Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 2. VII. Святитель Стефан Пермский — миссионер

Святитель Стефан Пермский (1340-1396) занимает совершен­но особое место в сонме русских святых как своего времени, так и других эпох. ^а Он стоит несколько в стороне от исторической традиции и являет новые, быть может не вполне раскрытые, возможности в русском Православии. Он был современником и другом преподобного Сергия, игумена Свято-Троицкого монас­тыря, но он не был его учеником и не обладал, подобно ему, со­зерцательным и мистическим характером. Святитель Стефан был миссионером, отдавшим всю жизнь на обращение язычес­кого народа.

При оценке Православия сторонними наблюдателями обыч­но обращается внимание на слабость миссионерской деятельно­сти. Даже в самой Православной Церкви можно нередко встре­тить людей, которые охотно уступают западным исповеданиям миссионерское служение, как «внешнее дело», «дело Марфы», не представляющее большого интереса для «православной Ма­рии». Всей жизнью святитель Стефан опровергает такое пони­мание православия. Кроме того, его служение обладает и други­ми достоинствами. С миссионерским призванием он соединил влечение к чистому духовному знанию. А в защите своего дела — создания национальной зырянской Церкви — дал религиозное обоснование национальной идеи, оставшееся непревзойден­ным в Древней Руси.

^а О св. Стефане см.: Шестаков П. Д. Св. Стефан, первосвятитель Пермский // Известия и ученые записки Казанского университета. Ч. 1. Казань, 1868. См. также: Федотов Г. П. Святые древней Руси. Париж, 1931; Bolshakoff. The Foreign Mission of the Russian Orthodox Church. London and New York, 1943.

206

Правда, не всегда возможно отделить мысли святителя Стефа­на от мыслей его биографа Епифания Премудрого ^а, который яв­ляется автором «Жития» преподобного Сергия. Его «Житие» Стефана написано более лично и свободно, поскольку он пишет о друге и сотоварище своей юности. Описывая своего друга, он считает вправе приводить длинные монологи и беседы, кото­рые, как он полагает, тот вел в девственных лесах среди язычни­ков. В свой житийный труд он включил также и богословские трактаты, призванные обосновать Стефаново служение. По­скольку святитель Стефан, будучи человеком дерзновенных за­мыслов, был и более образованным из них двоих, можно при­знать за ним лучшую часть общих идей. ^b

Святитель Стефан был родом из Устюга Великого, что в Двин­ской земле, которая как раз в это время (XIV век) из Новгород­ской колониальной территории переходила в зависимость от Москвы. Русские города представляли собой островки среди инородческого моря. Волны этого моря подходили к самому Ус­тюгу, вокруг которого располагались поселения западных пер­мяков, или, как их называли, зырян. Несомненно, что как зна­комство с пермяками и их языком (принадлежащим к финно- угорской группе), так и идея евангельской проповеди среди них относятся к отроческим годам святого. Стефан был сыном ус­тюжского соборного клирошанина Симеона. Епифаний расска­зывает о быстрых успехах мальчика в учебе. В течение одного года Стефан изучил всю грамоту и стал чтецом в церкви, научив­шись «в граде Устюге всей грамматической хитрости и книжной силе». Можно сомневаться в обилии образовательных средств в городе Устюге, но слова Епифания не просто агиографический штамп. Последующая жизнь Стефана доказывает его исключи­тельное научное призвание, которое, скорее всего, и привело юношу в монастырь.

Биограф бегло отмечает рост аскетических настроений в от­роке Стефане и тут же переносит его в древний город Ростов,

^а Дружинин В. Г. Житие св. Стефана, епископа Пермского. Гаага, 1959 —фоторепринт с издания 1897 года, СПб., с предисловием Д. Чижевского. ^Ь О Епифании см.: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исто­рический источник. Москва, 1871. С. 88-112; Голубинский Е. Е. Преподоб­ный Сергий Радонежский. Сергиев Посад, 1892. С. 77 и далее. Ср. Чижев­ский Д. Предисловие. С. IX — XVIII // Дружинин В. Г. Житие св. Стефана...

