Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 2. XII. Юродивые

«Христа ради юродивые» составляют в Восточной православ­ной Церкви особый чин канонизированных святых. ^а Эта форма подвижничества, представляющая собой крайнюю степень хри­стианского кенотизма, неизвестная в древней Киевской Руси, впервые входит в Русскую Церковь в XIV веке. Ее расцвет падает на XVI столетие, и с тех пор она не переводилась на Руси. По сто­летиям чтимые русские юродивые распределяются так: XIV век — 4; XV — 11; XVI — 14 и XVII — 7. Затем церковные власти пре­кратили канонизацию юродивых и даже запретили соответству­ющий образ жизни, поскольку с ним стали связываться многие злоупотребления и мошенничества. Однако «святое юродство» сохранилось вопреки официальному неодобрению. Его предста­вители больше не канонизируются, но продолжают пользовать­ся почитанием у народа. Писатель И. Бунин в одном из своих очерков вспоминает юродивых, с которыми ему довелось встре­титься за всю его жизнь (он их всех считает мошенниками): все­го набралось 30 человек. У нас есть свидетельства, что даже при советском режиме этот чин подвижничества все еще существует.

Принято думать, что это религиозное явление является ис­ключительной чертой русского религиозного сознания. Это мнение не соответствует истине или, по меньшей мере, заклю­чает в себе преувеличение. Греческая Церковь чтит 6 юродивых (заки). Из них двое, Симеон (шестой век) и Андрей (может быть, девятый век), получили обширные и очень интересные жития, которые были известны и в Древней Руси и служили об­разцом для подражания. Особенно русские ценили житие свято­го Андрея, ^b считавшегося у нас славянином, за те эсхатологиче-

^а Ковалевский И., свящ. Юродство о Христе и Христа ради юродивые Вос­точной и Русской Церкви. М., 1895; 3-е изд., М., 1902.

^b Acta Sanctorum. Май, VI.

289

ские откровения, которые в нем содержатся. Но не всем видам подвижничества, практиковавшимся в Греческой Церкви, под­ражали на Руси — или, по крайней мере, с разной степенью рве­ния. Например, столпничество оставило русских равнодушны­ми. Причина кроется не в кажущейся сверхчеловеческой труд­ности этого подвига, что доказывается обилием на Руси юроди­вых Христа ради. Даже физическая сторона жизни последних не уступает столпничеству в суровости и лишениях. И все же святое юродство стало на Руси наиболее популярной, поистине национальной формой подвижничества.

Однако, приступая к изучению юродства, мы оказываемся в трудной ситуации. Наши источники, русские жития канонизи­рованных юродивых, в основном, малосодержательны. Редко находим мы для русских юродивых житийные биографии, еще реже — биографии, составленные современниками. Но и те, что имеются, удручающе невыразительны и заполнены шаблонной риторикой. Этот странный факт не может быть объяснен отсут­ствием литературного мастерства или приверженностью к агио­графическим шаблонам. Русские монахи удостаивались подлин­ных биографий, иногда весьма красочных. Поражает контраст с житиями греческих юродивых (saloi). Житие первого греческо­го юродивого Симеона создано весьма одаренным и своеобраз­ным автором, Леонтием Неапольским^а. Леонтий отказался от торжественного, полулитургического стиля агиографов. В двух пространных житийных биографиях святых он рисует живые человеческие портреты, хотя пишет так называемым низким стилем, используя не литературный греческий диалект, а народ­ный разговорный язык. Этот стиль замечательно рисует жизнь популярного, весьма странного, скандального святого, каким был Симеон. Леонтий не пытается набросить покров благопри­стойности на неистовства его поступков. Возможно, он их даже преувеличивает.

На примере преподобного Симеона можно видеть, что парадоксия христианского юродства охватывает не только разум­ную, но и моральную сферу личности. Притворное безумие со­провождается притворной безнравственностью. Святой все время совершает предосудительные поступки: производит бес-

^a PG. Vol. 93. 1669-1798.

чиние в храме, в страстную пятницу ест на людях колбасу, унич­тожает товар на рынке, танцует с распутными женщинами и проводит ночи в их домах. Разумеется, все эти действия носят скрытый, благотворительный или назидательный, смысл. Они служат обращению грешников, но выглядят слишком вызываю­ще и на это рассчитаны.

