была свидетельствовать и действитель­но свидетельствует о множестве искажений в праве и жизни, об одичании и падении, которым объясняется позд­нейшее стремление к началам чуждым и иноземным. Свое, высокое и прекрасное, было неясно сознано; истинно-доброе у иноземцев (наука) было ясно, а мнимо-доб­рое было исполнено соблазнов.

В этом видна еще другая, великая важность определительного сознания во всех его видах. Без сомнения, пол­ное сознание не ограничивается знанием логическим. Знание логическое определяет в рассудке только внешность предмета или мысли и внешность их отношений к другим; полное и живое сознание определяет в самом ра­зуме сущность предмета или мысли и их внутренние отно­шения к другим. Но сознание живое, без определенного знания логического требует постоянной цельности и не­изменяемого согласия в душе человека; а человек, творение слабое и шаткое, ленивое умом и дряхлое волею, по­стоянное игралище страстей своих и чужих, жертва вся­кого соблазна жизненного и нагнета исторического не мо­жет почти никогда удерживать в себе душевного согласия и никогда не должен быть уверенным, что удержит его. При всякой душевной тревоге и нарушении внутренней цельности, образ и очерк живого сознания волнуются и мутят­ся. Тогда якорем спасения и опоры является частное логи­ческое сознание, которое, при всей своей неполноте, имеет резкую и твердую определенность, неподвластную стра­сти вследствие самой своей отвлеченности; тогда загово­рит оно своим строгим и неизменным голосом, как внешний закон, недостаточный для всех требований духа, но возвращающий его к полному и внутреннему закону, временно помраченному. Односторонняя вера в логическое знание мертвит истинный разум и ведешь к самоосужде-

254

нию логического рассудка, как мы видели из всей истории Западного просвещения; но отсутствие или неопределенность логического знания в развитии историческом отнимают у жизни и убеждения их разумную последовательность и кре­пость. Вот почему, говоря, словами г. Киреевского «иног­да Русский человек, сосредоточивая все свои силы в работе, в три дня может сделать более, чем осторожный Немец в тридцать», и почему «часто для Русского чело­века самый ограниченный ум Немца, размеряя по часам и табличкам меру и степень его трудов, может лучше, чем он сам, управлять порядком его занятий». Это зависит, очевидно, не от недостатка в руководителе внешнем, который сам подвержен тем же волнениям, но от недостатка в руководителе внутреннем, строго и логически сознанном законе, укрепляющем шаткую волю. Явления частной жизни повторяются в большем размере в истории народов: целые миллионы людей с их всемир­ною деятельностью, с их торжествами и героями, с их громами и славою, представляют разуму развитие тех же умственных сил, которые бедный ремесленник проявляет в своем житейском быту. Песчинка, или планета, или солн­це, все созданы и очерчены тем же всемогущим перстом и подчинены одному общему для всех закону. *) Высокие дела, слова, которых одно воспоминание заставляет наше сердце биться с гордою радостью, прекрасный и истинно- человеческие учреждения, умилительные черты из частного быта. свидетельствуют о присутствии и живом сознании все цельного и совершенно просветительного начала в нашей старой Руси. Шаткость и непоследовательность, беспрестанное искажение и одичание права уголовного и отчасти гражданского, наконец расколы и последовавшее за ними от­падение от древних и истинных начал, свидетельству­ют об отсутствии логического определения понятий. Оно выдается с особенною яркостью именно в скорбном по­явлении старообрядческих расколов. Никто не будет оспа-