207

где тот постригся в монастыре святителя Григория Богослова. Знаменателен выбор монастыря: «яко книги многи бяху ту». Мо­настырь святителя Григория, называемый Затвором, примыкал к самой «епископии» и, находясь в центре города, был отделен стенами от суеты внешнего мира. По-видимому, епископ Парфений, при котором постригся Стефан, был греком. Этим, наряду с исконными грекофильскими традициями, объясняется нали­чие в монастырской библиотеке греческих книг, а в монастыре — людей, способных научить греческому языку. Святитель Сте­фан был одним из немногих людей Древней Руси, которые мог­ли читать и говорить по-гречески. Вместе с русским и пермским это давало ему знание трех языков — явление, может быть не столь редкое в древнем Киеве, но уже исключительное на мос­ковском севере.

По словам Епифания, Стефан изучил и «внешнюю филосо­фию», то есть какие-то элементы светских наук, доступные ему в греческих оригиналах, так как славянские переводы не могли преподать этой «внешней философии». Но главным предметом изучения Стефана было, конечно, Священное Писание. Епифаний, который был его сотоварищем, если не учеником, в этих экзегетических трудах, сообщает интересные детали, свиде­тельствующие о научной пытливости друга. Стефан не довольст­вовался «бедным учением», но любил «умедливать», «пока до конца по истине не уразумеет» смысл каждого стиха. Встречая мудрого и книжного старца, он делался его «совопросником и собеседником», проводя с ним дни и ночи, «распытая ищемых скоропытне». Записывая свои воспоминания уже по кончине святого, Епифаний, один из его собеседников, просит у него прощения за то, что «был ему досадителем, препирался с ним о каком-нибудь слове, или о стихе, или о строке». Любопытный образ богословско-экзегетического семинара в древнем русском монастыре!

Греческие книги, с которыми Стефан никогда не расставался, «присно имяше я у себя», открывали ему — одному из немногих на Руси — путь к великой византийской культуре. Но Стефан сам закрыл для себя этот, очевидно дорогой ему, путь — и притом не во имя аскетической и молитвенной жизни. Как раз аскетичес­кий момент в его житии почти не выражен. Епифаний ничего не говорит о его монашеских подвигах, давая лишь понять, что

208

он был истинным монахом, и не влагает в его уста обычных мо­нашеских поучений. Для человека, который написал «Житие преподобного Сергия», это умолчание не может быть случай­ным. Святитель Стефан отрекается от высокого идеала позна­ния ради любви. Любви к тем диким язычникам, встреча с кото­рыми в родном Устюге некогда пронзила жалостью его сердце ^а. Для них он совершает свое нисхождение из ученого затвора, свой плодоносный кенозис. И в этом миссионерском кенозисе он повторил аскетический кенозис преподобного Сергия, пре­подобного Феодосия и всего сонма русских святых. ^b

Стефан-эллинист был редким явлением на Руси. Стефан — со­здатель зырянской письменности — явление исключительное. Он не пожелал соединить дело крещения язычников с их руси­фикацией. Не пожелал он и идти к ним со славянской литурги­ей, разъясняемой проповедью на народном языке. Он сделал для зырян то, что Кирилл и Мефодий — для всего славянского мира. Он перевел для них богослужение и Священное Писание — или, вернее, часть его. Предварительно он должен был соста­вить зырянскую азбуку, и немногие сохранившиеся до нас образ­цы древнего пермского письма показывают, что он воспользо­вался для него не славянским или греческим алфавитом, а, веро­ятнее всего, местными рунами — знаками для зарубок на дереве. ^с В этом он даже отступил от примера первоучителей славянских, которые приспособили для славян греческий алфавит.

Естественно, что в своем новом и смелом деле Стефан встре­тил много противников. Эти «скудные умом» люди указывали на неуместность замышлять грамоту «за 120 лет до скончания века». Этот конец, действительно, ожидался в 7000 году от со­творения мира в соответствии с принятым русскими и визан­тийцами летоисчислением, или в 1492 году по Рождестве Хри­стовом. Даже образованный Епифаний разделял это верова-

^а «О сем зело сжалися раб Божий и велми печаловаше... понеже человеци Богом сотворени и Богом почтени суще, но врагу поработишася» (Житие св. Сте­фана... С. 8-9.)

^b О кенозисе как специфической черте русского благочестия см.: Федо­тов Г. П. Собрание... Т. X. С. 95-125.

^с См.: Некрасов И. С. Пермские письмена в рукописях XV века. Одесса, 1890; Шестаков П. Д. Чтение древнейшей пермской надписи // ЖМНП. СПб., 1871. № 1, январь. См. также: Лыткин В. Пермские письмена. М. — Л., 1953.