Русские жития ни о чем подобном не повествуют. С них до­вольно и притворного безумия. Русские агиографы опасаются дурного примера, или, может быть, от упоминания непристой­ностей их удерживает благоговение и почтение перед святым. Подобные факты не нужны для прославления святых. Потомки могут забыть о том, что шокировало современников. Было ли это следствием русского здравого смысла (нравственной ориен­тации) или благочестивой щепетильности, но литературные портреты русских юродивых лишены яркой парадоксии грека Симеона. С другой стороны, те же легенды, заимствованные из жития Симеона, рассказывались в Москве о ее величайшем юро­дивом — святом Василии Блаженном. К сожалению, эти попу­лярные легенды не нашли места в официальном житии святого — весьма скучном произведении XVI века. Скудные детали, упо­мянутые в старых летописях, и особенно многочисленные при­меры современных «юродивых» напоминают Симеона. Однако, что касается современных юродивых, важно иметь в виду, что, лишенное церковного признания и благословения с XVII века, русское юродство не могло не выродиться. Таким образом, мы лишены возможности оценить подлинный характер средневе­кового юродства Христа ради на Руси. Стереотипные наимено­вания «юрод» и «похаб» целомудренно покрывают скандальные черты жизни юродивых. По-видимому, они отражают две сторо­ны надругания над «нормальной» человеческой природой: ра­циональной и моральной.

Поскольку русские жития святых юродивых ничего не гово­рят о религиозном смысле их парадоксального поведения и по­скольку объем настоящей работы не позволяет нам в полной ме­ре проанализировать греческие источники, мы вынуждены при­бегнуть к другому методу. Попытаемся из одного греческого аги­ографического памятника извлечь некоторые фундаменталь­ные принципы, на которых зиждется святое юродство (salia). По нашему мнению, эти принципы таковы:

291

1) Во-первых, необходимо отметить аскетическое попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы. В этом, весьма простом, смысле юродство есть притворное безумие с целью вызвать поношение от людей. Даже в настоящее время это остается наиболее общим официальным объяснением юрод­ства в православном мире. Этот мотив выглядит убедительной причиной зарождения юродства. Действительно, оно возникло в монашеской среде поначалу не как особый образ жизни, а как вспомогательное средство борьбы с гордыней. Гордыня (и тще­славие) считалась самым страшным (сатанинским) грехом; она угрожала наиболее совершенным аскетам, чудотворцам и почи­таемым старцам. Так, в египетских патериках мы встречаем рас­сказы о притворном безумии, временно принимаемом на себя монахами перед мирскими посетителями или после проявления ими своей чудотворной силы. Но, по крайней мере в одном слу­чае, описанном в «Патерике» Палладия, мы встречаемся с по­стоянным притворством. Монахиня из Тавенского женского Пахомиева монастыря считалась безумной всеми сестрами, на каж­дом шагу ее оскорблявшими, до тех пор пока старец Питирим не получил о ней откровения: в видении он узрел венец над ее головой ^а.

Первый истинный юродивый Симеон также прошел через мо­нашескую школу. Только после того как он вместе со своим дру­гом Иоанном провел несколько лет в пустыне и достиг высокой степени совершенства, он решил радикально изменить свою жизнь и пойти в город (Эмессу). Однако его поступок не моти­вировался желанием спастись от тщеславия. Его одиночество не нарушалось восторженными посетителями.

2) Вторым принципом, сколь ни странным это может пока­заться, является служение миру своеобразной проповедью, ко­торая совершается не словом и не делом, а силой Духа, действу­ющей под личиной безумия и проявляющейся в прозорливости и в исполнении пророчеств.

Вот слова Симеона при прощании его с другом-монахом: «Несть уже нам, брате, нужды в пустыни сей пребывати, но по-

^а Palladius. Historia Lausaica // Robinson J. A., ed. Taxts and Studies; Contributions to Biblical and Patristic Literature. 5 vols. Cambridge, Eng., 1891-1904. V, 98. (На русском языке см.: Палладий, еп. Еленопольский. Лавсаик. СПб., 1873.  С. 155-157. — Прим. переводчика).