*) In nullis natura magis tota, quam in minimis est. Плиний

255

ривать добросовестности и разумной ревности многих из первых раскольников, а они заблудились. Почему же? Из­древле и всем сердцем чувствовал народ благодатное влияние учения Православного и его обрядов, которых частного из­менения он не замечал. Ими жил он во всей глубине сво­ей мысленной жизни, но логическое различие между учением и обрядом было ему неизвестно; ему неизвестна была цер­ковная свобода в отношении обряда. Наступило время для ис­правления вкравшихся ошибок или отмены бесполезных форм, и значительной части народа показалось, что посягают, на самый корень ее духовной жизни, на все ее духовное со­кровище, и она впала в тот еще неисцеленный раскол, ко­торый разрывает внутренний мир нашего великого семейства, и который так горестен для всех Православных и, смело скажу, для самих раскольников, не смотря на их слепое и, к несчастию, часто гордое упорство. Но раскол, явление сравнительно новое, указывает на старую неясность поня­тий. Тоже самое было и в общежительстве и в обычаях, хотя выражалось с меньшею ясностью. Такова важность логического определения. Его отсутствие выразилось у нас в общественной жизни древней Руси; необходимость же его ярко засвидетельствована историей самой Церкви. Явля­лись ереси, и миллионы увлекались в обман. Собирались соборы и, озаренные духом Божиим, объявляли ясное определение Апостольского учения, и соблазн явившейся ереси исчезал безвозвратно для членов Церкви Православ­ной; и из ряда соборных определений, признанных Цер­ковью, составилось исповедание веры, ее несокрушимый щит для всех времен.

И так, вопрос автора статьи о характере Западного просвещения: «почему, при гораздо высшем начале, не опе­редила древняя Русь Запада и не стала во главе умственного движения в человечестве», разрешается, как мне кажется, беспристрастным признанием в том: что самое просветительное начало, по своей всесторонности и полноте требовало для своего развития внутренней цельности в обществе, которой не было, и что этой цельности не

256

могло оно дать мирными путями вследствие неполного понятия о Православии в значительной части людей, составляющих Русский народ, и недостатка определительного сознания во всех. С другой стороны, я должен повторить, что, по моему мнению, точки зрения, поставленные г. Киреевским, совершенно новы (по крайней мере, по определен­ному выражению их, а это великий шаг в сознании) и совершенно справедливы. От них будут разумно отправ­ляться все дальнейшие исследования. Действительно, чем более этот предмет будет рассматриваться с разных сторон; тем яснее будет выступать раздвоенность Запада во всех его явлениях, умственных, нравственных, общественных, семейных и бытовых, и тем яснее будет признаваема цельность всех тех явлений духа, права, об­щества, быта и жизни семейной и частной, которые нахо­дились под прямым влиянием просветительного начала в древней Руси:

Из всего предыдущего очевидно и то основание, на котором воздвигнется прочное здание Русского просвещения. Это Вера, Вера Православная, которой, слава Богу, и по особенному чувству правды, никто еще не называл ре­лигией (ибо религия может соединять людей, но только Вера связует людей не только друг с другом, но еще и с ангелами и с самим Творцом людей и ангелов), Вера, со всею ее животворною и строительною силою, мысленною свободою и терпеливою любовью. Но она не со вчерашнего дня озарила Русскую землю и недаром жила в ней в продолжение многих столетий. Много оставила она на мятников своего благодатного действия, много живых следов запечатлела в просвещении отдельных лиц и в общежительности народа. Почтительно изучать эти памят­ники в прошедшем, горячо любить эти следы в насто­ящем, особенно же помнить, что это не дело односто­роннего рассудка, но дело целой внутренней жизни, не­возможное без постоянного стремления к нравственному самоулучшению: таков долг всякого Русского, ясно понимающего великое призвание своей родины. Какие бы ни

257

были преимущества древней Руси в иных отношениях (например, в том, что расколы еще не отделились и не окостенели в своем отделении), мы должны помнить, что перед нею мы имеем великое преимущество более определенного сознания. Вольные или невольные столкнове­ния, мирные и военные, с Западом, вольное или неволь­ное подражание ему и ученичество в его школах: тако­вы, может быть, были орудия, которыми Провидению угодно было дать нам или пробудить в нас эту умственную силу, которою безнаказанно мы уже не можем пренебрегать.