209

ние^я. Консерваторы считали, что уж если перевод так необхо­дим, то для новообращенных племен можно было бы восполь­зоваться готовым русским алфавитом, «суть бо письмена книж­ная, ихже издавна по пошлине имуще языци у себе, якоже се жидовски, еллински, римски». Фактически же, к этим трем язы­кам (на которых была составлена надпись на кресте Христо­вом) на Руси был добавлен славянский («руский»). Но Стефан получил благословение высшего иерарха — епископа Коломен­ского, заместителя митрополита, — и отправился, «яко овца по­среди волк», в опасную и дикую страну. Он, вероятно, имел воз­можность в своем миссионерском деле заручиться помощью московской администрации, тех «тивунов, доводчиков и при­ставов», на «насильства» которых ему горько жаловался языче­ский волхв в знаменитом эпизоде «Жития»: «От Москвы может ли добро быть нам? Не оттуда ли нам тяжести быша, и дани тяжкия, и насильства?» Московская помощь такого рода могла бы скомпрометировать успехи его проповеди. Вот почему Стефан предпочитает идти в пермскую землю один или с немногими церковными служителями.

Его миссионерские успехи и испытания зарисованы в ряде сцен, как бы списанных с натуры и не лишены юмора; они живо изображают наивное, но по природе своей доброе мировоззре­ние зырян. Сначала мы видим Стефана в небольшом кругу уже крещенных учеников. Они приходят к нему, рассаживаются и за­дают вопросы. Но иногда приходят и некрещеные. Язычники его не любят; они становятся вокруг с «ослопами», готовые его убить. Однажды язычники, собрав сухой соломы, попытались поджечь его дом. Впоследствии Стефан сам переходит в наступ­ление и начинает разрушать их идолы и кумирни. После того как Стефан сжег «нарочитую» (главную) кумирню, которую он на­шел пустой и неохраняемой, собралась огромная толпа зырян с кольями и топорами. Стефан начал проповедовать им, уже гото­вясь к смерти. Но никто, однако, не осмелился напасть на него.

В проповедях Стефана, записанных его биографом, тщетно было бы искать тайны его необычайной силы убеждения. Цита-

^а «В последила дни... во остаточнаа времена, на исход числа седмыя тысяща лет... милосердова о них Господь... воздвиже Бог угодника своего Стефана...» (Житие св. Стефана... С. 13.)

210

ты из Библии могут что-то значить только для уже обращенных. Отрицание идолов у библейских и раннехристианских авторов входило в противоречие с принятым в православии почитанием икон. Мы увидим, что красота православного богослужения бы­ла одной из притягательных черт новой религии. Поэтому мож­но заключить, что детские души язычников завоевало главным образом личное обаяние Стефана, наряду с его знаниями и муд­ростью. Но в то же время ярко рисуется и природная кротость зырян. Сами зыряне так объясняют невозможность поднять ру­ку на московского миссионера: «Обычай лих имать, еже не тво­рить начало бою», а первыми напасть у них не хватает духу.

Разрушение кумирен было практическим доказательством бессилия языческих богов. То были простые избы, увешанные дорогими шкурками в качестве приношения богам. Стефан ру­бил «обухом в лоб» идола и, расколов на мелкие щепки, сжигал вместе со всем пушным богатством: не хотел брать себе «части неприязненой» (то есть бесовской).

Положительной пропаганде христианства, обращенной непо­средственно к душе язычника, служила красота первой церкви, построенной Стефаном в Усть-Выме, главном зырянском селе­нии. Должно быть, это была очень скромная церковка, конечно деревянная, но древние русские мастера были весьма искусны в деревянном зодчестве. Стефан украсил ее иконами и всяким ук­рашением, «яко невесту добру», — церковную утварь он привез из Москвы или Ростова. Сюда приходили и некрещеные языч­ники — не для молитвы, а подивиться «красоте и доброте здания церковного», и, уходя, говорили: «Велик есть Бог христиан­ский». Это была проповедь красотой в истинно русском стиле. Зыряне были зачарованы, как некогда послы Владимира в цареградской Святой Софии.

Эта первая церковь в зырянской земле была освящена во имя Благовещения, как праздника «начала нашего спасения». Ее ве­ликолепное украшение, по-видимому, не очень сочеталось с про­стым укладом жизни одинокого миссионера среди дикого пле­мени. Но Стефан никогда не прерывал связи с Москвой. Он ез­дил туда время от времени и привозил оттуда все необходимое для нужд растущей миссии.