292

слушай мя, пойдем послужити спасению иних...» И он, действи­тельно, достигает поставленной цели, однако весьма сложным образом. В юродстве он совершает полную меру бесчинств, но это его личное дело. Однако в самых безумных поступках, в сво­их шутках (подобно шутам средневековых королей) он раскры­вает людям горькую правду об их внутреннем «я». Благодаря этим странным урокам, подкрепляемым чудесами и исполнени­ем пророчеств юродивого, некоторые люди обращаются к вере. Но затем его юродство частично было нарушено. Новые друзья начинают почитать новоявленного человека Божьего, но он требует от них полного умолчания о своих подвигах и даже на­казывает болтливых.

Нельзя не видеть жизненного противоречия между двумя ука­занными сторонами юродства: крайней степенью самоуничиже­ния и миссией спасения. Аскетическое подавление собственно­го тщеславия покупается ценой введения ближнего в грех осуж­дения, а то и жестокости. Святой Андрей Цареградский молил Бога о прощении тех, кому он дал повод преследовать его. Но всякий акт спасения погибающих вызывает благодарность и по­читание, что уничтожает аскетический смысл юродства. Вот по­чему жизнь юродивого является постоянным качанием между актами нравственного спасения людей и актами безнравствен­ного глумления над ними.

3) Живя в городах среди людей, юродивые сумели довести ас­кетизм до такой крайней степени, о которой пустынники не могли и мечтать. У отшельников, по крайней мере, была хижи­на (или пещера) и какая-то одежда. Некоторые юродивые ходи­ли нагими или полунагими и не имели крыши над головой. К обычным аскетическим формам воздержания от пищи и сна до­бавились страдания от холода и других стихийных невзгод. Зи­ма в Константинополе была суровой; на севере Руси она была страшной для голого тела. Хотя аскетическая сторона юродства не является для него самой существенной, интересно отметить разницу между мотивами и формами аскетизма юродивых и классического монашества. Для монаха аскеза является средст­вом борьбы против чувственности. Для юродивого это крайняя форма лишений, презрения к миру и ко всем условиям обычно­го человеческого существования. Так, нагота является радикаль­ной формой отвержения человеческой культуры. В этом отно-

293

­шении юродство сродни жизни древних киников, однако транс­формированной идеей следования уничижению и кенозису Христа. Фактически, юродство есть самая радикальная форма христианского кенозиса. Вот почему оно стало таким популяр­ным на русской почве.

4) Все, о чем говорилось ранее, является практическими, нравственно-религиозными целями юродства. Но даже вместе взятые, они не объясняют полностью парадоксию этой формы жизни. Юродство всегда остается иррациональным — бескоры­стным движением к безумию, которое требует религиозной мо­тивации. Эта мотивация свободна от всех практических и нрав­ственных соображений. Мы находим ее в глубокой и парадок­сальной форме в «Первом послании к Коринфянам» апостола Павла:

«Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия» (1, 18).

«Благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верую­щих» (1, 21).

«Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь бе­зумным, чтобы быть мудрым» (3, 18).

«Мы безумны Христа ради» (4, 10).

Первое, что имеет в виду апостол Павел, — это парадокс веры в Распятого Мессию. В глазах мира сего наша вера безумна. И все же, были ли православные святые юродивые действительно безумными, чтобы буквально принять призыв апостола Павла «Будь безумным»? Вот мнение одного ученого-болландиста: «Это заблуждение и почти кощунственное толкование слов ап. Павла».^a Мы так привыкли к парадоксии христианства, что едва ли видим в грандиозных словах апостола Павла что-либо, кроме риторического преувеличения. Но апостол Павел настаивает здесь на радикальной непримиримости двух сфер — мира сего и мира Божьего. В Царстве Божием правит полностью противо­положная земной иерархия ценностей. «Мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (1 Кор. 3, 19) и наоборот: «Немудрое Божие премудрее человеков» (1 Кор. 1, 25). Это глубокие и опасные слова. Из их духа берет начало кредо Тертуллиана:

^а См.: Bulletin de publications hagiographiques // Analecta Bollandiana 16; 91 (1897).

294

«Credo quia absurdum» (Верую, потому что абсурдно) — и все ир­рациональные течения христианской мысли, включая Кьеркегора и модернистских богословов.