Велик и благороден подвиг всякого человека на земле: подвиг Русского исполнен надежды. Не жалеть о лучшем прошедшем, не скорбеть о некогда бывшей Вере, должны мы, как Западный человек; но, помня с отрадою о живой Вере наших предков, надеяться, что она озарит и проникнет еще полнее наших потомков; помня о прекрасных плодах Божественного начала нашего просвещения в старой Руси, ожидать и надеяться, что, с помощью Божиею, та цельность, ко­торая выражалась только в отдельных проявлениях, беспрестанно исчезавших в смуте и мятеже многострадаль­ной истории, выразится во всей своей многосторонней пол­ноте в будущей мирной и сознательной Руси. Запад, самоосужденный силою своего развывшегося рационализма, предлагает своим сынам только выбор между двумя равно тягостными существованиями: или безнадежное искание истины по путям, уже признанным за ложные, или отречение от всего своего, прошедшего чтобы, возвратиться к истине. Русская земля предлагает своим чадам, чтобы пребывать в истине, средство простое и легкое неиспор­ченному сердцу: полюбить ее, ее прошлую жизнь и ее истинную сущность, не смущаясь и не соблазняясь никакими случайными и внешними наплывами, которых не мог из­бегнуть никакой народ новой истории, создавшей неизвест­ное древности общество народов. Тот, кто понимает всю не­обходимость этой любви, скажет с. г, Киреевским, что этому искреннему чувству, также как и разуму, противно

258

всякое искусственное и натянутое возвращенье к погиб­шим формам и случайностям старины; но он будет также приветствовать всякий возврат искренний и происте­кающий от общительной любви, проявись он в поэзии ху­дожественная образа или в воплощении жизни бытовой. Любовь искренняя естественно любит олицетворение.

Быть может, обвинят меня, как многие обвиняют г. Ки­реевского, в несправедливости к Западному образованию. Кажется, такой упрек будет несправедлив. Неразумно бы было не ценить того множества полезных знаний, которые мы уже почерпали и еще черпаем из неутомимых трудов Западного мира; а пользоваться этими знаниями и гово­рить об них с неблагодарным пренебрежением было бы не только неразумно, но и нечестно. Предоставим отчаянию некоторых Западных людей, испуганных самоубийственным развитием рационализма, тупое и отчасти при­творное презрение к науке. Мы должны принимать, сохра­нять и развивать ее во всем том умственном просторе, которого она требует; но в тоже время подвергать ее по­стоянно своей собственной критике, просвещенной теми выс­шими началами, которые нам исстари завещаны Православием наших предков. Таким только путем можем мы возвысить самую науку, дать ей целость и полноту, кото­рых она до сих пор не имеет, и заплатить сполна и даже с лихвою долг наш Западным нашим учителям. Разу­меется, ошибки неизбежны; но истина дается тому, кто ее ищет добросовестно, а всякая истина служит Богу. Пусть только каждый из нас исполняет долг свой по мере сил, трудясь над своим умственным и нравственным усовершенствованием и, сколько может, обогащая братий своих своими мысленными приобретениями.

Может быть, также найдутся иные, которым покажется, что я слишком строго осудил нашу старую Русь. Не ду­маю, чтобы, показав по своему крайнему разумению общие черты того, чем она была сильна и чем страдала, я впал сколько-нибудь в осуждение любимой мною старины. Не нужен бы был нынешний век, если бы прежние века со­вершили весь подвиг человеческого разума; не нужны бы

259

были будущие, если бы нынешний дошел до последней це­ли. Каждый век имеешь свои, Богом данный ему, труд, и каждый исполняет его не без крайнего напряжения сил, не без борьбы и страданий, вещественных или ду­шевных. Но труд одного века есть посев для будущего, а не легка работа посева. Боговдохновенный певец гово­рит: «Сеющии слезами радостию пожнушь. Ходящие хождаху и плакахуся, метающе семена своя; грядущии же приидут радостно, вземлюще рукояти своя».

260