Красотой привлекались язычники. Для крещеных Стефан предлагал разумное понимание христианской веры. Всех креще-

211

­ных, взрослых и детей, он заставлял учить изобретенную им гра­моту и читать переведенные им книги: Часословец, и Осмогласник (дневной и недельный чин богослужения), и Псалтырь, и «вся прочаа книгы». Под «прочими книгами», по-видимому, под­разумевались Евангелие и некоторые книги Ветхого Завета, но в самом этом перечислении несомненен приоритет «литургиче­ского богословия». С течением времени, после того как Стефан был посвящен в Москве в епископский сан (1379), он стал руко­полагать своих пермских учеников «кого в попы, кого в дьяко­ны, чтецы или певцы... и писать научая их пермския книги, и сам помогая им». Так вместе с Христовой верой в стране, совер­шенно дикой, зажигается очаг христианской культуры. Ученый Стефан несет свою науку в глушь северных лесов.

Самый драматический момент жития святого Стефана пред­ставляет его «прение» с языческим волхвом Памом. Епифаний достигает большого литературного мастерства, пытаясь живопи­сать религиозное миропонимание финского политеиста или ша­маниста в его столкновении с христианской верой. Несомненно, в основе этого эпизода лежат реальные проповеди миссионера, хотя их литературное оформление принадлежит автору жития.

Пам был главным волхвом у зырян и чем-то вроде правителя всего племени. Стефан имел уже с ним много бесед: «каждый хваля свою веру». Он представлял для Стефана серьезного про­тивника: «Елико аз согражаю [созидаю], толико же он паче разаряше», — жаловался святой. В противоположность литератур­ной славянской речи миссионера, волхв выражает свою мысль на простонародном русском языке, в котором явно чувствуется влияние русского фольклора.

Пам: «Братие, мужи пермские, отеческих богов не оставливайте, а жертв и треб их не забывайте... Яже твориша отци наши, тако творите; мене слушайте, а не Стефана, иже новопришедшаго от Москвы». (Далее следует едкая характеристика Москвы, при­веденная выше.) «...Подобаше вам мене послушати, старца суща и вам аки отца паче, нежели оного русина, паче же москвитяна — и млада суща предо мною вростою телесною, и малолетна, уна суща возрастом, леты же предо мною яко сына и яко внука мне...»

Новокрещеные отвечают: «Не победихом, старче, но паче весьма побеждени быхом, и бози твои, глаголемии кумири, паде­нием падоша и не восташа, изриновени быша и не могут стати...

212

Ты же, чародеивый старче, что ради, оставя главу, и к ногам беседуеши? Аще еси силен словесы, то с ним спирайся, а не с нами».

Пам (гневно): «Едначе вы без разума есте, слаби же и груби и зело страшиви... того ради вас он игумен переневеда своим ко­варством...»

Затем Пам обращается непосредственно к своему могущест­венному сопернику: «Коею властию сия твориши?.. Яко боги на­ша испоругал еси... Яко творящии таковая, по суду моему, достойни суть казни и повинни смерти, еже и будет ти вскоре от мене. Аз бо не обленюся сотворити кудес на твое потребление, и многи боги моя напущу на погубление твое...»

Стефан: «Имиже хвалишися и ихже поминаеши, бози твои, погибоша... Слово честнаго пророка Моисея исполнися, глаго­лющее: бози, иже не сотвориша небеси и земли, да погибнут».

Пам: «Бози наша милосердоваша и не погубиша тя... И по сему разумевай, яко добри суть и милосерди». Далее он приводит три аргумента, которые должны доказать превосходство пермской веры над русской:

(1)              «Понеже у вас, у христиан, един Бог, а у нас мнози бози, мнози поспешници, мнози поборници, те нам дают ловлю и все елико в водах, и елико на воздусе, и елико в блатех и в дубравах... и все елико на древесех, белки, или соболи, или куници, или ры­си и прочая ловля наша; от них же и до вас достигнут ныне, на­шею ловлею, и ваши князи и бояре и вельможи обогащаеми суть... Не нашеа ли ловля и в Орду посылаются и досязают даже и до самаго того мнимаго царя [татарского]? Но и в Царьград, и в Немци, и в Литву и в прочая грады и страны и в дальныя языкы».