Не в богословском, а в этическом плане юродство было по­пыткой буквальной реализации предписания апостола Павла — посмеяния миру. Во все времена находятся христиане, испыты­вающие непреодолимое желание бросить вызов миру, подчерк­нуть свою принадлежность к иному жизненному порядку. Связь с учением апостола Павла подтверждается самим названием этих странных святых — «Христа ради юродивые». Для оправда­ния парадоксального с точки зрения христианской этики обра­за жизни найдутся и многие другие аскетические или каритативные мотивы, но тем не менее остаются его внеэтические и ирра­циональные корни. Это сущностная необходимость выявления противоречия между глубокой христианской правдой и поверх­ностным здравым смыслом и моральным законом с целью по­смеяния миру.

Эта христианская идея о несовместимости двух миров нахо­дит свою параллель в языческих религиях с их религиозным по­читанием безумия. Дело не в научном поиске исторических ана­логий, а в том, что в широко распространенном на Руси почита­нии «святого юродства» могут присутствовать не только христи­анские элементы. Многие примитивные и даже высоко цивили­зованные народы рассматривают безумие как одержимость по­тусторонними силами — добрыми или злыми, божественными или дьявольскими. Древние греки почитали священное безумие (тата) в культе Дионисия и даже Аполлона, которое охватыва­ло душу сивиллы, наполняя ее духом непонятного профетизма. В Евангелии безумие представляется как одержимость бесами. Но в древней Церкви и некоторые проявления действия Свято­го Духа граничили с ненормальными состояниями (глоссола­лия, экстаз). Хорошо известно, что религиозный экстаз, встре­чающийся во многих христианских сектах старого и нового вре­мени, принимает иногда патологические формы.

Возвращаясь к святым юродивым Греческой и Русской Церк­вей, нельзя считать случайным совпадением то, что все юроди­вые обладали пророческим даром и жили, постоянно загляды­вая в невидимый мир (как божественный, так и бесовский). Прозрение духовных очей, высший разум и проникновение в

295

смысл являются наградой за попрание человеческого разума, подобно тому как дар исцелений почти всегда связан с аскезой тела, с властью над материей собственной плоти. Мы сущест­венно отклонились от нашей отправной точки — притворного безумия. В действительности же, реальное безумие или умствен­ная неполноценность не являются препятствием для христиан­ской святости. Как физическая или нервная болезнь совмести­мы с высшими мистическими состояниями (святая Тереза), так и умственная неполноценность может соединяться с чистотой сердца и духом милосердия.

Доказательством тому может служить двусмысленность слова «блаженный» во многих современных языках. Большинство за­падных ученых видят во всех православных святых юродивых душевнобольных. Такова точка зрения Хайнриха Гельцера по от­ношению к Симеону Емесскому, житие которого им тщательно изучалось ^а. Я считаю, что в данном случае его точка зрения не­оправданна. Но во многих других случаях мы находимся в за­труднительном положении и не можем заключить, имеем ли мы дело с реальным или притворным сумасшествием. Церковь, ка­нонизируя юродивого, всегда предполагает наличие у него мас­ки, определенной личины, поскольку в начальный период по­движничества он, как правило, был монахом и вел аскетическую жизнь. Но в отношении мирян, особенно русских, этой трудно­сти не существует. Подлинный или притворный безумец, обла­дающий религиозной харизмой (даром пророчества, ясновиде­ния и т. п.), всегда почитается как святой, быть может самый лю­бимый святой на Руси.

Юродство на Руси не отличается от юродства в Греции. В Ки­евский период юродство было дополнительным аскетическим средством для достижения самоуничижения. Это была времен­ная стадия монашеской жизни, иногда протекавшая внутри мо­настырской ограды. Первым русским святым юродивым был Исаакий Печерский, ^b который неосмотрительно начал духов­ное подвижничество с затворничества в пещере и был соблаз­нен бесами. В результате своего духовного подвига он временно

^а Gelzer H. Ein griechischer Volkschriftsteller des 7 Jahrhunderts // Historische. 61:1-38 (1889).

 ^ь Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 138-139.