(2)              «Наша вера есть паче вашея, яко у нас един человек, или сам-друг, многажды исходит на брань, еже братися с медведем, и брався, победив, низложит его, яко и кожу его принесет; у вас же на единаго медведя мнози исходят, числом яко до ста и до двою сот, и многажды овогда привезут обретша медведя, иногда же без него возвращаются без успеха, ничтоже везуща... еже нам се мнится смех и кощуны».

(3)              «И паки другойци наша вера лучше есть: вести у нас вскоре бывают; яже бо что сдеется на далней стране, на ином граде... се­го дни доспелося что, а сего дни в том часе вести у нас уплъные обретаются, егоже вы, христьяне, неудобь возможете уведати... Имже многи боги имамы поспешьствовавшаа нам».

213

Последний аргумент, несколько загадочный, намекает, по-ви­димому, на ясновидение волхвов как часть их магической силы.

Какую силу могли иметь против этих доводов убеждения мис­сионера, цитировавшего из Священного Писания, «начен от сотворениа мира... и до распятия Христова, Воскресения и Возне­сения, паче и до скончания мира» — обычная русская аргумента­ция, почерпнутая из «исторического богословия»? ^a Они спори­ли день и всю ночь, не ели и не пили, и без всякой пользы — «аки на воду сеяв».

Тогда Стефан предлагает Паму божественное испытание ог­нем и водою: пройти посреди горящего пламени и броситься в прорубь на реке Вычегде. Поначалу волхв соглашается, но затем теряет мужество, и когда Стефан берет его за руку, чтобы вмес­те идти в огонь, он теряет самообладание и признает свое пора­жение. Он все еще убежден, что христианин Стефан был научен с детства побеждать огонь и воду, в то время как он, Пам, не вла­деет подобным волшебством. Сторонники Стефана (или, вер­нее, его биограф) приписывают его победу не только помощи Божьей, но и добродетелям святого: его вере, любви и надежде.

Интересно проследить, как Стефан использовал свою победу. Поскольку Пам отказался принять крещение, народ потребовал его смерти, «по нашей пошлине [обычаю]». Но Стефан отверг это предложение: «Казнити, но наказати с милостию...» Он об­рекает побежденного вождя на изгнание и запрещает ему появ­ляться во всех христианских селениях: «да несть ему ни части, ни жребиа с новокрещеными, ни ясти, ни пити с ними нигдеже никогдаже».

Победа над Памом, очевидно, является венцом миссионер­ских подвигов святителя Стефана. Его биограф, к сожалению, не прослеживает рост церковной организации в новом крае. Местное предание повествует о многих церквах и монастырях, основанных святителем Стефаном. Сохранились иконы, напи­санные предположительно его рукой (он был и художником). Усть-Вымь сделалась кафедральным городом новой епархии, Пермской. Необходимые средства и помощников Стефан полу­чал как из своего родного Устюга, так и из отдаленных Москвы и Новгорода. В соперничестве Москвы и Новгорода за облада-

^а Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 339-343.

214

ние Двинской землей святитель Стефан, очевидно, не становил­ся ни на чью сторону. Из летописи известно, что он предпринял путешествие в далекий Новгород, прося заступничества у влас­тей новгородских от набегов вольницы, «ушкуйников», обижав­ших мирных пермяков. В Новгороде его приняли почтительно и дали необходимые грамоты. Вероятно, в связи с этим его по­просили дать богословский совет относительно новой секты стригольников. В своих посланиях он показал себя искусным по­лемистом, защищающим не только авторитет Церкви, но также и таинственно-мистический смысл религии против моралисти­ческого рационализма сектантов. В центре полемики учение о Евхаристии как плоде «древа жизни» (в противоположность «древу разума»)^а.

Во время неурожая он закупал хлеб в Вологде и раздавал голо­дающей пастве. Теснее всего он, конечно, связан с Москвой. В Москве он бывал нередко и по делам епархии, и по вызову мит­рополита для участия в общецерковных делах (например, в Со­боре 1390 года). Это, конечно, не подтверждает приверженнос­ти московским князьям; его биограф — откровенный противник Москвы. Стефан скончался в Москве во время одного из посе­щений, в 1396 году, и был похоронен в кремлевском монастыре у Спаса на Бору.