296

потерял рассудок. В этом случае, как и во многих других, трудно провести границу между безумием естественным и притвор­ным. Сначала его юродство проявлялось в странных поступках. Он работал на кухне, где был объектом всеобщего насмехатель­ства. Однажды, выполняя просьбу насмешника-повара, он пой­мал руками ворона, и изумленная братия стала почитать его как чудотворца. После этого его юродство стало носить вполне доб­ровольный характер: «Он же, не хотя славы человеческыа, нача уродство творити и пакостити нача: ово игумену, ово же бра­тии»³⁸. Он бродил за стенами монастыря, где собирал в пещере детей и одевал их в монашеские одежды. За это иногда его бил игумен. В конце своей жизни он победил бесов, которые при­знали перед ним свое бессилие.

В XII же веке святой Авраамий Смоленский еще в юношеском возрасте раздал свое имущество нищим и облачился в «худые ри­зы» (подобно преподобному Феодосию Печерскому): «Хожааше, яко един от нищих и на юродство ся преложь...»³⁹ В его жи­тии не приводится никаких подробностей этого периода жиз­ни. Возможно, его биограф называет юродством нищую, ски­тальческую жизнь святого. В данном случае Авраамий не может быть отнесен к юродивым. Позже он постригся в монахи и стал игуменом и был весьма «сведущ в книгах». Его социальное само­уничижение было, следовательно, кенотической чертой, свиде­тельствующей о влиянии преподобного Феодосия ^а.

В монгольский период временное юродство приписывается святому Кириллу Белозерскому. Молодым монахом в москов­ском Симоновом монастыре (XIV век) он воспринял юродство, «утаити хотя зрящим добродетель, яко да не узнан будет». Мы не знаем, каковы были те поступки, «подобная глумлению и смеху», за которые игумен посадил его на шесть месяцев на хлеб и воду ^ь. В жизни Кирилла это было коротким, временным опытом уни­чижения.

До сих пор не было примера подвижника, для которого юрод­ство Христа ради стало главной чертой жизни, давшей ему соот­ветствующий чин при канонизации. Первым настоящим юроди-

^a Там же. С. 149.

^ь О житии св. Кирилла см.: Яблонский В. Пахомий Серб и его агиографи­ческие писания. СПб., 1908.

297

вым на Руси был Прокопий Устюжский. К сожалению, его жи­тие составлено лишь в XV веке, спустя много поколений после его кончины, которую оно само относит к 1302 году ^a, помещая анахронически отдельные эпизоды его жизни то в XII, то в ХIV, а то и в XV век. Таким образом, историческая ценность его жи­тия невелика. Многие эпизоды заимствованы из греческой ле­генды о святом Андрее Юродивом. Но поскольку мы не распола­гаем более надежным средневековым источником, приведем не­сколько деталей из этого жития, послужившего образцом для многих легендарных житий юродивых позднейшего времени.

В самом начале жития наталкиваемся на загадочное обстоя­тельство. О русском святом говорится, что он происходит «от западных стран, от латинска языка, от немецкой земли». В Древ­ней Руси это означало, что он был иностранцем и католиком. Богатый купец, он прибыл в Новгород «со своею дружиною» и остался здесь, приняв православие. Как нам следует восприни­мать эту удивительную информацию?

Мы знаем об одном русском юродивом, чье иностранное про­исхождение является весьма вероятным. Но он жил в шестнад­цатом веке (†1581 г.) в Ростове и имел прозвище Иоанн Власатый. До последнего времени на его гробнице сохранялась Псал­тирь на латинском языке. На одной из ее страниц можно про­честь следующую надпись, относящуюся к началу XVIII века: «...От времени преставления блаженнаго Иоанна власатаго и милостиваго даже доселе бяше на гробе его книжица сия, зело ветха, псалтирь Давида на латинском диалекте, юже той угод­ник Божий моляся Богу, чтяше...».⁴⁰ Католический Запад не знал «юродства Христа ради» как особого образа жизни. Выбор тако­го пути иностранцем, принявшим православие, может показать­ся странным, однако в истории нового времени известно нема­ло случаев, когда немцы, ставшие православными, становились русскими националистами и проявляли особое религиозное рвение. Немецкое происхождение ростовского юродивого Ио­анна могло быть подлинным. Но то же иностранное происхож­дение приписывается и другому ростовскому юродивому, Иси­дору, в более позднем и не внушающем доверия житии. Автор

^а Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источ­ник. М., 1871. С. 277.

298

просто заимствует детали из жития Прокопия и переносит их в житие своего героя. Таким образом, мы имеем дело с типичным агиографическим штампом в житиях русских юродивых. Их предполагаемое иностранное происхождение может быть выра­жением их чужеродности окружающему миру, подчеркиванием их роли странников на этой земле. Отвержение родины являет­ся аскетической добродетелью, которая особенно связана с юродством во Христе.

Весьма интересна причина обращения в православие немец­кого купца, как она приводится в житии Прокопия: «Прииде в Великий Новгород и видев весь чин восточныя Церкви и веру православную добру быти познав, возлюби оную зело»⁴¹. Для русского автора наиболее убедительным или, быть может, даже единственным доказательством правильности веры является не догматическая истина, а пышность культа и его эстетическое об­рамление. Не забудем, что автор принадлежит Московскому пе­риоду, хотя указанная черта является постоянной характеристи­кой русской религиозности, начиная со святого князя Владими­ра, включая Андрея Боголюбского (XII в.) и Стефана Пермского (XIV в.), вплоть до великого раскола XVII столетия.

Житие Прокопия сообщает, что молодой «немец» посетил святого Варлаама Хутынского (что невозможно, так как тот жил в XII веке), был им крещен и поселился в его монастыре. Давал ли он монашеские обеты или остался мирянином, не говорится. В более поздние времена большинство русских юродивых были мирянами. Когда молва о его святой жизни распространилась по Новгороду, граждане Новгорода стали его почитать, и это по­служило причиной принятия им на себя юродства. Однако в жизни Прокопия сыграло роль и его аскетическое призвание к странничеству, столь типичное для более позднего русского ре­лигиозного направления. «Не хочу этой праздной славы, хочу идти в восточные страны», — говорит он своему старцу Варлааму, требовавшему от него более традиционного образа жизни в строгом монастырском уединении. Тем не менее, «видя его не­преклонность, старец благословил его идти туда, куда призывал его Святой Дух». Здесь намекается на момент непослушания, на­рушения дисциплины как типичный для юродства.

Оставив Новгород, Прокопий идет по городам и весям, не­проходимым лесам и болотам, «взыскуя древняго погибшаго

299

отечества». Юродство навлекает на него от людей «досаду и укорение и биение и пхание». Святой молится за своих обидчиков: «Господи, не постави им греха сего, не ведают бо, что творят». В связи с его страннической жизнью упоминается об испытаниях зимними морозами и летним зноем.

Все это является всего лишь не имеющим исторической досто­верности прологом к устюжскому житию Прокопия, сохранив­шим для нас некоторые местные предания. Устюг, который изве­стен как родина преподобного Стефана, не был рядовым горо­дом Северной Руси. Характерно, что, согласно житию, Прокопий избрал для жительства этот город тоже за «церковное укра­шение». Однако, далеко не «великий и славный» в XIV столетии, предполагаемом времени жизни Прокопия, Устюг не имел тогда даже каменной соборной церкви, как сообщает тот же источник.

Его образ жизни типичен для позднейших русских юродивых, подражавших жизни св. Андрея Цареградского. Днем полунагой Прокопий ходил по улицам, претерпевая насмешки, брань и по­бои, которые он принимал «как будто в чужом теле и даже с бла­годарением». По ночам обходил все городские церкви, прося «полезных граду и людем». Спал он прямо на улицах, на «гнои- щи», или в некрытом сарае; в последние годы жизни — в углу па­перти соборной церкви Успения Божией Матери. Пищу «зело малу» принимал от богобоязненных людей как милостыню, но не каждый день; «от богатых же ничтоже когда восхоте прияти». В его житии упоминается всего лишь об одной характерной чер­те его юродства. Прокопий имел обыкновение носить всегда в левой руке три кочерги. Позже, когда стал известен его проро­ческий дар, устюжане заметили, что когда он носил их вверх го­ловами, в тот год бывал хороший урожай, а когда он оборачивал их головами вниз — плохой.

Благочестивому читателю предлагается поразмыслить не над юродством как таковым, а над нечеловеческими страданиями и унижениями, которые переносил юродивый. Весьма красочно и драматично живописуются они в главе «О великом зимнем мо­розе». В одну из зим были особенно жестокие морозы. Дома бы­ли засыпаны снегом, люди и скот гибли от холода. «Птицы мерт­вы на землю падаху...» Особенно несчастной была участь нищих и странников. Их замерзшие тела подбирались на дорогах и сбрасывались в огромные общие могилы или рвы, чтобы быть

300

погребенными, согласно русскому обычаю, весной после обще­го церковного отпевания. Все это ужасное время святой провел на соборной паперти. После двух мучительных недель он при­шел к некоему Симеону, благочестивому человеку, жалевшему Прокопия, и попросил у него еды. Этому-то своему другу Прокопий рассказал историю своих страданий и своего спасения.