Описание смерти святителя Стефана в «Житии» сопровожда­ется красноречивым «плачем». Плач — это поэтическая форма, излюбленная русским фольклором, имеющая разнообразные от­ражения в русской литературе. ^b Риторика Епифания не имеет ничего общего с народным стилем, зато очевидна ее связь с рус­ской чувствительностью; подобных параллелей нет в греческих житийных образцах.

Плач делится на три части: плач пермских людей, плач Перм­ской Церкви и плач самого автора. Зыряне оплакивают, прежде всего, своего покровителя, который защищал их от русских ко­лонизаторов, Москвы и Новгорода:

^а Его письмо опубликовано в: Павлов А. С. Памятники древнерусского канони­ческого права // РИБ. Т. 6. С. 211-228. № 25.

^b Обратите внимание на плач святого Бориса в его житии и плачи в «Слове о полку Игореве». См.: Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 98-100, 290-291, 300- 301, 304.

215

«Моляшеся ко князю о жалобе нашей, и о льготе, и о ползе на­шей, и ходатайствоваше и промышляше ко боляром же, к властем мира, был нам заступник тепл многажды избавляя ны от на­силия, и работы и живуньскиа продажа и тяжкыа дани облегчая ны... Но и сами ти Новгородци, ушкуйници, разбойници словесы его увещевании бываху, еже не воевати ны...»

Особенно они горюют, что лишены могилы святого, которая теперь находится во владениях москвичей. Они не связывают свое горе с ожидаемыми чудесами от мощей; их отношение чис­то человеческое: «Кто же ли утешит печаль нашу?.. Почто же обида си бысть на ны от Москвы? Се ли есть правосудие ея: имеюще у себе митрополиты, святители, а у нас был един епископ, и того к себе взя... Не тако бо тебе москвичи почтут, якоже мы, ни тако ублажат: знаем бо мы и тех, иже и прозвища ти кидаху, отнюдуже неции яко и храпом тя зваху, не разумеюще силы и благодати Божия...»

Пермяки слишком многим обязаны святителю Стефану за его духовные подвиги: он превратил их из бедного презираемого племени в христианский народ, один из наиболее древних и по­читаемых.

Осиротевшая Пермская Церковь оплакивает епископа как своего мужа, отобранного у нее, и заходит в своем негодовании столь далеко, что предлагает похитить его тело у соперницы Москвы: «Почто несте появятся ревнители сыном Израилевым, иже вземше кости Иосифа Прекрасного от земли Египетскиа, и принесоша в землю обетованную?..»

В этих плачах Епифаний имел возможность подчеркнуть идею христианского призвания всех народов земли, которую предварительно развил в связи с новой зырянской письменнос­тью. Изобретение письменности рассматривается им в широ­кой исторической перспективе. Для своей исторической схемы Епифаний заимствует факты и мифы у болгарского монаха Хра­бра, создавшего в X веке небольшую повесть «О славянских письменах», ^a и у русских писателей XI века — летописца Несто­ра из его предисловий к житиям преподобного Феодосия и страстотерпцев Бориса и Глеба и митрополита Илариона, кото-

^а Вилинский С. Г., ред. Сказание черноризца Храбра о письменах славянских. Одесса, 1901.

216

рый в похвале князю Владимиру возбудил в русском националь­ном сознании идею христианского призвания нации. ^a Все, что там говорилось о святых Кирилле и Мефодии, о славянской письменности и религиозном призвании русского народа, те­перь применяется к пермякам и их новому апостолу Стефану. Вот основные направления исторической концепции Епифа­ния (Стефана).

В Библии он насчитывает всего 72 языка и народа на земле. После Вавилонского смешения разделились не только языки, но также и нравы, обычаи, законы и искусства. Египетскому на­роду досталась геометрия («землемерие»), персам, халдеям и ас­сирийцам — астрология, магия и колдовство («звездачетье, волшвение и чарование»), евреям — священные книги... грекам — грамматика, риторика и философия. Таким образом, народы, хотя и рожденные во грехе и осуждении, имеют положительное оправдание в разнообразных дарах и призваниях. Символом или необходимым инструментом национальной культуры явля­ется национальная письменность. Епифаний, следуя Храбру, на­зывает имена изобретателей многих письменностей: еврей­ской, греческой, славянской; для греческой он приводит не­сколько имен «философов», каждый из которых создал от двух до шести букв греческого алфавита. Но все греческие филосо­фы были язычниками, а славянская письменность («русская гра­мота»), изобретенная двумя христианскими святыми, «честнейши есть». Новая зырянская грамота также является плодом тру­да христианского монаха, причем одного, а не двух, и, таким об­разом, еще славнее («честнейши»), чем славяно-русская. Епифа­ний без колебаний сравнивает своего неканонизированного ге­роя со святым Кириллом: «Оба сиа мужа добра и мудра быста и равна суща мудрованием... но Кириллу философу способляше многажды его брат Мефодий... Стефану же никтоже обретеся помощник, разве токмо един Господь Бог...»

В христианские времена все национальные языки с их пись­менностями служат высшей цели — миссии Церкви. Все народы призваны ко спасению, как это предсказывал Давид и многие другие пророки: «Приду, — говорит Господь, — собрать все наро­ды и языки... и пошлю из спасенных от них к народам... которые

^а Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 361 и далее.

217

не слышали обо Мне...» (Исайя). Из комментария Феодорита Епифаний знает, что крещен уже был 51 народ, а 29 все еще пре­бывают в языческом заблуждении. До Епифания дошло преда­ние, которое он сообщает с некоторым недоверием: «Не вем, аще ли истиньствует, или ни, еже рече: егда весь мир приобрящем, тогда в гроб вселимся; сиречь, весь мир возверует... в по­следняя времена...» Всего 120 лет остается до завершения вре­мен, и таким образом миссионерское служение святителя Сте­фана помещается в эсхатологическую перспективу.

Зыряне — последний обращенный народ. «Понеже после всех породихомся банею пакипорожениа; опоздехом бо яко в перву- юнадесят годину младую, и менши всех язык есмы крещеных...» Автор повторяет слова Илариона, сказанные некогда о русском народе. Но, согласно христианской шкале ценностей, послед­ние могут стать первыми, и потому зыряне могут заменить сла­вян и русских в знаменитом гимне Илариона:

«Хвалит Римская земля обою апостолу, Петра и Павла; чтит и блажит Асийскаа земля Иоанна Богослова, а Египетская Марка евангелиста, Антиохийская Луку евангелиста, Греческая Андрея апостола, Русская земля великого Володимира, крестившаго ю; Москва же блажит и честит Петра митрополита, яко новаго чу­дотворца; Ростовская же земля Леонтия епископа своего. Тебе же, о епископе Стефане, Пермская земля хвалит и честит, яко апостола, яко учителя, яко вожа, яко наставника, яко наказателя, яко проповедника...»

Дикие пермяки не только не были опережены в Царстве Божием более древними христианскими народами, но даже имеют преимущество чести, как мы видели, по крайней мере в лице их апостола и создателя азбуки. Это великодушное отношение Епи­фания выявляет в истинном свете националистические заявле­ния киевских писателей. Аналогичные, частично идентичные, размышления Нестора и Илариона могут быть истолкованы как проявление юной национальной гордости, как выражение скры­того грекофобства. Епифаний (или, вернее, сам Стефан, идею которого выражает его ученик) смирил себя и свое националь­ное сознание перед только что народившейся национальной идеей другого — и сколь малого — народа. Только теперь религи­озное значение национальной культуры, явленное в трудах свя­тых Кирилла и Мефодия и унаследованное Русью, получает глу-

218

­бокий универсальный смысл. Каждый народ, сколь бы мал он ни был, имеет свое собственное религиозное призвание и свои осо­бые дары. В Царстве Божием нет привилегированных народов или мессианских наций. Идеальный образ «скорбящей Перм­ской Церкви», задуманный в духе онтологического реализма, да­ет метафизическое обоснование национальной идее. Только рус­ские мыслители XIX века (славянофилы и Владимир Соловьев) разовьют и философски укрепят идею святителя Стефана — идею Древней Руси, искаженную в Москве XV столетия визан­тийской мечтой об универсальной христианской империи.

Возвращаясь от идей святителя Стефана к его служению, долж­ны признать, что национальная Пермская Церковь оказалась Церковью без будущего. Она просуществовала менее двух столе­тий. Пермяки, даже после обращения, остались на столь низком культурном уровне, что не смогли оценить и сохранить драго­ценное наследие Стефана — свой национальный язык. В ходе рус­ской колонизации они были русифицированы, так же как и род­ственные им другие финские племена по всей территории Рос­сии. С другой стороны, московское правительство и Церковь, на­строенные националистически, не могли понять идею святите­ля Стефана и не одобряли его деятельности. В XVI столетии пермский язык богослужения был заменен славянским.

219