«Когда впервые поднялась эта страшная вьюга, ужаснулся я и уже отчаялся в жизни... Малодушествовал я и вышел ночью из паперти соборной... Сперва устремился я к стоящим напротив собора малым хижинам убогих людей, надеясь обрести у них хо­тя краткий покой и укрыться от стужи, но они не только не пус­тили меня, а еще, выскочив из хижин, палками прогнали меня, как какого-нибудь пса, ругаясь и крича мне вслед: „Прочь, прочь отсюда, мерзкий юродивый!" ...Набрел я дорогою на пустую хи­жину, в углу которой лежало несколько собак. Я лег было подле них, чтобы хотя сколько-нибудь от них согреться, но они, уви­дев меня, все вскочили и бросились вон... Вот до чего я мерзок и грешен, что не только нищие, но и псы гнушаются мною...»

От неминуемой смерти святого спасло чудесное видение. Ког­да он вернулся на паперть церковную и «отчаяв живота своего, ожидаше последняго издыхания», вдруг почувствовал какую-то необыкновенно приятную теплоту и увидел прекрасного ангела с небесной ветвью в руке. Ангел коснулся ветвью лица Проко­пия, «и тотчас благовоние цветов проникло в мое сердце».

Описание мороза, святого, ищущего убежища, вместе со сце­ной с собаками и их уходом, так же как и самоуничижительные размышления по этому поводу — все это заимствовано из грече­ского жития святого Андрея. Чтобы замаскировать свой источ­ник, автор придумывает исповедь Прокопия своему другу Симе­ону, который якобы впоследствии, после смерти святого, опи­сал свою дружбу с ним. Фигура наперсника играет большую роль в греческом житии святого Симеона, которая вводится с целью раскрыть внутренний мир юродивого, столь непохожий на его внешнюю жизнь.

Как юродивый Христа ради, Прокопий обладал даром проро­чества (никаких исцелений ему не приписывается). Два его про­рочества соотносятся с определенными деталями его жития. Бу­дучи соотечественником великого Стефана Пермского, Проко­пий «обязан» был вступить по возможности в тесные отноше­-

301

ния с этим более поздним святым. Согласно житию, он был дру­гом его отца. Он также предсказал его матери Марии будущее еще не рожденного сына. Чтобы сделать это чудо более удиви­тельным, оно приурочивается ко времени, когда Мария была трехлетней отроковицей. Однажды в какой-то праздник она проходила, вместе со своими родителями, возле собора, где со­бралось много народа, слушающего вечернюю службу (тех, кому нельзя было войти). Прокопий вышел на паперть, свое обычное местопребывание, и, поклонившись до земли перед маленькой девочкой, сказал во всеуслышание: «Се грядет матерь великого Стефана епископа и учителя Пермскаго».

Но самым знаменитым пророчеством и чудом, связанным с памятью Прокопия, явилось чудо об огненной (каменной) туче и о спасении от нее города Устюга. Однажды, после литургии, Прокопий вошел в церковь и возвестил священнику и всем при­сутствующим прихожанам явленное ему откровение: «Покай­тесь, братие, своих грехов... Аще ли не покаетеся, вси имате вскоре погибнути огнем и градом». Никто не поверил юродиво­му, несмотря на его слезы и рыдания. Он ходил по всему городу, как Иона в Ниневии, повторяя свое пророчество, но его призыв успеха не имел. «Во вторую же неделю в полудни найде внезапу на град облак темен, и бысть яко нощь темная... И восташа от че­тырех стран великия тучы, и молнии безпрестанно исходяще, и громи велицы, яко не слышати друг друга глаголющи к себе, яко и земли колебатися, и зною умножитися от молнии велику». Тог­да люди поняли, что городу грозит гибель. Они собрались в со­борном храме, простершись в молитве к Богу и Богородице пе­ред иконой Благовещения. Вдруг от иконы потекло ручейком миро — и это было знаком Божественного прощения. Туча раз­разилась каменным градом в 20 верстах от города над лесом. Множество поваленных деревьев, которые можно было видеть еще в XVI веке, свидетельствовало об этом ужасном событии. Кроме жития Прокопия, рассказ о каменном граде над Устюгом содержится в одной рукописи XV века. И вплоть до нашего вре­мени совершается ежегодный крестный ход из города в лес в па­мять о чуде Прокопия. Позднее было определено, что камни, все еще лежащие на том самом месте, являются осколками мете­орита. Очевидно, это и послужило исторической основой для легенды.

302

Смерть Прокопия описывается как достойное завершение его жизни. Получив откровение о своей приближающейся кончи­не, он приходит ночью к воротам монастыря Архистратига Ми­хаила (вероятно, безуспешно прося впустить его). Помолясь, он лег «на краю моста», крестообразно сложив на груди руки. «Вне­запно поднялась снежная буря. Снег покрыл землю на две чет­верти, погибли весь хлеб и овощи». Духовенство три дня искало Прокопия, не видя его в церкви, и только на четвертый день на­шли его покрытым огромным снежным сугробом. Согласно его воле, он был предан земле не на кладбище и не возле храма, а на берегу реки, где любил сидеть, созерцая проплывающие мимо суда. Весь рассказ о жизни юродивого сопровождается деталя­ми, свидетельствующими о его кенотическом уничижении. Что­бы подчеркнуть чудесный элемент, присутствующий в его смер­ти, напоминается, что дата его смерти, 8 июля, была днем памя­ти греческого великомученика Прокопия Кесарийского. Это обычный прием агиографов — приписывать смерть малых и не­известных святых дням, в которые воспоминаются их знамени­тые тезки. Таким образом, даже реальный день смерти блажен­ного Прокопия остался в Устюге неизвестным.

Еще менее известно о других средневековых русских юроди­вых Христа ради. В конце XV столетия в том же Устюге жил дру­гой юродивый, Иоанн (|1494). Подвижнические черты, прояв­ленные им в молодости, заимствованы из жития преподобного Сергия. Главной деталью связанного с ним предания является, как и в житии Прокопия, лютый мороз. Он живет в хижине при соборной церкви Успения Божией Матери, бегает по улицам по­лунагой, подвергаясь разного рода оскорблениям. Новый мотив чуда, встречающегося также в Киево-Печерском патерике: он спит на раскаленных угольях в печи. Священник, бывший свиде­телем этого чуда, рассказал о нем впоследствии. Таким образом, в этом портрете христианского «киника» нечувствительность к морозу дополняется его нечувствительностью к огненному жа­ру. Свидетель чудесной способности святого выполняет роль, подобную роли наперсника, — необходимая фигура в агиогра­фии юродивых. Иначе всеобщее презрение к святому при жиз­ни сделало бы невозможной его посмертную канонизацию.

Недаром устюжское предание о блаженном Прокопии приво­дит первого русского юродивого из Новгорода. Этот великий

303

город был колыбелью русского юродства. Все известные рус­ские юродивые XIV и начала XV века прямо или косвенно связа­ны с Новгородом. Это не означает, что кенотическое уничиже­ние было определяющей чертой этого богатого купеческого го­рода. Скорее, верно противоположное утверждение. Но Новго­род, в большей степени, чем удельные княжества, являл харак­терные черты русской народной жизни и сознания. Религиоз­ная жизнь здесь была более спонтанной и менее традиционной. Если юродство Христа ради является отличительной чертой русской религиозности, оно должно было проявить себя в Нов­городе раньше и сильнее, чем где бы то ни было. Здесь буйство­вали в XIV веке Николай (Кочанов) и Феодор, о которых нам из­вестно из местных летописей. Своими драками они пародирова­ли кровавые столкновения между политическими партиями Новгорода. Никола жил на Софийской стороне (там, где распо­ложен собор), Феодор — на Торговой. Они переругивались и пе­ребрасывались камнями через реку Волхов. Когда один из них пытался перебраться через реку по мосту, другой гнал его назад, крича: «Не ходи на мою сторону, живи на своей!» Легенда при­бавляет, что после таких боев блаженным случалось возвращать­ся не по мосту, а прямо по воде, как по суху.